— В такой-то час? Он должен спать…

— Нет. Это человек, который спит мало и ночью больше бодрствует. Читает, пишет, занимается своими коллекциями и делами, которые весьма разносторонни.

Вы не все знаете о нем, Марианна, но я могу вам сказать, что это человек из самых интересных…

Какая муха укусила Жоливаля? С чего бы это он стал возносить панегирики князю? И как легко он переменил тему, так волнующую Марианну…

— Жоливаль, — сказала она с некоторым раздражением, — прошу вас, вернемся к Язону. Что он еще сказал? Что он думает? Что собирается делать?

Решительно отбросив всякое приличие, Аркадиус отчаянно зевнул, встал и потянулся, как облезлый кот после сна.

— Что он сказал? Слово чести, я больше ничего не помню… Но что он думает, могу вам сообщить: он любит вас сильней, чем когда-либо, и в нем больше угрызений совести, чем сорняков в саду, двадцать лет не знавшем рук садовника. Что касается того, что он хочет делать… право, он вам это скажет сам завтра утром, ибо, вполне естественно, едва он спустит ноги с кровати, как примчится к вашей двери… Все-таки… не ждите его очень рано.

Марианна была слишком счастлива, чтобы обидеться на своего старого друга за насмешку, которую она отнесла на счет бутылки с даром шарантской земли.

— Я вижу то, что есть, — смеясь, сказала она. — Ваша сегодняшняя попойка грозит оставить ему неприятные воспоминания…

— О! У него голова крепкая, он молод, бродяга! Но конечно, слишком… чересчур! Чтобы избавить вас от мучительных размышлений на остаток ночи, я все же считаю себя вправе добавить, что Бофор намеревается смиренно просить вас присоединиться к нему в Америке, когда состояние вашего здоровья это позволит.

— Присоединиться к нему! Но почему не ехать вместе? Он не может подождать меня?

В волнении она приподнялась, и Жоливаль, нагнувшись, ласково положил руки ей на плечи, заставляя снова лечь.

— Не начинайте опять безумствовать, Марианна.

Положение в Вашингтоне серьезное, так как отношения между Медисоном и Лондоном натянуты до предела.

Бофор сказал мне, что в Афинах встретил одного из своих друзей, кузена того капитана Бенбриджа, который когда-то привез на своем корабле подать султану от алжирского бея, став первым американцем до Язона, рискнувшим добраться сюда. Так этот знакомый поскорей возвращается в Соединенные Штаты, так как Бенбридж, назначенный главнокомандующим американского флота, собирает все лучшие корабли и лучших моряков. Готовящаяся война будет больше морской, чем наземной… Его друг хотел взять Бофора с собой, но тот стремился сюда, чтобы отыскать вас…

— И особенно, чтобы отыскать свой корабль, — меланхолично добавила Марианна. — Если американский флот нуждается в капитанах, то он еще больше нуждается в кораблях. А бриг — прекрасная боевая единица, быстрая и хорошо вооруженная… и затем, он подходит Язону, как вторая кожа. Вы очень добры, Жоливаль, пытаясь позолотить пилюлю, но я спрашиваю себя, не прав ли был князь в тот памятный день, когда он ушел, хлопнув дверью; без приманки в виде «Волшебницы», кто знает, увидели бы мы когда-нибудь снова Язона Бофора… Несмотря на все, что я услышала сегодня вечером, я не могу избавиться от этой мысли.

— Полноте! Перестаньте беспокоиться. Бофор не такой человек, чтобы изменять свои чувства или образ мыслей, вы это знаете так же хорошо, как и я. Ведь он полностью отказался от своих предубеждений и злопамятности. Что значит тогда для вас напряженное международное положение, если вы обретете счастье?..

— Счастье? — прошептала Марианна. — Но вы забыли, что, если начнется война, Язон должен будет сражаться?

— Моя дорогая, на протяжении более десятка лет у нас непрерывные войны, однако они не мешают целому множеству женщин быть счастливыми. Забудьте о войне! Отдыхайте, развлекайтесь, подарите князю столь желанного им ребенка и затем… если вы по-прежнему желаете этого, мы спокойно отправимся вместе в Италию, где вы окончательно урегулируете ваше положение.

После чего нам останется только сесть на корабль, идущий в Каролину.

Голос Жоливаля, немного смягчившийся от алкоголя, журчал, убаюкивая, но Марианна все же немедленно обнаружила подозрительную фразу.

— Если я по-прежнему желаю этого?.. Вы сошли с ума, Аркадиус?

Он неопределенно улыбнулся и сделал уклончивый жест.

— Женщины часто меняют убеждения! — довольствовался он таким ответом, не объясняя иначе свою мысль.

Но как втолковать этой слишком молодой женщине, истощенной и измученной, но в одно мгновение воспрянувшей к жизни в надежде на счастье при возвращении любимого человека, что все в мире меняется, когда она еще ничего не знала о материнстве и его сюрпризах?

Ведь она рассматривала грядущее как испытание и одновременно как некую формальность. Но она не представляла себе, как трудно будет изгнать из жизни и из памяти нежеланного сейчас ребенка.

Тем не менее пытаться поставить ее перед лицом реальности — это потерянное время. Пока у нее в руках не окажется маленький живой сверток, который скоро отделится от ее плоти, Марианна не могла предугадать свои собственные действия перед величайшим чудом всех времен: появлением новой жизни.

Сейчас, впрочем, лицо молодой женщины оставалось замкнутым.

— Я не меняю так легко свои убеждения, — твердо сказала она с чисто детским упрямством.

Но ее последнее слово завершилось коротким стоном. Боль вернулась, скрытая, медленно распространяющаяся… Жоливаль, философски пожав плечами, собиравшийся идти на покой, сразу остановился.

— Что с вами?

— Я… я не знаю. Боль… о, не очень сильная, но это уже второй раз, и я спрашиваю себя…

Она больше ничего не добавила. Жоливаль уже бежал по небольшому коридору, соединявшему комнаты Марианны и донны Лавинии, испуская крики, способные разбудить мертвого.

«Он всполошит весь дом!»— подумала Марианна, но она уже знала, что ей необходима помощь и что для нее наступил час исполнить высший долг женщины.

ГЛАВА III. «Я СЫН СВОБОДНОГО НАРОДА…»

Схватки продолжались уже тридцать часов, а ребенок все не появлялся.

Оставаясь в своей комнате с донной Лавинией и врачом, Марианна встретила приступ страданий со стойкостью, достойной уважения. Когда схватки стали более болезненными, она старалась не кричать, считая делом чести вести себя со стоицизмом настоящей знатной дамы.

И ни один стон не вырвался из-за ее сжатых зубов.

Однако испытание продолжалось слишком долго, и Марианна, терзаемая почти без передышки, забыла о своем твердом решении. Из мокрой от пота постели, где она билась, как попавший в ловушку зверь, стали доноситься непрерывные нечеловеческие вопли. Проходили часы в этом крике, и голос ее постепенно слабел. Она желала только одного: умереть… И как можно скорее, чтобы все это кончилось…

Ее крики отдавались эхом в сердцах двух мужчин, ожидавших в соседней комнате. Жоливаль, стоя перед окном, с остановившимся взглядом грыз ногти и, казалось, не собирался покинуть свой пост до скончания века.

Что касается Язона Бофора, то его почти британская флегма разлетелась вдребезги при первых стонах молодой женщины. Бледный, с запавшими глазами, он с каким-то отчаянием курил, зажигая одну сигару за другой, а иногда, когда крики становились особенно ужасными, он закрывал руками уши. Каблук его сапога высверлил большую дыру в шерсти ковра.

Уже рассвело. И моряк, и виконт не спали со вчерашнего дня, но, похоже, и не заметили этого. Однако, когда одновременно с прозвучавшим вдали выстрелом пушки, возвестившим утреннюю зарю, из комнаты молодой женщины вырвался стон, завершившийся отчаянным рыданием, Язон подскочил, словно пушка поразила Марианну.

— Это невыносимо! — воскликнул он. — Ничего нельзя сделать? Неужели ей обязательно необходимо вынести такую агонию?

Жоливаль пожал плечами.

— Похоже, что так и должно быть… и врач сказал, что первый ребенок иногда заставляет ждать себя долго.

— Врач! Вы все верите этому надутому ослу?.. Только не я!..

— Должно быть, из-за его тюрбана? — заметил Жоливаль. — Вы, без сомнения, считаете, что костюм и галстук — обязательные принадлежности стоящего врача? Насколько я могу судить, поговорив с ним, этот — умелый человек. Тем не менее я начинаю склоняться к вашей точке зрения. Когда я недавно открывал дверь, он сидел в углу, уткнув нос в грудь, перебирая свои янтарные четки, больше не занимаясь Марианной, которая так кричала, что сердце разрывалось.

Язон бросился на дверь, словно хотел ее вышибить.

— Я сейчас объясню ему мою точку зрения! — закричал он.

— Бесполезно, это его ничуть не взволнует. Я также спросил, сколько еще времени будут продолжаться ее мучения.

— И что он ответил?

— Что один Аллах знает!..

Загорелое лицо моряка стало кирпично-красным.

— Так? Ну хорошо, сейчас увидим, посмеет ли он ответить мне так же!..

Он рванулся к комнате молодой женщины, когда выходившая на внешнюю галерею дверь отворилась под рукой служанки, освободившей проход для впечатляющего появления высокой женщины, закутанной в черный муслин, с чем-то вроде драгоценного геннина на голове, который в первых лучах солнца сверкал, как золото, такое же чистое, как и в длинных серьгах, трепещущих у ее щек.

Проникнув в комнату, превращенную сигарами Язона в настоящую курилку, Ревекка попятилась и попыталась рукой разогнать голубоватые клубы дыма. Она оглядела по очереди обоих мужчин, которые взирали на нее, как на статую Командора, появившегося внезапно, чтобы потребовать у них счет их прегрешений. Затем, подойдя к окну, она решительно распахнула его, впустив в комнату сырой холод сада.

— Возле покоев женщины с родовыми схватками не курят, — сказала она строго. — И впрочем, мужчинам вообще нечего делать в такое время на женской половине. Уйдите!

Ошеломленные непреклонностью тона, мужчины переглянулись, но Ревекка уже открыла дверь, в которую она только что вошла, и властным жестом указала на галерею.

— Убирайтесь, говорю вам! Я позову вас, когда все закончится…

— Но… кто же вы? — еле удалось выговорить Жоливалю.

— Меня зовут Ревекка, — гордо ответила незнакомка. — Мой отец. Иуда бен Натан, врач квартала Кассим-паши… и господин Турхан-бей час назад послал за мной, чтобы помочь одной подруге, у которой плохо проходят роды.

Удовлетворившись этим, Жоливаль послушно направился к двери, но Язон с подозрением смотрел на эту надменную женщину, которую ее головной убор делал выше его.

— Турхан-бей послал за вами, говорите вы? Я в это не верю, так как здесь есть его личный врач.

— Я знаю. Джелаль Осман-бей хороший врач, но при родах он придерживается мнения правоверного мусульманина: женщина должна сама выдержать свое сражение, и надо, не вмешиваясь, дожидаться его исхода.

Но бывают случаи, когда нельзя слишком долго ждать.

Теперь, будьте добры, не заставляйте меня терять драгоценное время на ненужные объяснения.

— Идите же, — вмешался Жоливаль, увлекая строптивого американца. — Оставьте ее!.. Турхан-бей знает, что делает…

С прошлого утра ни он, ни Язон не видели хозяина Хюмайунабада. Он появился внезапно среди суматохи, вызванной призывами о помощи Жоливаля, и когда Язон, в свою очередь проснувшийся от криков служанок, пришел посмотреть, что случилось, мужчины столкнулись лицом к лицу.

Несмотря на опасения Жоливаля и пары коньяка, встреча прошла очень спокойно. Полностью владея собой, Язон Бофор горячо поблагодарил своего спасителя.

Он принес также, с неожиданной для такого человека деликатностью, полные такта извинения за грубое обращение с тем, кто появился на корабле в романтичном облике беглого раба. И Турхан-бей, словно состязаясь в учтивости, заверил своего бывшего нанимателя, что он не питает к нему ни малейшей злобы за обращение, в котором он сам виноват. После чего он попросил американца считать этот дом его собственным и распоряжаться его добром по своему усмотрению.

Он бесстрастно выслушал взволнованные слова, найденные Язоном, чтобы отблагодарить его за то, что он приютил княгиню Сант'Анна и тем самым в некотором роде исправил роковую ошибку, в которой он, Язон Бофор, бессознательно оказался виновным. Отметив, что это вполне естественный поступок, и затем учтиво попрощавшись, он ушел, и с тех пор его не видели. Жоливалю, пришедшему к дверям его павильона, сказали, что «господин Турхан-бей находится в складских помещениях».

Тем временем изгнанные Ревеккой мужчины бродили по длинной крытой галерее. Через оголенный зимой сад она соединялась с расписанным всевозможными красками киоском, который казался среди окружающей сырости громадным удивительным цветком. Оба они чувствовали себя неловко и стесненно и даже не находили больше, о чем говорить, хотя и ощущали тайное облегчение, избавившись от прокуренной комнаты, куда слишком громко доносились крики. Тишина сада казалась им восхитительной, и ее хотелось слушать бесконечно.