Ноэль усмехнулся, потом его лицо стало серьезным, это была его обычная реакция, когда его шутка достигала цели.

— Отлично. Ты всегда была моим лучшим слушателем. Но здесь я шучу лишь наполовину. Во всяком случае, здесь можно прийти к серьезным выводам, так что не хихикай. На самом деле я просмотрел целую кучу конспектов, энциклопедий, компиляций и тому подобного, вполне достаточно, чтобы убедить самого себя, что идея в основных чертах абсолютно верна и совершенно оригинальна. Но такой вопрос нельзя разрабатывать поверхностно. Я готов года на четыре зарыться в книги, а потом еще года четыре писать. Считая все задержки, тупики, неудачи и прочие препятствия, все предприятие, по моим прикидкам, займет лет десять. Но это будет работа в охотку. Единственная проблема в том, чем я буду жить все эти десять лет. Заказы на песни выпадают слишком редко, и, если уж говорить совершенно честно, я вкладываю в них слишком много души. Может быть, мой талант измельчал, или изменился я сам… мне ведь все-таки тридцать три… так что я должен решить, как мне прожить от тридцати трех до сорока трех лет. Ну что ж, я решу и это… Если ты больше не будешь, то я выпью еще коньяку. И давай перейдем в гостиную. На этих стульях невозможно долго сидеть.

— Но, может быть, сначала уберем со стола и вымоем посуду?

— Не строй из себя идеальную домохозяйку. Я же говорю с тобой о серьезных вещах.

— Да это минутное дело, а потом — вдруг она появится? Давай рассказывай, и будем убираться.

— Когда я мою посуду, то могу только проклинать тот день, когда я появился на свет, а что до Герти…

Но Марджори уже встала и начала убирать со стола, чувствуя, что коньяк ударил ей одновременно и в ноги, и в голову.

— Помолчи, Ноэль, давай все-таки уберем со стола. Иначе я просто не смогу здесь сидеть…

Бурча себе под нос, он согласился. Но когда посуда была собрана в мойку, он отказался ее мыть.

— Будь я проклят, если и дальше позволю тебе помыкать мною в моем собственном доме. Потерпи до тех пор, когда мы поженимся. А теперь замолчи и пошли отсюда. — Он за руку вытащил ее из кухни. — Давай сюда. Хорошо, что ты захватила коньяк. Я сейчас принесу свечи. Ты не хочешь еще рюмку?

— Ни единой капли, если ты хочешь, чтобы я тебя слушала.

Огоньки двух свечей, внесенных им в гостиную, были маленькими и голубыми. Но, поставленные на пианино, они разгорелись и стали большими и светло-желтыми. Приятный мягкий свет разлился по большой комнате. Ноэль, сев на рояльный вертящийся стул, рассеянно перебирал клавиши, а Марджори склонилась и оперлась на пианино рядом с ним. Огоньки свечей ярко и ровно отражались в черной полированной крышке пианино. Ноэль поднял взгляд на Марджори, его левая рука наиграла несколько тактов вальса «Южного ветра».

— Вспоминаешь былое, а? Ты, я и пианино…

— Да, правда…

— Ладно, не будем становиться сентиментальными. Нам нужно серьезно поговорить. Ты пересекла океан вовсе не для того, чтобы предаваться ностальгии. Я тоже не вижу в этом смысла. К черту былое! — И он с глухим стуком захлопнул крышку клавиатуры. — Ящик Пандоры закрыт.

— Отлично.

— А теперь слушай внимательно, потому что многое будет зависеть от того, как ты это воспримешь.

Он облокотился на крышку пианино, не отрывая от Марджори серьезного взгляда. При свете свечей он куда больше напомнил ей того богоподобного мужчину, которого она впервые увидела в «Южном ветре» так давно.

— Я уже говорил, что много думал о тебе в последнее время. Думаю, я стал лучше понимать тебя. Так помоги мне, потому что после возвращения из Биарритца я почти не могу думать ни о чем другом. В определенном смысле то, что произошло с Бобом и Элен, стало для меня концом всего — концом Парижа, Герды, Европы, бродяжничества, да и даже моего пренебрежения мещанством. Дорогая, на каждое письмо, которое я отправлял тебе, приходится девять написанных и разорванных из-за того, что они вышли сумбурными и глупыми. Думаю, даже сейчас одно такое незаконченное письмо лежит в моей спальне. Но, милая, вот так разговаривать с тобой куда проще и лучше. Я так благодарен тебе за то, что ты нашла меня. Я готов покончить со своей прошлой жизнью, Марджори. Это должно тебя обрадовать. Единственное, чего я теперь хочу, — стать тупым обывателем. Я ясно и четко осознал одно — что бы человек ни делал, он не может оставаться всю жизнь двадцатидвухлетним. И еще мне стало ясно, что двадцать два года, вообще говоря, — довольно утомительный возраст. Быть все время на ногах, спать урывками, постоянно поддавать, постоянно сходить с ума — все это чертовски, чертовски, чертовски надоедает! — Он хлопнул ладонью по пианино. — Даже быть служащим в транспортной конторе, по большому счету, не так надоедает, хотя бы потому, что ты все-таки что-то делаешь. Будучи вечным двадцатидвухлетним — и я честно сознаюсь, что был им чересчур долго, — я не делал абсолютно ничего, только бегал по кругу, как бегает наевшаяся отравы мышь, пока не упадет замертво. Мои планы очень просты. Я хочу уехать домой. Хочу найти какую-нибудь тупую надежную работу в каком-нибудь тупом рекламном агентстве, ходить на нее с девяти до пяти, пять дней в неделю, пятьдесят недель в год, а на две недели августа брать отпуск и постепенно расти по службе до заместителя заместителя вице-президента. Я уже готов принять все это однообразие и скуку. В этой жизни не будет никаких падений, никаких нервных срывов, потому что у меня будут реальные стимулы к жизни, а не просто желание порисоваться, показать миру, чего я стою.

— И какие же это будут стимулы, Ноэль? — мягко и страстно спросила Марджори. Коньяк приятным янтарным туманом заволакивал ей мозг.

— Их два. Прежде всего, это ты. А второе — мое творчество. Я должен написать эту книгу, и я знаю, что никогда не смогу этого сделать, если не уйду в рутину обывательского существования, а ты будешь рядом со мной. Ты единственный человек, который вписывается в эту картину. Вот вкратце и вся история. И я так много думал о тебе, потому что… что ж, потому что я люблю тебя, и еще потому, что ты единственная из всех знакомых мне людей, которая может понять и одобрить это. Если рассказать обо всем этом Герде, или Бобу, или даже Ферди, это будет безнадежно, я знаю.

— Разумеется, — согласилась Марджори.

— Итак, ты одобряешь?

Не зная толком, что ответить на это, и чувствуя, что не вполне сохраняет ясность мысли, Марджори произнесла:

— Я всегда говорила — ты можешь делать все, что считаешь нужным, Ноэль. Если все это так серьезно, почему…

— Я никогда не был более серьезен.

Он взял ее за руку, легко покоившуюся на крышке пианино.

— А ты? Какие планы у тебя?

— Сейчас я еще толком не знаю.

— Если я правильно помню, ты хотела, чтобы из тебя сделали честную женщину. Правильно?

— Что ж, именно это я имела в виду, когда ехала сюда.

— А теперь?

— Друг мой, нынешним вечером я выпила слишком много коньяку, тебе не кажется?

Он усмехнулся.

— Я задам тебе только один вопрос. Ты все еще любишь меня, Марджори? Пережила ли твоя любовь весь тот ад, в который я вверг тебя? От этого зависит все.

— По-моему, здесь есть еще один нюанс, не так ли? Знаешь что, Ноэль? Я хочу, чтобы ты сыграл мне. Думаю, мне надо еще погрузиться в волны ностальгии, как раз сейчас.

Он взглянул ей в лицо. Потом открыл крышку пианино. Одна из свечей притухла и задымила, но потом снова ярко разгорелась. Он сказал:

— Можно мне задать тебе бестактный вопрос?

— Конечно.

— Мне почему-то кажется, что ты влюблена в Майка Идена.

Волна тревоги, чем-то даже приятная, пронеслась в душе Марджори.

— Что заставляет тебя так думать?

— Весь вечер я чувствую в тебе нечто такое… не забывай, дорогая, что я Чародей в Маске. Иногда девушка произносит как-то по-особому имя или особенно выглядит, когда говорит об этом. — Марджори ничего не ответила. Он не отводил он нее взгляда, его пальцы по-прежнему покоились на клавишах. — Но это же совершенно невероятно. Человек, который даже не еврей… — Она по-прежнему молчала, и после паузы Ноэль продолжил. — Дорогая, я могу понять и принять все, и я искренне надеюсь — все, что я скажу тебе, ты примешь без обиды. Если ты не знаешь самое себя, то я знаю тебя и поэтому могу сказать тебе: если ты что-то задумала насчет Майка Идена, то это не более чем пустая мечта, и чем скорее ты откажешься от нее, тем лучше будет. Если ты хочешь забыть меня — прекрасно, это именно то, о чем я все эти годы просил, по правде говоря. Но Майк — это отрезанный ломоть, не говоря уже о том, что он не еврей, это же просто кусок льда, клинический невротик, обуреваемый своими комплексами…

Марджори прервала его:

— Это становится несколько утомительным, ты не находишь? Да и кто тебе сказал, что я влюблена в Майка Идена? Я вовсе не влюблена в него и не хуже тебя знаю, что быть в него влюбленной невозможно. Но это вовсе не значит, что он меня не привлекает. На самом деле я нахожу его очень привлекательным, и если это задевает твое тщеславие, то я ничего не могу с этим поделать, дорогой.

Озабоченное выражение на лице Ноэля сменилось прежней улыбкой, сардонической и довольной. Когда эта улыбка расцвела на его лице, Марджори почувствовала, что ничего не изменилось.

Он медленно провел костяшками пальцев по верхней губе.

— Черт возьми, хорошо сказано! Мне остается только встать и поклониться. Марджори, ты прошла долгий путь. Ты духовно выросла, это совершенно очевидно, а мне предстоят из-за этого большие хлопоты. Но все равно это чудесно. Именно такого вызова я ждал уже долгое время. Позволь только спросить и не бей за такой вопрос канделябром: что, ради всего святого, ты нашла в Майке? Я знаю, он далеко не дурак, но его всегдашняя презрительная усмешка, надменный вид, постоянная озабоченность — и ты, самая добрая и воздушная из всех людей, кого я знавал… Но теперь он даже начинает мне нравиться — потому что он читает книги и всегда может с тобой спорить, пока ты не потеряешь сознание… и в то же время я совершенно уверен, что он никогда не переспорит меня, но…

— Ладно, он для меня только приятный собеседник. И еще мне нравится его чувство юмора.

— Чувство юмора? Милая, да об одном ли человеке мы говорим? За те три недели, что мы провели вместе, Майк не сказал ничего смешного — всегда нервный, злой, как собака… Более того, я никогда не видел, чтобы он обратил внимание на девушку. Уверен, что у него по этой части не все в порядке.

— Ну, здесь ты совершенно не прав.

— Очевидно. — Он посмотрел на нее. — Ты знаешь, чем он занимается, не правда ли?

— Чем-то торгует, полагаю.

— Нет, он покупает. Покупает наркотики. Он живет только на то, что зарабатывает, торгуя с немцами, а теперь этот идиот еще умудрился разозлить их.

— Ноэль, если ты ничего не имеешь против, давай перестанем говорить о Майке Идене.

— Конечно. Хотя каждая девушка, которой он нравится, должна знать о нем много таких вещей… не очень приятных вещей, должен сказать… но, поскольку ты…

— Если ты хочешь сказать, что он употребляет наркотики, то я это знаю.

После долгого молчания Ноэль произнес:

— Ты изменилась, Мардж. И очень здорово.

— Пожалуй, да. Хотя я сама этого и не чувствую. Мне кажется, я двигаюсь к пониманию этого, Ноэль. Сыграй, дорогой, сыграй какую-нибудь из твоих старых песен.

Он заиграл.

22. Вальс "Южный ветер": реприза

Лето прошло.

Настала наша последняя ночь,

Слышишь? Это вальс «Южного ветра».

Перед тем, как расстаться,

Наши влюбленные сердца

Соединятся в вальсе «Южного ветра».

Время властно изменить нас, разлучить нас…

Включенная внезапно люстра залила комнату светом, подобно беззвучному взрыву. К этому моменту Ноэль уже играл минут пятнадцать или больше. Марджори, расслабившаяся и довольная, подпевала ему. Никто из них не слышал, как открылась дверь. На мгновение они застыли, плечо к плечу, сидя рядом на рояльном стульчике, в свете сразу же поблекших свечей. Но уже в следующее мгновение они вскочили, ослепленные и ошеломленные неимоверно ярким светом люстры.

У двери стояла Герда Оберман, все еще держа одну руку на выключателе. Рядом с ней стоял полный низенький человек в мятом сером костюме, больше похожий на подростка, но с одутловатым, оплывшим бледным лицом.

— Послушай, Ноэль, это что за явление?

Она подошла к свечам, погасила их одним уверенным движением смоченных слюной пальцев, потом взглянула на крышку пианино и сердито поскребла маленькую каплю застывшего парафина, бросив Ноэлю что-то по-французски. За ее спиной он подмигнул Марджори. Когда Герда на мгновение замолчала, чтобы набрать в грудь воздуха для нового залпа, он коснулся ее плеча, что-то сказав. Она взглянула на него, и он на английском представил ее Марджори.