Если бы в начале путешествия по Европе кто-нибудь сказал ей, что скоро она начнет болтаться по Швейцарии с сорокалетним вдовцом, она бы оскорбилась. Сорок лет — для нее этот возраст всегда означал, что мужчина начинает стареть и ему пора собираться на пенсию. И все же Иден обращался с ней, как с ровесницей. Она начинала понимать, что девушка старше двадцати четырех лет — не больше и не меньше, чем стареющая женщина. Это была довольно неожиданная мысль. Первые седые волосы, которые она выдергивала у висков, казались ей чересчур преждевременными; танцы в Колумбии присутствовали в ее мозгу, как события, случившиеся лишь вчера.

Они прибыли в Люцерну, город зеленых холмов, покрытых цветами, и прелестных средневековых домов на берегу озера в оправе гигантских гор. Позднее днем, когда город окутали тени, а солнце зарозовело на снежных пиках, Майкл нанял быстроходный катер, и они помчались по неподвижной глади голубого озера. Он казался погруженным в свои мрачные мысли; он не разговаривал и даже не смотрел на нее. Марджори сама очень устала, и путешествие начинало действовать ей на нервы. Езда на катере ей не нравилась; она бы с удовольствием вздремнула. Она подумала, что уже устала от этой странной поездки с этим очень странным человеком, и не могла удержаться от любопытства, насколько он действительно хочет найти Ноэля.

Майкл включил мотор, и красный продолговатый катер тихо закачался на воде. Иден закурил сигару.

— Ну, вот. Конец пути. Солнце зашло для всесильного Пилата, и мы прощаемся с Майком и Марджори, нашими веселыми туристами, и с живописной Швейцарией, страной озер, гор и вечных снегов.

— Мне казалось, у нас еще есть время до пятницы, — сказала Марджори.

— Видишь ли, недавно я сделал один телефонный звонок. Утром мне придется ехать в Цюрих.

— А дальше?

— А дальше? Живописная Германия, страна гостеприимства, кожаных фартуков, пива, песен и веселого смеха.

Прохладный ветерок всколыхнул воду, и о борт заплескалась волны. На озере было очень пустынно и тихо. В Люцерне уже замерцали вереницы уличных огней.

Некоторое время они молча курили и смотрели на красный закат, изогнувшийся на куполе неба, а затем Иден произнес:

— Ноэль вернулся в Париж.

— Вот как?

— Я звонил каждый день. Он появился лишь сегодня днем. Кажется, он изменил планы и был в Венеции. Не могу сказать, что я ему не признателен. Непредсказуемый парень.

Стыдясь своих подозрений, Марджори сказала:

— Спасибо, Майк. Ты говорил с ним?

— С Ноэлем? Нет… он выходил в то время. Я говорил с его квартирной хозяйкой. Женщина с сильным немецким акцентом. Ее трудно понять по телефону.

Он вновь замолчал. Он казался угрюмым и то и дело кидал на Марджори мрачные взгляды. Закат быстро угасал, и с каждой минутой становилось холоднее. Наконец, когда Марджори уже собиралась предложить вернуться, он произнес:

— Прости за те три дня в Цюрихе. Надеюсь, ты не испугалась и не взволновалась.

Напуганная резким переходом к запретной теме, Марджори осторожно сказала:

— Ну да, я беспокоилась. Чертовски беспокоилась, особенно в последний день.

— Могу себе представить. Прости, я не мог позвонить.

— Что ж, ты в порядке, какая теперь разница?

— Марджори, как я тебе говорил на корабле, я собираюсь в Германию по делу, но я также занимаюсь нелегальной спасательной работой. Мне не следует это тебе говорить, но я хочу. Надеюсь, ты не будешь слишком волноваться и не впадешь в истерику. — Казалось слова льются из него бурным потоком. Она уставилась на него. После долгой паузы он продолжал более медленно. — Ну, вот. Я знаю, я могу рассчитывать на то, что ты не будешь об этом вспоминать, обсуждать или еще что-либо, а просто забудешь, когда мы вернемся на берег. Здесь замешаны человеческие жизни.

— Ну… разумеется. А это… это очень опасно? — Она не знала, что сказать. Ее больше удивила не сама информация, а то, что он ей все рассказал.

— Нет, не очень. Я хочу сказать, все относительно. Это не так безопасно, как изучать семитские языки в Оксфорде, скажем так.

Хотя Марджори была в смятении, она улыбнулась. Иден тоже улыбнулся и горячо произнес, сверкая глазами:

— Вот что я скажу тебе, Мардж, — в спасательной работе чертовски много веселья, хотя это и не вполне подходящее слово. Я занимаюсь этим около двух лет. Находиться вне закона — это стимулирует. Это обостряет чувства, упрощает повседневную работу. К тому же это делает каждый час, когда тебя не поймали, весьма приятным. А что до депрессии и беспокойства, они просто исчезают. Дело в том, как я это вижу, что, когда я возвращаюсь в США, я возвращаюсь в черно-белое кино. Как только я пересекаю германскую границу, я снова в цветном фильме. Конечно, такое ощущение неестественно, и я не говорю о том, что там я постоянно испытываю страх, но тем не менее это все так. — Он заглянул ей в лицо и рассмеялся. — Я тебя шокирую?

— Что бы ты ни сказал, не сможет меня шокировать. Ты марсианин. Когда ты возвращаешься в Германию?

— Завтра вечерним поездом в Штутгарт.

— Разве в поездах не проверяют всех и вся?

— В том-то и фокус. Я все делаю легально и очевидно, как любой американский бизнесмен.

— Тебе не страшно?

— Мне всегда страшно. В этот раз, пожалуй, чуть больше, чем обычно. Они проверили Хильду. В конце концов, я, кажется, не вел себя с ней, как истеричная старуха.

Марджори выпрямилась, глядя на его мрачное лицо.

— Что? При чем тут она?

Она увидела, как он сглотнул.

— Ничего, что повлияло бы на планы. Можно сказать, никто не видел ее поедающей еврейского младенца на завтрак, но по крайней мере никто не скажет, что я продолжаю искать взломщиков под кроватью. Странно, но это приносит мне удовлетворение. Сначала они просто вынудили меня закатываться от хохота.

Марджори содрогнулась. Катер закачался в волне от другого катера, идущего на повышенной скорости. На кубрике весело махали руками парень и девушка. Промчавшись мимо, они крикнули что-то по-немецки. Приглушенное эхо с полминуты звучало над темной водой и наконец затихло. Марджори спросила:

— Майк, кто это «они»? Или ты не можешь об этом говорить?

Он поколебался.

— Черт возьми, а почему бы и нет? Я уверен, ты читала об этом в газетах. Это не секрет. Я работаю в группе, в организации… Помнишь нелегальную дорогу во время американской Гражданской войны? Это что-то похожее. Вместо рабов политические беженцы и евреи. Здесь понемногу людей из этих фракций, и…

— Ты работаешь с коммунистами?

Иден поморщился.

— Что? Что заставляет тебя думать, что я работаю с ними? Глупые ублюдки! Хотели всучить марксистскую смесь «пилюль счастья» немцам, а те прельстились Гитлером и его суперменскими идеями истребления евреев. Нет, люди этой организации безобидны. Куча болванов-идеалистов, думающих, что однажды Германия станет маленькой Америкой. Они считают, что борются с Гитлером. Какой смех! В сущности, это просто сверхманьяки чистой воды, только правильные. Их дело безнадежно. Они хотят сдержать прибой с помощью чайной ложки. Но для моей работы они полезны.

Последние красные отблески исчезли с заснеженных вершин, и сгустились сумерки. Ближайшие горы казались почти черными. Несмотря на новый синий замшевый жакет, Марджори почувствовала озноб; она обхватила себя руками и скорчилась на кожаном сиденье дрейфующего катера.

— Ты говоришь, они стараются удержать океан с помощью чайной ложки. А что, по-твоему, делаешь ты? Может, ты еще больший болван.

— Нет, я вовсе не болван. У меня небольшая, вполне достижимая цель, и более того, кажется, я уже достиг ее или чертовски близок к этому…

— Майк, что они выяснили о Хильде? Как ты можешь возвращаться, если…

— Не старайся всесторонне представить себе это дело. Они сказали, все в порядке. Материал на Хильду еще неопределенный, запомни. Но они никогда еще не давали мне ошибочных наводок… Но, Боже мой, Мардж, не пугайся так. Можешь себе представить, как беспорядочно налажена наша связь? Если мы прекратим действовать, мы ничего не достигнем. Будем говорить прямо: такие, как я, в Германии нежелательны, и я не обольщаюсь на этот счет. Но я езжу туда-сюда уже три года. Я проворачиваю много легальных дел. Администраторы дюжины гостиниц знают меня в лицо. Я даже знаю многих кондукторов в поездах. Трудно описать, что это такое, но могу лишь сказать тебе, это — как катание на лыжах, или служба на подлодке, или вроде того. Приходится быть бдительным и постоянно чувствовать опасность, но, с другой стороны, существует множество стандартных приспособлений и процедур, и тысячи, буквально тысячи людей занимаются этим. Многие из них ненамного умнее меня, и ничего, выживают. Более того, у меня есть дополнительная подстраховка. Мои коммерческие связи, мой американский паспорт… Боже всемогущий, почему я должен перед тобой оправдываться? — Он выбросил вперед руку и включил зажигание, но мотор не заработал.

Она наклонилась и накрыла его руку своей, мешая ему снова включить мотор.

— Ты сказал, у тебя есть маленькая цель. Ты говорил, что уже достиг ее…

— Думаю, что да. Не могу сказать уверенно. В любом случае… — Он наклонился вперед и посмотрел на нее. В угасающем свете прозрачного неба, где бледно мерцало несколько звезд, его шрам был почти невидим, и лицо выглядело молодым. Марджори представила его двадцатипятилетним, и ей показалось, что она могла влюбиться в этого уродливого молодого человека. Он произнес: — Ну, ты, несомненно, принимаешь меня за сумасшедшего. Какая разница? Прежде всего пойми, что я не имею ничего общего с этой группой, я не разделяю их политические и иные взгляды. Это всего лишь практическая сделка. Я сошелся с ними случайно. Когда в тридцать пятом году я впервые попал в Германию, путешествуя по делам химической фирмы, я все еще страдал от суицидальной депрессии[9]. В Берлине жил психоаналитик, которого я знал раньше в Вене, доктор Блюм, считавшийся одним из лучших специалистов в мире, и я пошел к нему на прием. Как выяснилось, не он помог мне, а я ему. Он пытался выбраться из Германии. В те дни это было легко. Проблема была в том, чтобы вывезти также свои деньги. Теперь проблема в том, чтобы выбраться целым и невредимым. Во внутреннем кармане пальто я вывез пять тысяч американских долларов для доктора Блюма. Это был пустяк, нацисты не обыскивали американцев, особенно ублюдка с такой нордической внешностью, как у герра Идена, с его гейдельбергским шрамом.

Не могу передать тебе, Мардж, как этот маленький заговор изменил мое существование. Начать с того, что он спас мне жизнь. В тот момент мне было все равно, выживу я или нет. Я бы даже предпочел умереть — вот почему я пошел на прием к Блюму. И заметь, я не особо заботился о том, чтобы вывезти Блюма — эгоистичный козел, он рисковал жизнью своей семьи ради вшивых пяти тысяч долларов, — но у Блюма было трое прелестных внуков, беленький мальчик пяти лет и девочки-близняшки, настоящие ангелочки. Когда я встретил Блюма и его семью в поезде в Париж и благополучно проводил этих троих детей на французскую землю, ко мне вернулась жизнь и то, что было мертво со дня аварии… Тебе холодно? Может, вернемся? Мы можем поговорить об этом где-нибудь в теплом ресторане.

Марджори взглянула на мерцающие огни Люцерны.

— Ты не будешь рассказывать в людном месте. Я не замерзла, Майк.

— Итак, у Блюма были друзья в таком же положении, и мне пришлось пару раз повторить свои действия. Теперь я понимаю, как глупо это выглядело: турист, пусть даже и бизнесмен, скачущий туда-сюда через границу. Еще несколько поездок, и меня бы задержали. Но одна из этих пташек знала кого-то из группы, и меня с ними познакомили.

Понимаешь, эта группа не очень заинтересована в вывозе евреев из Германии, равно как и своих людей, хотя они иногда этим и занимаются. У них безумные, грандиозные планы восстания против Гитлера. Они суетятся и шныряют вокруг, тщательно продумывают планы, строят арсеналы, по ночам работают на минеографах, пересылают деньги за границу, и все это — патетическая чепуха, на мой взгляд. Но их аппарат функционирует, и у них есть влиятельные друзья в Англии и Америке. Я выполняю для них небольшие поручения, которые маленький бизнесмен может выполнять с минимальным риском, а в ответ, в качестве компенсации, они помогают провезти моих глупых евреев, потому что я больше ни в чем не заинтересован. — Марджори накрыла его руку своей. Он замолчал, подозрительно взглянув на нее. — В чем дело?

— Говоришь, маленькие поручения?

— Именно так.

— А если тебя на них застукают — что тогда?

— Тогда меня тут же выдворят из Германии навсегда.

— И только?

Он убрал руку и раздраженно бросил.