Марджори, в настоящий момент своей жизни я не композитор; я не лирический писатель; я не сочинитель музыкальной комедии; я не сочинитель шуток и острот; я вообще никакой не писатель. Я повторяю в настоящий момент: у меня будет поздний расцвет, как у Хоторна. В тридцать два, попробовав всего, я возвращаюсь к тому, чем я был в двадцать два. Ферди Платт и я проговорили об этом шесть часов вчера вечером, и меня не интересует, сколько мы выпили, это был самый трезвый разговор, который когда-либо вели мужчины. Если я кто-то и есть, то я — философ. Сейчас это заявление кажется невероятно тщеславным и смешным, холодно напечатанным, но ты можешь идти к черту, если тебе оно не нравится.

Я возвращаюсь в Сорбонну. Через некоторое время я, возможно, поеду в Оксфорд на пару лет. В обоих местах есть стипендии, которые, уверен, я смогу получить, работая вполсилы. До тридцати пяти я не собираюсь ничего делать, только учиться. Потом глубоко вздохну и посмотрю, где я. Вероятнее всего, я вернусь в Штаты и буду преподавать философию. Прямо сейчас не могу сказать тебе, насколько это прекрасная перспектива для меня. Я страстно желаю этого. Но я готов набраться терпения и работать как черт, чтобы быть достойным этого. Я не заглядываю дальше настоящего момента. Первое, что сделаю утром, это закажу билеты на следующее судно до Парижа. А чтобы доказать, что намерение мое серьезно, я возвращаюсь на жесткий режим: билет в третий класс, сигареты за десять центов и все остальное. Деньги, которые мне заплатили за работу в рекламе, подошли к концу. Малышка, я человек, который тратит деньги, особенно в Париже. Я делаю это лучше, чем практически все остальное.

Я не оставляю мечту заняться чем-нибудь творческим. Случаются прецеденты с такими мужчинами, как я, которые, кажется, имеют легкость ко всему, а хватку — ни к чему, в конечном счете проходя мимо настоящего дела. Самуэль Батлер пробовал сочинять кантаты, писать картины, создавать эволюционные теории, писать стихи, романы, заниматься филологией, и один Бог знает, что еще. Все отбросы. Но наконец-то он выпустил «Путем всей плоти». Фактически она была напечатана после его смерти. Не говорю, что я подавленный романист. Я не знаю, кто я. Может быть, сокрушенная посредственность, успокаивающая свое больное «я», как ты, без сомнения, собираешься решить своим маленьким буржуазным умишком. Видно мое нижнее белье, да? Так, любовь моя, надеюсь, мы оба встретимся — тебе будет сорок один, а мне пятьдесят, — чтобы сравнить записи. Я желаю тебе всего наилучшего, но, естественно, не могу пожелать, чтобы ты правильно меня поняла.

О Боже, луч слабого солнечного света только что упал мне на стол. Сколько времени я уже печатаю?

Ну, я закончил. Надеюсь, я доказал, к твоему удовольствию, что я отвратительный обманщик, совершенно неисправимый и ненадежный, и что я никогда не стану добропорядочным гражданином Нью-Рошелл. Поступки говорят лучше слов, а все мои поступки за последние три года, сложенные вместе, должны открыть тебе глаза на жестокую правду наконец-то. Но это письмо служит для того, чтобы документировать правду, если ты начнешь сомневаться в минуты слабости. У меня тоже были минуты слабости. И, без сомнения, это дало тебе надежду. Человек, который производит громкий антиобщественный шум, как я, а потом смиренно выполняет нудную работу за столом месяц за месяцем в агентстве Дж. Уолтера Томпсона, придумывая компетентный рекламный текст, вероятно, кажется пригодным, чтобы над ним работать. Итак, давай выясним это раз и навсегда, а потом, надеюсь, мы покончим с этим бесконечным посланием. Я просто хочу четко прояснить, что тебе не на что рассчитывать. Страсть заставляет людей делать странные вещи. Сейчас у меня жгучая страсть к тебе, и это объясняет все мои буржуазные ошибки, вроде работы у Томпсона и у Ротмора. Но я хочу настаивать: то, что я сказал тебе, когда брался за последнюю работу, было правдой. Я не один из этих чистых людей, понимающих рекламу как нижайшую ступень, до которой может упасть человек. Для меня это — продажа слов за деньги, как и всякая другая продажа. Я не вижу какой-нибудь разницы между написанием круговой рекламы за деньги, сценариев за деньги или театральных пьес за деньги. Если ты великий художник, создающий произведения на годы, тогда это другой вопрос. Честно говоря, я ненавижу любой вид писательской работы, это отвратительная, нудная работа, но я не допускаю, что сценарист или даже сочинитель хита на Бродвее хоть немного лучше, чем сочинитель рекламы. Он лучше, только пока зарабатывает большие деньги. Это все лошадиный навоз. Никто не убедит меня, что темно-коричневый навоз каким-то образом духовно благородней, чем бледно-желтый. Я на этом стою.

Я взялся за работу, потому что мои деньги от «Лица луны» улетучились, наступала зима, мы с тобой все еще наслаждались друг другом (несмотря на твои моральные ошибки в темноте), и я хотел финансировать наши удовольствия с шиком. Это был тот же опыт, что и с Ротмором. Первые две недели работа казалась простой забавой, и я скорее наслаждался ею. А постепенно она стала самым ужасным и невыносимым рабством. Я был на краю своей связки уже несколько недель. Приезд в город Ферди Платта я считаю подарком судьбы. Вечер разговоров о былых днях в Париже и искренний плач на плече старого приятеля оказались действительно всем, что мне было нужно.

Марджори, лихорадка наконец-то закончилась. И к лучшему, я надеюсь. В первый раз за три года я могу честно заявить тебе, что моя страсть к тебе ослабла. Я не буду лгать насчет этого. Ты понимаешь, что это конец, действительно конец. С уходом страсти на земле не осталось силы, которая когда-нибудь превратит меня в послушного пассажира. Более того, я не вижу возможности оживить эту страсть. Я с ней разделался. Я выхожу на другой стороне. И подобное со мной никогда не произойдет. Вероятно, это должно было случиться однажды. Это было что-то вроде эмоциональной оспы. Я в шрамах, но я вылечен. И теперь невосприимчив. Причина в том, что сейчас я полностью разобрался в случившемся со мной. Принуждения вытащили на дневной свет — и их сила ослабла.

Теперь ты знаешь достаточно о моем семейном положении, чтобы понять: я сам царь Эдип, ходячий учебник особой сложности. Так случилось, что мой отец — отвратительный человек, болтун и зануда, Эдип или не Эдип. ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ — есть небольшое осложнение или, может быть, просто продолжение в том факте, что я всегда сильно любил Монику. В моей памяти нет ни малейшего сомнения — меня никогда не психоанализировали, но я не должен проводить сорок часов на тахте и платить две тысячи долларов, чтобы выяснить это — я «убивал своего отца», как сказали бы специалисты, отвергая респектабельный образ жизни и будучи постыдным бездельником, и все такое. Также нет сомнения в том, что образ Ширли, о котором я все время говорю, — это моя мать и моя сестра, вместе взятые. Соединение привлекательности с отвращением стало следствием любви к сестре, ассоциации с моим отцом и так далее. Я уверен, что мое гнусное поведение по отношению к целому ряду девушек с Вест-Энд-авеню (и в какой-то степени садистский элемент в моем отношении к тебе), — это месть, причинение боли, заменяющие нормальные сексуальные отношения. Вот так-то, мне следовало бы работать в клинике, я такой умный насчет этого. Ну, дорогая, к чему мы подошли? Я завладел своей Немезидой. Таким образом, она перестала мучить меня. Эта наша связь была, вероятно, необходима мне, иначе я бы всегда рисковал вдруг сделать предложение какой-нибудь страшной еврейской кукле. Ты избавила меня от этого.

Люблю ли я еще тебя? Любовь — это слово. Я могу прекрасно жить без тебя. Я разрывал любовные связи и раньше. Мне не семнадцать. Это не конец света. Сердце — это мышца. Она расслабляется и вытягивается при тренировке. У моего было много тренировок, и вскоре оно переключится на нормальное состояние. Я извиняюсь, но твое причинит тебе больше страданий, и они продлятся немного дольше. Но ты тоже разделаешься с этим. Со всеми бывает так. Только герои романов XIX века умирают из-за любви или яркие неврастеники, которым в любом случае уготовано самоубийство. Ты запутанная, но ты сделана из ванадиевой стали. Это старая еврейская сталь, она переживает пирамиды. Благословляю твое маленькое сердечко, ты — это твоя мама, вновь повторившаяся. Я не подшучиваю над тобой, дорогая моя. Ты несказанно красива и мила, умна и очаровательна, и я мог бы съесть тебя всю. Но цена слишком велика, я не заплачу ее. Я с самого начала сказал, что не буду. Возможно, все эти слова напрасны и ты думаешь, что я все же когда-нибудь смогу. Нет, не смогу, не пытайся остановить меня на пути в Европу. Я знаю хитрость, которая стоит твоих двух. Я отдам это письмо Ферди, чтобы он отправил его через два дня после моего отъезда. Я буду далеко в море, когда твои теплые слезы запятнают эту страницу. Чародей в Маске перехитрил тебя окончательно, Марджори Моргенштерн.

А сейчас мое прощальное слово к тебе. Еще раз я буду жесток, чтобы быть добрым. А ты нет, и ты никогда не будешь Марджори Морнингстар. Через некоторое время ты будешь Марджори Коэн, Марджори Леви или Марджори Шапиро. Это по звездам. Я знал это еще в «Южном ветре», не раз наблюдая за тобой. Я увиливал от разговора по двум причинам. Во-первых, казалось неуместным задевать тебя, особенно зная, что ты никогда не поверишь мне. Не в девятнадцать. Во-вторых, у тебя было достаточно сообразительности и ума, и еще — я влюбился в тебя, что тоже породило сомнение у меня в голове. Но это сомнение давно ушло. Теперь позволь мне сказать горькую правду о тебе словами из двух слогов или меньше: так ты никогда этого не забудешь.

Все девушки, включая тебя, чертовски эмансипированы сейчас. Вы черпаете идею из всех глупых журналов и кинофильмов, в которых купаетесь с младенчества, а потом из всех разговоров в школе и колледже, — идею, будто вы должны быть кем-то и делать что-то. Проклятая чепуха! Женщина должна быть женщиной какого-то мужчины и делать то, для чего рождены и созданы женщины: спать с каким-то мужчиной, растить его детей и поддерживать его разумно счастливым, пока он выполняет свой кусок мировой работы. Они совсем не счастливы, делая что-то другое. Я извиняюсь, если похож на Гарри Эмерсона Фосдиса, но правда есть правда, не имеет значения, как глупо она звучит. Во всяком случае, в наши дни даже проповедники не осмеливаются так говорить, это считается просто банальным. Фашисты — единственные, кто правильно выступил насчет этого. А тот факт, кто они есть, не делает их высказывание неправильным. Дважды два четыре, даже если так говорит Гитлер.

Ну так. Природа дарит большинству из вас, девушек, море очарования, когда вам семнадцать; оно длится несколько лет; вы можете привлечь какого-нибудь мужчину и поддерживать этот процесс. Это цветок и пчела; это так просто и очевидно. Но вы когда-нибудь приписываете ваше новое очарование Природе? Конечно, нет. Вы считаете, что это вы сами вдруг стали умными, одаренными, мудрыми личностями. Вы сыграли роль, законченную, с гримом, костюмами и диалогом. И вы одели и разукрасили себя с удивительной искусностью, и вы продолжаете сочинять безумно остроумный диалог, и нет конца вашим изящным приемам и уловкам. Вот как случается, что парни начинают падать на вас. Это не имеет ничего общего с вашими свежими острыми грудями и новыми круглыми бедрами и бойким задом. Причина в том, что у вас есть какой-то экстраординарный талант на такого рода вещи. Фактически вы актрисы.

Я не говорю о тебе, ты понимаешь. Быть актрисой (или моделью, это одно и то же) стало для средней американской девушки тем же самым, чем были для Дон-Кихота его рыцарские походы в доспехах. Процесс этот проходит по всей стране, он связан с увеличением ума девушки. Вот почему я называю это тропизмом. Ничто не может остановить его, пока не сменится наша цивилизация. Год за годом целые армии Марджори Морнингстар будут наступать на Голливуд и Бродвей, чтобы их соблазнили, изнасиловали, развратили, сделали проститутками или (если им повезет так же, как тебе) просто впутали во внебрачную связь на пару лет. А потом они поедут домой, чтобы выйти замуж за сына аптекаря или доктора, или торговца недвижимостью.

Я говорю, будто тебе повезло, потому что я немного больше заинтересовался и изумился, чем обычный насильник из шоу-бизнеса. Чаще всего это какой-нибудь глупый парень из хора или актер, или распутный третий помощник директора постановки. Или продюсер, — если девушка действительно заслуживает внимания. Или, может быть, музыкант, или фальшивый городской писатель, которого нужно вымыть и постричь. Какой-нибудь праздный шутник, во всяком случае, который допоздна не ложится спать и у которого много времени, чтобы одурачивать и болтаться с Морнингстар.

Марджи, твоя новая работа этого не подразумевает. Я не со зла. Пьеса омерзительна. Ты знаешь, это так. У тебя смешная роль без слов, и Гай Фламм нанял тебя только затем, чтобы прикарманить твою зарплату. Я не думаю, что шоу когда-нибудь появится в Нью-Йорке, а если и появится, то закончится в три дня. Ни один ценитель талантов не увидит тебя. Если кто-то и увидит, то не обратит на тебя внимания. Он знает все о Морнингстар. Он может узнать их на расстоянии мили. Во всяком случае, кто обращает какое-то внимание на постановку Гая Фламма? Господи Боже, ты же помнишь свою первую стычку с ним! Можно изучить самообман, глядя, как ты разошлась по поводу этой отвратительной маленькой роли только потому, что тебе пришлось подписать форму «Эквити». Ну, ты с этим покончила. Я только надеюсь — удар не слишком сильный. Действительно, это плохо, что ты витаешь в облаках как раз в этот особенный момент в жизни нас обоих. Но, возможно, это смягчит потрясение от моего письма. Репетиции и все другое отвлекут тебя от него. Поэтому меня меньше тошнит от того, что я орудую ножом.