Марджори часто отправлялась на продолжительные прогулки по Риверсайд-Драйв. Мягкий апрельский воздух над голубой рекой, запах цветущих вишни и яблони, покачивание их розовых ветвей наполняли ее сладкой печалью. Частенько она вынимала из кармана книжку стихов и опускалась на скамейку, чтобы почитать Байрона, Шелли или Китса. Тоска Марджори по Ноэлю открыла ее сердце для этих старых слов, которые были засушены, исковерканы и вбиты в ее голову бесчувственной каргой, преподававшей английскую литературу.

Иногда Мардж приходила гулять в Центральный парк. Каждое желтое соцветие форзитии напоминало ей о Маше и первых чудесных месяцах их дружбы. Наездники, шлепавшие по грязным дорожкам, вызывали в ее памяти воспоминания о себе самой: образ безрассудной семнадцатилетней девчонки в синяках и ушибах, которая головой вниз летит с Очаровательного принца. Она могла вспомнить, каким мудрым и взрослым человеком казался ей Сэнди Голдстоун, она могла вспомнить, как в ее глазах он превратился в невзрачного болвана. Она смотрела на окна их прежней квартиры в Эльдорадо и думала о том, что, может быть, какая-нибудь семнадцатилетняя девчонка с блестящими глазами стоит в халате за белыми занавесками, пожирая глазами золотой облик мира.

После долгого молчания одним майским утром позвонил Уолли.

— Ты когда-нибудь была в Аркадах?

— Нет. Что это за Аркады?

— Аркады — это настоящий рай земной. Давай поедем туда завтра утром. Сирень зацвела. Я хочу, чтобы ты посмотрела на сирень.

Завтра была суббота. Она чувствовала, что не должна поощрять Уолли, но это вряд ли было похоже на свидание — поездка в субботнее утро с целью посмотреть на сирень.

— Конечно, Уолли. Так мило, что ты обо мне подумал.

На следующее утро шел проливной дождь. Она сидела на подоконнике в своей комнате в домашнем халате и жадно глотала новый роман. Это было очень приятное времяпрепровождение, когда дождь барабанил по карнизу и на страницу падал серо-голубой свет грозы. Герой романа был вылитый Ноэль Эрман, до кончиков рыжевато-золотых волос, это был тот же тип лихого негодяя. Когда зазвонил звонок у входной двери, она не обратила на него внимания. Через мгновение мать просунула голову в ее дверь.

— Пришел этот Уолли. Говорит, что вы договорились куда-то поехать. Он что, с ума сошел, выходить в такой ливень?

— О Господи! Скажи, чтобы он подождал минуту, мам.

Она взглянула на себя в зеркало на дверце шкафа. Ее волосы были причесаны, но на лице совершенно не было косметики, а халат из темно-бордовой шерсти не прикрывал даже подола ночной рубашки. Показаться в таком виде было невозможно; но у нее не было никакого желания одеваться и разрисовываться только для того, чтобы сказать Уолли: пусть он едет домой и перестанет быть идиотом. Она решила, что Уолли едва ли мог сойти за человека, которому назначают свидания, он больше был похож на младшего брата; и она вышла в гостиную, туже затягивая пояс халата. Он сидел за пианино, в желтом плаще, и весело наигрывал одну из песен Ноэля.

— Уолли, иногда мне кажется, что у тебя нет здравого смысла. Неужели ты думал, что я поеду куда-то в такую погоду?

— Почему же, Мардж? Дождь — это наш шанс. Аркады будут в нашем полном распоряжении.

— Ты получишь их в полное свое распоряжение, мальчик. Я соображаю достаточно хорошо, чтобы не высовываться в такой ливень, даже если ты этого не понимаешь.

Узкие плечи ссутулились, большая голова опустилась, длинный нос стал как будто еще длиннее. Она видела, как собаки так же внезапно переходят от безудержной радости к глубокому унынию, но никогда еще не видела, чтобы такое происходило с человеческим существом.

— Ну, ладно, Уолли, я рада, что ты пришел, дай мне только минуту, чтобы одеться. Мы посидим, выпьем кофе и поболтаем про лето.

— Ладно, — заунывно отозвался он.

Когда она снова вышла, наспех одетая, как для школьного дня, он сидел, скрючившись в кресле, все еще в плаще.

— Что с тобой? — спросила она.

— Марджи, я догадываюсь, что ты не жила в сельской местности. Лучшее время, чтобы смотреть на цветы, это дождь.

— Я думаю, ты больше никогда не улыбнешься, — сказала она, смеясь, — если мы не поедем посмотреть на эту сирень.

— Ну, я уверен, что она тебе понравится.

— Что за черт! Мне приходилось делать вещи и поглупее. Поехали.

Как это часто случалось, Марджори обрадовалась, что Уолли вытащил ее из квартиры, как только они оказались на улице и поехали вдоль реки. Она уже позабыла, как здорово ехать в машине сквозь проливной дождь, особенно в таком мощном автомобиле, как «бьюик» отца Уолли; удобно расположиться на мягком сиденье в тепле и сухости, пока снаружи бушует ветер и капли стучат по крыше, и «дворники» бегают по ветровому стеклу взад и вперед, стирая четкие лоскуты серого неясного мира. Она взяла сигарету с ментолом и свернулась на сиденье. Она еще не приучилась курить, но сигареты с ментолом всегда казались ей меньшим грехом, поскольку были похожи на лекарство или леденцы.

— Это здорово, — сказала она, — прости, что я так не хотела ехать.

— Это ерунда, — радостно ответил Уолли, — погоди.

Они миновали колоссальные опоры моста, свернули в сторону от бурлящей черной реки, проскочили в арку и поехали по пологой дороге.

— Видишь? — сказал он, когда они въехали на пустынную стоянку. — Субботнее утро, но мы одни.

Средневековый музей на отвесном берегу с видом на Гудзон оказался новостью для Марджори. Шагая по готическим коридорам, она сказала:

— Как ты нашел это?

— В курсе изобразительного искусства.

Их шаги отдавались эхом в темных каменных галереях. Великолепные гобелены, деревянные святые и богоматери, инкрустированные драгоценными камнями мечи и доспехи, сводчатые потолки — все это пробуждало в ее воображении атмосферу романа, который она читала; она так и представляла себе, как поворачивает за угол и сталкивается с высоким светловолосым героем. Уолли, волоча ноги, тащился за ней — руки засунуты в карманы желтого плаща, прямые черные волосы падают на глаза; в этой обстановке он казался неуместным и комичным. Но она все равно чувствовала симпатию к нему. Он давал ей возможность ощутить себя первооткрывателем. Это удовольствие помогла ей найти Маша, когда они вместе ходили на концерты и в художественные галереи.

В холодной и пустой столовой они пили кофе.

— Готова пойти прогуляться в садах? — сказал Уолли. — По-моему, дождь кончается.

— Конечно, готова.

С деревьев обильно капала дождевая вода, так что казалось, будто все еще идет дождь; но когда они вышли на открытое пространство среди клумб, то увидели, что ненастье прошло. Белые облака, толпящиеся и спешащие вдаль высоко над головой, открывали голубые лоскуты неба. Сильный аромат от пурпурных зарослей ириса наполнял влажный воздух, и редкие лучи солнечного света серебрили огромные опоры моста над рекой. Тихий ветерок шевелил цветы, стряхивая с них дождевые капли.

— Ах, Боже мой, здесь прекрасно, Уолли! — сказала Марджори.

Он взял ее за руку, и она позволила ему держать ее; и если о ладони можно сказать «почтительная», то такова была ладонь Уолли. Он повел Марджори за угол мимо густого кустарника по извилистой дорожке, залитой странным водянистым бледно-лиловым светом.

Это была аллея, над которой сводами смыкались стены из цветущей сирени. Благоухание, сладкое и острое, невыразимое словами, наполняло воздух; оно, как музыка, заставило ее чувства затрепетать. Вода капала с пышных соцветий на лицо Марджори, поднятое вверх, когда она шла по аллее рука об руку с Уолли. Она не могла бы сказать, где был дождь, а где слезы на ее лице. Она хотела смотреть вверх на сирень, белые облака и лоскутки голубого неба вечно, вдыхая этот сладкий воздух. Ей казалось, какие бы уродливые заблуждения ни существовали за пределами этой сиреневой аллеи, должен где-то быть Бог, в конце концов, и что Он должен быть добрым.

Она услышала, как Уолли говорит:

— Я так и думал, что тебе понравится.

Голос вывел ее из состояния, близкого к трансу. Она остановилась, обернулась и посмотрела на него. Он был некрасив, юн и трогателен. Он глядел на нее сияющими глазами.

— Уолли, спасибо тебе.

Она обвила руками его шею — он был выше ее, но ненамного, — и поцеловала в губы. В поцелуе она хотела выразить свою благодарность, больше он ничего для нее не значил. Он прижимал ее к себе, пока она целовала его, и отпустил в тот же миг, как она отступила. Он вглядывался в нее с полуоткрытым ртом. Казалось, он хочет сказать что-то, но не издал ни слова. Они держали друг друга за руки, и капли дождя падали на них с цветов сирени.

Через мгновение она тихо рассмеялась.

— Ну-ка, почему ты так на меня смотришь? Я кажусь такой испорченной? Тебя уже целовали девушки?

Уолли, поднеся тыльную сторону ладони ко лбу, сказал:

— Теперь мне так не кажется! — Он покачал головой и засмеялся. — Я насажу аллеи сирени по всему городу.

Голос его был очень хриплым.

— Это не поможет, — твердо сказала она, беря его под руку и идя вперед, — это было в первый и последний раз, мой дружок.

Он ничего не сказал. Когда они дошли до конца аллеи, то повернули назад, медленно пройдя всю аллею обратно. С шепчущим звуком на дорожку падал дождь.

— Бесполезно, — произнесла она несколько мгновений спустя.

— Что?

— Проходит. Наверно, такое состояние не может продолжаться долго. Это становится просто сиреневой аллеей.

— Тогда пойдем отсюда.

Уолли зашагал быстрее, и вскоре они снова были на открытом воздухе, выйдя на свет из-под сени аллеи.

Они ехали по городу в ярком солнечном свете по высыхающей дороге, открыв окна, чтобы в «бьюик» вливался теплый благоухающий воздух.

— Пойдем, пообедаешь с нами, — сказала она, когда он остановил машину у ее дома.

— Мне нужно идти прямо в библиотеку, Мардж. Но все равно спасибо.

— Спасибо за сирень, Уолли. Это просто чудо.

Она открыла дверь. Вдруг его ладонь оказалась на ее руке.

— Может быть, нет, — проговорил он.

Она взглянула на него.

— Что, может быть, нет?

— Может быть, он был не последний. Поцелуй.

Легко рассмеявшись, она сказала:

— Уолли, дорогой, не ломай голову над этим. Я не знаю. Может быть, мы еще раз найдем такую сирень.

Он кивнул и уехал.

Войдя в квартиру, она попала в шторм. Мать, сидевшая на краю стула в гостиной, поднялась на ноги, как только Марджори вошла.

— Здравствуй, надеюсь, ты хорошо провела время?

— Очень хорошо, — сказала Марджори, сбрасывая туфли. В тоне и поведении ее матери ясно слышался сигнал тревоги.

— В основном тебе удается хорошо проводить время, — произнесла миссис Моргенштерн, приближаясь к ней со сложенными руками.

Сложенные руки — это уже было серьезно. Марджори тщетно пыталась мысленно найти причину. В последние недели она была необыкновенно добродетельна.

— Стараюсь, — сказала она, вешая плащ на вешалку.

— Стараешься! Это верно, что ты стараешься. Ты можешь приложить свои старания к чему угодно. Ты даже постараешься поехать в Содом, если я позволю тебе, но это случится только через мой труп.

Только сейчас на столике в прихожей Марджори заметила распечатанный конверт с эмблемой «Южного ветра» в углу, рядом с адресом отправителя. Она вздохнула.

— Мам, я думала, что мы давным-давно договорились, что ты не будешь читать мои письма.

Она взяла письмо и прошла в гостиную. Это было подписанное Гричем уведомление о собрании работников «Южного ветра».

— Я открыла его по ошибке. Я думала, это рекламный проспект. Откуда мне знать, что ты получаешь письма из Содома?

— Ну, раз ты распечатала его по ошибке, почему бы тебе не притвориться, что ты этого не делала, и мы все будем счастливы? Я хочу есть…

— Это правда или нет?

— Что правда, мама?

— Ты работаешь или не работаешь в Содоме?

— Разве это не мое дело?

— Прости, но это мое дело, если моя дочь решает ехать к собакам. По меньшей мере, я должна быть уведомлена.

— Никто не едет к собакам.

— Если ты собираешься работать в Содоме, то ты едешь к собакам.

Марджори посмотрела в глаза матери. Она была на пару дюймов выше ее. Миссис Моргенштерн смотрела на нее снизу вверх, наморщив нос и прижав руки к бокам.

— Пожалуйста, мама, давай выйдем из средневековья. «Южный ветер» не Содом. Это вполне уважаемое место для проведения летнего отдыха, гораздо более уважаемое, чем Прадо, если хочешь знать. Ты ничего не имела против того, чтобы я ехала в Прадо, где днем и ночью еще больше этих чертовых обниманий-поцелуев и разведенки в узких корсетах постоянно флиртуют с проклятыми музыкантами…