Твои инстинкты не обманули тебя. Время было идеальным. Если я просто смеялся и продолжал танцевать, не говоря ничего, это было не потому, что я не мог придумать ответ. Проблема была в том, что я сразу же подумал кое-что. Мне пришлось прикусить свою нижнюю губу, чтобы удержаться и не сказать это вслух. Я хотел сказать: «Хорошо, назначай дату», — и хоть убей, я не мог думать о каких-нибудь других словах. Я рассказываю это не для того, чтобы подразнить тебя или расстроить. Если твоя встреча с этим монстром Ноэлем Эрманом имеет настоящую ценность, то она в образовании. Я хочу, чтобы ты знала, как близко ты подошла. Если бы это было возможно — это бы случилось. Тот факт, что этого не случилось, просто доказывает, что судьба против нашего брака. Я просто пошел и еще выпил, чтобы сохранить свою энергию. Сейчас около шести часов утра. За моим окном голубой рассвет, и я так устал, что не в состоянии голову держать на плечах. Но это не может ждать, не должно ждать. Я никогда не увижу этого снова так ясно, и у меня никогда не будет порыва снова написать это. Я не хочу исчезать, как какой-нибудь умирающий соблазнитель. Я верю, что я прав в том, что делаю, и я хочу, чтобы ты меня поняла.

Ты помнишь, что я сказал после того, как в первый раз поцеловал тебя — там, в «Южном ветре», — вечность позади, когда ты была таким ребенком, что я все еще ощущал вкус молока на твоих губах? Я ощущал молоко, это так, но я ощущал и мед. Угрозу того, что случилось с тех пор, я предвидел. Тогда я сказал тебе: «Я никогда не женюсь на тебе, и ты ничего не сможешь сделать, чтобы когда-нибудь заставить меня». Ты, должно быть, подумала, будто я сумасшедший. Большая шишка «Южного ветра» говорит о женитьбе, поцеловав один раз малышку девятнадцати лет! Но, может быть, сейчас ты отдашь должное моей чрезвычайной проницательности, если не дару предвидения. Та же самая проницательность срабатывает и сегодня, когда я стучу на этой машинке, три (или четыре?) года спустя.

Как ты знаешь, с того времени я ходил взад-вперед двадцать раз возле этого. Когда я начал работать на Сэма Ротмора, я почти решил жениться на тебе. Когда я бросил работу и сбежал в Мексику, я старался от этого спастись; и использовал бедняжку Имоджин как дубинку, чтобы отбиться от тебя, вышвырнуть тебя из моей жизни, — безуспешно. Потом мы столкнулись случайно и поехали в «Уолдорф» (в тот вечер у тебя было свидание с доктором Шапиро); ты никогда не узнаешь, какого труда мне стоило весь вечер душить предложения о свадьбе в своем горле. Ты тогда казалась мне ангелом, вот и все, чистым, сияющим ангелом. Будь прокляты твое благочестивое сердце и тело в стиле Вата, — ты никогда мне иначе и не представлялась. Когда мы снова встретились на свадьбе у Маши, я подумал, что создан для тебя. Ты не поверишь этому, может быть, но все время, пока шли репетиции «Принцессы Джонс», самой главной мыслью у меня в голове была: «Прочитала ли Марджори об этом в газетах? Позвонит ли она? Напишет ли?» Первое, что я неизменно делал, — это заглядывал в почтовый ящик, ища записку от тебя. Так, кажется, я неясно выражаюсь, сейчас… Давай перейдем к фактам.

Я считаю виновной в катастрофе «Принцессы Джонс» тебя, Марджори. В этом и во всем, что случилось со мной с того времени. Я провел ужасный и крайне бесполезный год, хотя едва ли могу позволить себе потратить попусту даже какие-то часы на земле. Теперь позволь мне объясниться. Я не виню тебя за свое плохое сочинение или за жестокие рецензии. Я знаю, что ты не диктовала бы бессмертную строчку Бруксу Аткинсону: «Сходство Ноэля Эрмана с Ноэлем Трусом несчастливо начинается и заканчивается их христианскими именами». (Ты знаешь, это врезалось мне в память.) Это правда, я виноват в том, что «Принцесса Джонс» — старомодная чушь, которая закончилась за пять дней. Однако ты виновата в том, что я выставлял себя и свои недостатки таким жалким и мучительным образом. Ты помнишь, пока шоу еще репетировалось (в тот известный вечер из вечеров для нас), я свободно доверил тебе вдохновлять меня, чтобы продолжать работу над «Принцессой Джонс». Ты была облечена доверием, и ты должна держать ответ.

Я не либреттист. Это особая, очень узкая, очень трудная театральная форма. Никто в действительности по-настоящему не овладел ею, за исключением Гилберта. Все теперешние мюзиклы испорчены словесными плотниками. Музыкальное шоу — это такое чарующее и забавное развлечение само по себе, что публика прощает глупость либретто, пока оно соответствует жанру в смысле достаточного количества водевильных шуток и типичных любовных сцен. Я пытался сделать кое-что лучше. Если я и провалился с треском, то по крайней мере я старался. Суть в том, что мне не следовало бы вообще стараться. Я написал «Принцессу Джонс» первоначально как подражание Гилберту. Может быть, я мечтал стать когда-нибудь еще одним Гилбертом. Молодой дурак имеет право мечтать быть тем, кем пожелает. Но к тому времени, когда я тебя встретил, я прекрасно смирился с фактом, что если рукопись имеет какое-то достоинство, то оно было очень слабым и неясным. Я не принимал пьяного энтузиазма труппы всерьез в тот вечер, когда играл отрывки из шоу в «Южном ветре». Каждый раз, когда я читал новую сцену или играл новую песню для тебя, ты взрывалась бурей восторга. Естественно, каждый писатель — это жертва собственного тщеславия. Я хотел поверить в твою правоту и, таким образом, продолжал оживлять эту проклятую штуку и возвращаться к работе над ней.

У тебя не было и крупинки вкуса в отношении этой вещи. Одна только чистая женственность. Это очевидно для меня сейчас, и я должен был понять это тогда. Но если бы ты любила, как я! А я принимал это как доказательство, что ты не просто еще одна Ширли. У тебя была удивительная мудрость видеть одаренность и шарм там, где все неряшливые профессиональные продюсеры были слепы. Вот так я воспринимал это.

Все это крайне не по-рыцарски и низко с моей стороны, и уверен: я предатель, когда заявляю такие безобразные вещи.

Марджори, суть вопроса в том, что я устал играть роль лошади для тебя — всадника, и я оставляю тебя. Люди, которые не знают ситуации так же, как я, будут испуганы этим заявлением. Ты — невинная жертва, конечно, а я — скучающий старый соблазнитель, бросающий тебя. Но по существу, ты соблазнила меня так же, как и я тебя. Если я соблазнил тебя лечь со мной в постель, то ты соблазнила меня работать ради тебя. В общем, ты более приблизилась к тому, чтобы сделать меня респектабельным, чем я преуспел превратить тебя в богемную. Ты безжалостно скакала на мне верхом. Твоей левой шпорой была американская идея успеха, а правой шпорой — еврейская идея респектабельности. Я разуверился в обеих идеях всем сердцем после семнадцати лет. Но ты использовала жалкое очарование, которое имела надо мной, чтобы заставить меня следовать этим идеям или разбить мое сердце при попытках сделать это. «Принцесса Джонс» была фундаментом твоей большой претензии на дом в Нью-Рошелл, и по этой причине я рад, что она провалилась.

Позволь мне окончательно объяснить, что я не обвиняю тебя в злом намерении или продуманном замысле. Все это выходит за рамки твоего сознательного намерения. Ты ничего не можешь поделать с тем, какая ты есть. Ты давишь чем-то, что кипит у тебя внутри. Если ты оказала самое неблагоприятное влияние на меня, то это не твоих рук «дело» в том смысле, что тебя могли бы за это арестовать. Это ухудшило положение вещей каким-то образом. Я всегда мог постичь твой ум, переубедить и изменить его, но я никогда не мог произвести и малейшего изменения в тебе. С самого первого момента, когда я встретил тебя, ты не менялась ни на йоту, никогда не отклонялась от своей линии ни на волосок. Ты была, ты есть, ты всегда будешь ШИРЛИ — если бы у меня была красная лента в этой пишущей машинке или какие-нибудь золотые чернила, то я бы написал это слово красным или золотом. Следовало бы также, чтобы прозвучали фанфары перед произнесением этого имени после него.

Я говорю, будто ты никогда не отклонялась от своей линии, и вот что я имею в виду. Даже твое решение вступить в любовную связь со мной, любовь моя, было просто уступкой моим эксцентричным взглядам (не так ли, дорогая?) и жестом для свободы действия. В былые времена Ширли пекла торты и выставляла свое шитье, чтобы завоевать мужчину. Сейчас бедная девушка обнаруживает, что она, возможно, также должна переспать с большим неряхой несколько раз заранее; увы, это, кажется, стало модным среди прекрасной половины. Итак, она зажимает свой нос и бросается. Я очень жесток, я знаю. Мне вовсе не хочется ранить или обидеть тебя намеками на то, что ты прекрасная партнерша в постели. Ты слишком хорошо знаешь, какая поглощающая страсть к тебе мной владела. Если это принесет какое-то удовлетворение тебе, то я никогда не испытывал ничего подобного. Но у меня хватает ума понять, что кровать занимает очень небольшое место в доме и что в браке не только спишь с человеком, но и пробуждаешься с ним. Это пробуждение с тобой, которое я более не вынесу ни в беде, ни в празднике. Меня не понесет все дальше и дальше к той неясной цели, к любовному гнездышку в пригороде. Я НЕ ХОЧУ И ДОЛИ ЭТОГО И ТЕБЯ. Понимаешь?

Если бы мне не хватило ума, то провал «Джонс» научил бы меня сбежать от тебя в Австралию или на Северный полюс. К несчастью, ты усложнила вопрос, согласившись переспать со мной. В тот момент ничего не могло оттащить меня от этого волшебства. И все же, Марджори, какое неудовлетворительное полуобнаженное занятие это было, и как похоже оно на тебя и твои методы! Ты не выйдешь со мной и искренне не объяснишь миру, что ты делаешь, правда? Это уже будешь не ты. Люди не делают таких вещей. Сорок тысяч пар в Гринвич-Виллидж делают только то, что ничего не делают, они — дрянь. Как результат, до сих пор ты не знаешь, что это такое — спать всю ночь с мужчиной, которого любишь, и пробуждаться рядом с ним утром, и завтракать вместе. Нет, если бы было пять утра и шел бы град, ты бы все равно вытащила себя из постели и потащилась бы домой, чтобы проспать формальный час или два в квартире своих родителей, таким образом сохраняя хорошие отношения. Когда-нибудь я бы хотел узнать, какие истории ты рассказывала своей бдительной маме.

Когда я вспоминаю, что через неделю после того, как «Джонс», по слухам, провалилась, я работал над новым мюзиклом, я сомневаюсь в своем здравомыслии. Но ты полностью меня убедила. Пилот уходит после крушения и сразу поднимает в небо другой самолет, и все такое. Все великие начинали с ужасных провалов, и т. д., и т. п. К счастью, битье, которое я получил, вбило в меня некоторую способность критически мыслить, и вскоре я понял, что пишу безнадежный мусор. Вот почему я снова поехал в Голливуд прошлым летом. Я не мог больше смотреть на твое опустошительное ободрение. Все было неправдой, дорогая. У меня не было никакого делового предложения. Я не проработал и на унцию там. Я просто прошатался без дела все лето. Бог свидетель, я пытался получить работу. Когда я думаю о том, как я пресмыкался, и о мерзавцах, перед которыми я пресмыкался: агентами Голливуда, третьесортными продюсерами, лжеактерами, даже девушками-ведущими, — и все напрасно, только чтобы доказать моей драгоценной Марджори дома, что еще могу много заработать, я снова прихожу в ярость на тебя. Но хватит об этом…

Ну, теперь ты уже должна иметь представление. Я хочу, чтобы ты знала, что во всем этом нет ни унции обиды или злобы. Быть побежденным в конкурсе на получение работы сценариста (да еще Ронкеном) — не особенно приятно, и я не буду притворяться, что это было не так. Но снова главной ошибкой была вообще попытка получить работу. Я не сценарист. И снова была ты, убеждающая меня, что своими пальчиками я мог бы написать шутки лучше Эдди Кантора и Джека Бенни. Работа казалась более интересной, чем написание текста рекламы; деньги, конечно, были лучше; таким образом, меня убаюкали, и я попробовал. Но суть в том, что я могу писать просто превосходный рекламный текст. Я доказывал это в течение проклятых последних пяти месяцев. Если бы я собирался быть буржуазным поставщиком, это, очевидно, была бы линия, которой бы я придерживался. Но если я ненавижу работу, то ненавижу и себя, когда делаю ее. Ну, сколько же мужей из тех полчищ, которые ездят взад-вперед по железной дороге в Нью-Йорке, Нью-Хэйвене и Хартфорде, на самом деле не хотели бы умереть? Этот мир — «юдоль слез». Ты могла бы с таким же успехом утопить себя в мартини в Мамаронеке на зеленой лужайке под раскидистым деревом, как и в тесной квартирке на Манхэттене. Трава лучше для детей.

Уолли — прирожденный сочинитель шуток. Если еще кому-то и суждено было получить работу, я рад, что это выпало ему. Он чертовски умный парень. У него ум не как у муравьеда: любая мысль об абстракциях и серьезных проблемах проходит. Но какого черта заниматься абстракциями, если вы не Уайтхед или Эйнштейн? Свое проклятие, свою ношу я таскаю на спине, как странник, это моя резюмирующая тенденция. А сейчас мы как раз подходим к самой сути.