— Что у тебя там? — спросила Марджори.

— Самолеты.

— Самолеты?

— Сорок семь самолетов. Невиль никуда не ходит без них.

Невиль вытащил руки из рукавов своего пальто и стремительно, как ракета, помчался в гостиную. Марджори представила Ноэля Саперстинам. Жена Морриса Милдред, худая, веснушчатая девушка с очень большими передними зубами и черными прямыми волосами, подстриженными «под горшок», была учительницей музыки и иногда на семейных встречах играла на пианино. Она выглядела очень усталой.

Моррис открыл чемодан. Он и в самом деле был доверху забит игрушечными самолетами разных форм, цветов и размеров, все они валялись в беспорядочном сплетении крыльев и колес.

— Куда я могу это положить, Мардж? Но так, чтобы он смог достать их, когда почувствует, что они понадобились. Я не хочу, чтоб чемодан стоял поперек дороги…

Марджори показала на угол в прихожей.

— Это огромное неудобство, — пожаловалась Милдред Саперстин, — мы пытались его брать куда-нибудь без этих самолетов, и всякий раз это вызывало осложнения того или иного рода. Самолеты стали для него чем-то вроде символа безопасности и защиты.

Ноэль спросил степенно:

— Чем-то, что заменяет ему образ отца, вы хотите сказать?

— Да, возможно, — согласилась Милдред, — но мы думаем, это механизм, компенсирующий некоторое уменьшение полового органа. Это все в совершенно нормальных пределах, но — Моррис, не опускай глаза — он приходит в бешенство, когда видит его.

— Я не опускаю, я не опускаю, — сказал Моррис. — Я сам говорю, что это суррогат для мастурбации, но в любом случае, что бы там ни было, он никуда не пойдет без этих проклятых самолетов, это уж точно. Вот так! Такие вот дела. — Он стоял и всматривался в шумную гостиную. — Ладно, я вижу, там уже какая-то паника. Пойдем, Милдред. Где же он, в конце концов?

Когда они скрылись из поля зрения, Ноэль почти рухнул на дверку встроенного шкафа и затрясся, покатываясь со смеху.

— Все правильно, — пробормотала Марджори, — посмейся над моими сумасшедшими кузенами…

— Сумасшествие! — задыхаясь от смеха, с трудом выговорил Ноэль. — Милая, почти все молодые пары, которые я знаю, говорят таким образом. Иногда я часами изводил их насмешками, а им всегда хоть бы что. Моррис, не опускай глаза… Это вызовет у него осложнение… — Он закашлялся, плечи его подрагивали. — Теперь ты знаешь, почему я не женюсь… Сорок семь самолетов…

Миссис Моргенштерн, раскрасневшаяся, в фартуке поверх прекрасного фиолетового платья, выглянула в холл.

— О чем вы тут воркуете вдвоем в уголке? Мы начинаем седер. Заходите.

Украшенный цветами и гирляндами стол был разобран, за счет чего заметно удлинился, и, кроме того, был дополнен приставленным к нему карточным столиком; он протянулся от окон до противоположной стены узкой длинной столовой, заполняя таким образом все пространство комнаты и сверкая в ослепительном блеске ярких электрических ламп. Еще один стол, для детей, наспех соорудили в гостиной, и он был виден через открытые двери, выполненные во французском стиле. Дети находились там под наблюдением Милдред Саперстин, которая добровольно вызвалась побыть с ними, чтобы присматривать за Невилем. Хрипло крича, дети протестовали против того, что их выпроводили из столовой, где находился стол взрослых, а Невиль в знак протеста выставил ноги через отверстия в узоре французских дверей.

Но вскоре дети, успокоенные пепси-колой, присмирели. И вот на фоне сильного оживленного шума, сопровождаемого задиристой болтовней детей и приглушенным, но все равно достаточно мощным ревом младенцев, доносящимся из спальни, седер начался.

Но оживление и веселье не распространялись на стол взрослых. После того как обед начался, здесь постепенно водворилась какая-то натянутая, неестественная тишина, так непохожая на атмосферу прежних лет. Родственники, маленькие люди — старые седые портные, владельцы небольших кондитерских магазинов, механики и их жены — были напуганы и смущены присутствием судьи и его супруги. И их взрослые сыновья и дочери, обычно такая веселая группа простых молодых американцев, любящих шутки и непочтительных к авторитетам, теперь, подобно старшим, сидели с неловким, натянутым видом. Тот факт, что супруги Эйрманн были в вечерних туалетах, не мог не ухудшить положения. Крошечный дядя Шмулка, сортировщик белья в прачечной, в своем дешевом потертом коричневом костюме прижатый к блестяще одетому судье, тщетно старался отодвинуться, чтобы не осквернять роскошь и великолепие прикосновением бедности. Сет тоже сидел неловкий и угрюмый рядом с мистером Моргенштерном, поддерживая песнопения отца перед принятием вина и мацы и подпевая ему неуверенным баритоном. Время от времени он кидал подозрительный взгляд на Ноэля.

Ноэль, хотя его поведение было безупречным, все же, казалось, даже в большей степени, чем его родители, был причиной того, что родственники чувствовали неловкость. Какой-то леденящий холодок исходил от него, и это вызывало ошибки в песнопениях, запинки в традиционных ответах на иврите и смущенные косые взгляды среди родственников. Ермолка, небрежно лежавшая на его густых белокурых волосах, смотрелась так же неуместно и нелепо, как если бы она была надета на голову животного. Он держал себя спокойно и рассудительно, замечания его были вежливы и учтивы, и Марджори не могла обвинить его в том, что он преднамеренно старался произвести впечатление человека, загнанного в ловушку и оказавшегося в таком чужом, неприемлемом для него месте. И не было ничего умышленно оскорбительного в его манере, когда он продолжал смотреть вокруг. Но все это делалось с намерением заставить всю семью, включая Марджори, все больше и больше почувствовать себя дикими разукрашенными африканцами, выполняющими какой-то колдовской обряд. Не спасала положения и миссис Моргенштерн, старавшаяся объяснить Ноэлю все церемонии и обычаи. Вот опять сейчас все у нее выйдет сложным, запутанным и напичканным богословскими терминами, и гробовая тишина нависнет вновь над столом, пока она, мучительно запинаясь, будет заканчивать свою мысль. И все это время Ноэль будет расторопно кивать головой, говоря, что это действительно ужасно интересно. Это повторялось снова и снова.

Хуже всего, однако, было отсутствие дяди.

До нынешнего года Марджори не осознавала, сколь важной фигурой на седере был Самсон-Аарон. Ее отец всегда сидел во главе стола, так же, как и сейчас, проводя службу из прекрасно иллюстрированной Хагады[2], изданной в Англии. Самсон-Аарон казался просто балагуром, заводилой на празднестве, перебивавшим все своими выкриками и насмешками. Сейчас Марджори поняла, что именно он был без преувеличения душой праздника, — и его не было. Он согревал воздух, он дарил тепло. Старый и толстый, он рассеивал холодную натянутость отношений после годичной разлуки и разгонял тучи всех постоянных ссор и всех печально неизменных конфликтов, связанных с различиями в доходах. Его шутки, бьющие из него ключом, завывания его песен, отстукивание ритма кулаком и ногами, его скакания по комнате, его невероятная манера есть и пить — все это постепенно пробуждало дух одной большой семьи, возвращало к жизни старые кровные узы и сплачивало, хоть на один вечер, разобщенную группу отдалившихся друг от друга людей в нечто похожее на сплоченную родовую общину на их древней родине. Без него седер был не больше чем видимостью, жалким подобием праздника. И по мере того как продолжался вечер, праздник этот разыгрывался все формальнее, все с меньшим сердцем, под застывшие улыбки судьи и миссис Эйр-манн и холодный, непроницаемый взгляд их сына.

Если кто-то и обещал спасти седер как неизменный атрибут семьи, то это был Невиль Саперстин. Мальчик постоянно находил возможность выхода своей энергии, живости и веселью. Детский стол был каким-то водоворотом шума и движения, и все это вертелось вокруг Невиля. Вырывая у других детей пепси-колу, ломая мацу об их головы, выпивая залпом соленую воду, кидая тарелки, вилки, перец, цветы и крутые яйца, Невиль проявлял такую прыть, что один заменял десяток детей. Его мать, неотступно следуя за ним по пятам, ловила на ходу тарелки, прежде чем те успевали разбиться, ставила на место цветы, подтирала вино, утешала других детей, когда Невиль выпивал их пепси-колу, и убеждала их не ломать мацу о голову Невиля, на том основании, что месть — недостойный мотив. Марджори сидела спиной к гостиной и не могла видеть всего, что там происходит. Но при каждом внезапном взрыве шума она испуганно оборачивалась, чтобы удостовериться, что ничего острого или влажного не летит в нее.

Внезапно, как только мистер Моргенштерн процитировал «Этот горький хлеб» и положил три завернутые мацы, ситуация в гостиной вышла из-под контроля. Раздался взрыв хохота и одновременно жалобных воплей, а голос Невиля заглушал все остальные и разъяренным пронзительным визгом выделялся на фоне общего шума. Его мать закричала:

— Моррис, Моррис, быстрее! Самолеты! Они добрались до самолетов!

Пока Моррис предпринимал неистовые и отчаянные усилия, чтобы выбраться со своего места из-за стола, где он был зажат между двумя толстенными тетушками, шестеро детей, визжащих и хихикающих, ворвались в столовую, держа в руках игрушечные самолеты и издавая звуки, подобные тем, что издают моторы самолетов: «Браах! Браах!» За ними влетел Невиль с лицом густо багрового цвета, размахивая кулаками, задыхаясь и издавая страшные вопли. Дети нырнули под стол и стулья, промчались между ног попытавшихся их поймать родителей и побежали в спальни, потом обратно в гостиную, то попадая в руки преследовавших их Милдред и Морриса Саперстинов, то выскальзывая из их рук, при этом все время испуская тот же рев: «Браах! Браах!» Хныкая, визгливо крича и щелкая зубами, Невиль умело притворялся, будто бежит в четырнадцати направлениях сразу. Седер внезапно приостановился на десять минут, и все родители присоединились к этой погоне. Наконец самолеты были собраны, а дети усажены обратно на места. Это было весьма трудным делом, потому что, после того как у детей отбирали самолеты, они подбегали к чемодану, хватали из него новые и новые и снова галопом носились вокруг.

Моррис Саперстин, держа чемодан, стоял с удрученным видом в середине гостиной, пока Милдред пыталась успокоить Невиля, который лежал на спине, стуча по полу обеими пятками и пронзительно крича. Моррис сказал:

— Полагаю, мне придется запереть на замок крышку.

— Нет, нет! — завопил Невиль. — Я хочу, чтоб чемодан был открыт.

— Я могу ответить только одно, — сказала его мать. — Эти дети просто невыносимы. Тебе придется держать чемодан открытым на коленях.

— Господи, Милли, как же я смогу есть?

— Послушай, Моррис, это была твоя идея прибегнуть к такому методу, не моя. Я тебя предупреждала. — Она увела Невиля, а Моррис, спотыкаясь, вернулся на место и сел, положив чемодан себе на колени.

Наступил покой, но ненадолго.

Следующей частью седера было изложение Четырех вопросов. По существу, седер был чем-то вроде инсценировки или религиозной драмы, исполняемой дома. Самый младший ребенок, который мог запомнить фразы на иврите, произносил четыре вопроса о символах стола: хрене, маце, соленой воде и так далее. И взрослые в ответ излагали сказание об Исходе евреев из Египта, объясняя по ходу рассказа значения символов. С четырех до восьми лет Марджори имела потрясающий успех в Четырех вопросах. Все родственники еще тогда говорили, что она была прирожденной маленькой актрисой.

В этом году вопросы были замечательно исполнены Сьюзен Моргенштерн, круглолицей шестилетней девочкой, принадлежащей ветви из Ньюарка (одной из нескольких ветвей, составляющих эту большую семью). Девочка говорила мелодичным писклявым голоском на безупречном, выученном наизусть иврите. После аплодисментов взрослых и ответных реверансов она возвратилась к детскому столу. Едва взрослые начали, как заведено, песнопение в ответ, как в гостиной раздался пронзительный вопль, самый ужасный, какой можно было только представить, и послышались восклицания матери Невиля:

— Невиль, это жестоко! Ты не должен быть жестоким!

Выяснилось, что Невиль тайком подкрался сзади к Сьюзен Моргенштерн и что есть силы укусил ее за попку.

И снова праздничная церемония нарушилась, и четверо родителей начали поспешно растаскивать детей, так как Сьюзен каталась с Невилем по полу, пытаясь его задушить и явно в этом преуспевая.

Так получилось, что между семейными ветвями из Ньюарка и Фар-Рокуэй, из которой был Невиль, возникла война и разгорелся яростный спор именно тогда, когда отец Невиля хотел сказать, что трапеза была отличной. Потом он сказал, что Невиль избавился от чувства неприязни, которую, конечно, спровоцировала Сьюзен, и что на самом деле эта встреча сблизила кузена и кузину.

— Священная корова Моррис! — воскликнул отец Сьюзен, Гарри, грузный и добродушный молодой человек, работавший мясником. — Если он побил ее, значит, побил. Будь я проклят, если позволю сказать, что это тоже было отлично. Ну да, из-за объявления во всеуслышание я должен думать, что все остальные дети — как это называется? — избавились от чертовой враждебности, подобно ему? Мою девочку сожрали бы всю целиком.