Энтони Троллоп - Марион Фай

— Перестаньте, однако, Триббльдэль, я не намерен позволить вам бранить ее.

— Я не хочу ее бранить. Бог видит, что я слишком люблю ее, не смотря ни на что. Теперь ваша очередь, я это вижу. Много их было, очередей-то.

— Право? — тревожно спросил Крокер.

— Поллоки был — что служит в газовом обществе. Этот был после меня. Из-за него-то она со мной разошлась.

— А тут дело шло к браку?

— Прямехонько, казалось мне. Поллоки — вдовец с пятью детьми.

— О, Боже!

— Но он глава всего предприятия и получает четыреста фунтов в год. Не любовь связывала ее с ним. Поллоки верных пятьдесят лет.

— Она и его бросила?

— Или он ее.

Получив это сведение, Крокер свистнул.

— Что-то вышло из-за денег, — продолжал Триббльдэль. — Старуха не захотела с ними расстаться.

— А деньги-то имеются?

— У старухи куча.

— Но племянница же их наследует? — спросил Крокер.

— Без всякого сомнения; они очень привязаны друг в другу. Но старуха удержит их при себе, пока жива.

Они еще выпили малую толику грога в таверне «Ангела» в Излингтове, сели в кэб и поехали в один из известных cafés-chantants[7]. Тут уж Триббльдэль перешел из области извращенных фактов в область чистой поэзии. Никогда, — говорил он, — не откажется он от Клары Демиджон, хотя бы дожил до возраста, превосходящего возраст всех известных патриархов. Он прекрасно видит все, что против него. Крокер, вероятно, одержит верх. Он даже на это надеется: отчего бы такому славному малому не быть счастливым, в виду совершенной невозможности, чтоб он, Даниэль Триббльдэль, когда-нибудь достиг того полного блаженства, в мечтах о котором влачил свое злое существование? Одно только он решил окончательно. День свадьбы Клары, без всякого сомнения, будет последним днем его существования.

— О, нет, чорт возьми, вы этого не сделаете, — сказал Крокер.

— Сделаю! — уверял Триббльдэль. — Я уже решил, как это устроить. Брошусь, головой вниз, с галереи собора св. Павла — и конец. Одна у меня к вам просьба: назвать вашего сына Даниелем в честь меня. Ей вы можете сказать, что так звали вашего дядю или деда.

Крокер, легко выпрыгивая из экипажа, обещал исполнить желание друга.

Подробно описывать всего, что происходило в café-chantant, куда они попали, нет надобности. Новый год здесь был встречен, как подобает, с музыкой, танцами, вином. Встреча продолжалась еще с добрый час, пока снисходительный полисмен не счел нужным вмешаться. Существует предположение, что, по окончательном изгнании наших двух приятелей, покинутый любовник, которому его тяжкое горе вероятно помогло удержаться на ногах, благополучно добрался до дому. Торжествующий Крокер был менее счастлив и провел ночь, без простынь и одеял, где-то в окрестностях Боу-Стрит.

Факт этот для нас важен, так как он грозил оказать значительное влияние на положение нашего приятеля в почтамте. Проведя ночь в заключении, из которого он и на следующее утро выбрался только представ пред судейские очи, он никак не мог быть на службе в десять часов. Когда он наконец вырвался из рук филистимлян, часов около двух дня, кислый, немытый и голодный, он счел благоразумным вовсе не показываться в этот день на свет Божий. Лучше совершить тяжкий грех — вовсе не явиться — чем предстать пред мистера Джирнингэма в настоящем, жалком положении. Крокер хорошо знал свою силу и свою слабость. Сегодня он ни на что не найдет ответа. Мистер Джирнингэм будет над ним ломаться, и Эол, в случае если б громовержцу угодно было послать за ним, сразу его уничтожит. Он поплелся домой… Но на следующее утро заботы, всею своей тяжестью, обрушились на него. В глубине души он боялся Эола — и дрожал в ожидании страшной встречи. Еще лежа в постели, он старался придумать какую-нибудь военную хитрость, с помощью которой он мог бы вывернуться.

Отчего бы не сказать, что его внезапно вызвали в Кумберлэнд? Но в таком случае он конечно телеграфировал бы в почтамт накануне. Разве с ним не мог сделаться припадок, который вынуждает его высидеть дома целую неделю? Он отлично знал, что у них в почтамте есть доктор, хитрый, дальновидный, упрямый человек, который сейчас же явится к нему и не окажет никакой пощады. Делать было нечего, надо было идти.

Ровно в десять часов он вошел в свое отделение, повесил шляпу на обычное место, сел. Никто не сказал ему ни слова. Роден, сидевший напротив, не обратил на него никакого внимания.

— Смотри, как-никак пришел сегодня, — шепнул Гератэ Боббину, очень громко.

— Мистер Крокер, — сказал мистер Джирнингэм, — вы вчера целый день глаз не показывали. Чем вы объясняете ваше отсутствие?

Уже в этом вопросе сказывалась хитрость, так как мистер Джирнингэм прекрасно знал, чем Крокер занимался. Неприятное приключение Крокера в полицейском управлении попало в газеты, Эол толковал о нем с мистером Джирнингэмом.

— Я был очень болен, — сказал Крокер, продолжая что-то записывать в большую книгу, лежавшую перед ним.

— Что с вами было, мистер Крокер?

— Голова болела.

— Мне кажется, мистер Крокер, что вы более всех молодых людей в почтамте подвержены таким недугам.

— С раннего детства, — сказал Крокер, к которому возвратилась часть его мужества. Неужели до Эола не дошло, что он вчера не явился?

— Бывает нездоровье настолько серьезное, — сказал мистер Джирнингэм, — что больной становится совершенно негоден для государственной службы.

— К счастью, с летами я понемногу отделываюсь от своих головных болей, — сказал Крокер. Тут Гератэ встал и шепотом сообщил несчастному всю истину. — Все вчера было в Pall-Mall; Эол знал, не выходя отсюда.

Бедняге стало тошно, это был как бы отголосок вчерашних страданий.

Тем не менее необходимо было сказать что-нибудь.

— Новый год, кажется, бывает только раз в году, — процедил он.

— Не далее как несколько недель тому назад вы пробыли лишний день в отпуску. Но сэр Бореас занялся этим делом, я умываю руки. Сэр Бореас, вероятно, пришлет за вами.

Сэр Бореас Бодкин и был тот почтамтский сановник, которого молодежь прозвала Эолом.[8]

Ужасное это было утро для бедного Крокера. За ним прислали только в час, как раз в ту минуту, когда он собирался завтракать! Несносная тошнота, результат обеда в Сити, грога мистрисс Демиджон и пр., еще его не оставляла. Рубленая баранья котлета и стакан портеру облегчили бы его; а теперь он был вынужден предстать пред божество во всей своей неприглядной слабости. Не говоря ни слова, он последовал за посланным. Эол писал записку, когда он вошел, и не удостоил прекратить это занятие из-за того, что Крокер в комнате. Эол хорошо знал, какое впечатление производит на грешника необходимость стоять безмолвно и одиноко перед разгневанным божеством.

— Ну-с, мистер Крокер, — наконец сказал Эол, — одно несомненно, в среду вечером вы проводили старый год. — Шутки громовержца были несравненно невыносимее самых бешеных его распеканий. — Подобно другим великим мира сего, — продолжал Эол, — вам удалось видеть описание ваших пиршеств в газетах. — Крокер не имел силы выговорить слово. — Вы, вероятно, видели вчерашний Pall-Mall и сегодняшний утренний Standard?

— Я не заглядывал в газеты, сэр, с…

— С торжества, — подсказал Эол.

— О, сэр Бореас.

— Хорошо, мистер Крокер. Что скажете вы в свое оправдание?

— Я точно обедал с приятелями.

— И поздненько, кажется, вышли из-за стола.

— А затем пил чай в гостях, — сказал Крокер.

— Чай!

— Не один чай, — сказал Крокер, чуть не плача.

— Полагаю, что не один. — Тут громовержец перестал улыбаться и переменил тон. — Желал бы я знать, мистер Крокер, что вы о себе думаете. Прочитав в двух газетах отчет о том, как вы предстали пред судью, я, кажется, могу признать доказанным, что вас видели страшно пьяным на улице, в среду вечером. — Крокер молча стоял перед своим обвинителем. — Я требую ответа, сэр. Мне нужно или ваше собственное признание, или официальное донесение полицейского судьи.

— Я немного выпил, сэр.

— Вы были пьяны. Если вам не угодно отвечать мне, лучше уходите, я буду знать, как с вами поступить. — Крокер подумал, что, пожалуй, в самом деле лучше уйти и предоставить громовержцу поступить с ним как знает. Он упорно молчал.

— Ваши личные привычки не имели бы для меня никакого значения, сэр, — продолжал Эол, — если бы вы были в состоянии работать и не позорили почтамт. Но вы пренебрегаете службой. Работать вы не в состоянии. И вы действительно позорите почтамт. Давно ли вы еще день прогуляли?

— Меня задержали в Кумберлэнде на один день, после моего отпуска.

— Задержали в Кумберлэнде! Я никогда не говорю джентльмену, мистер Крокер, что не верю ему, — никогда. Если до этого доходит, джентльмен должен удалиться.

Затем сэр Бореас снова взялся за перо, точно будто аудиенция была кончена. Крокер продолжал стоять, не понимая, что ему остается делать.

— Нечего вам там стоять, — сказал сэр Бореас.

Крокер удалился и, поджавши хвост, возвратился к своему столу. Вскоре после этого прислали за мистером Джирнингэмом, который возвратился с известием, что в услугах мистера Крокера более не нуждаются, по крайней мере на сегодня. Когда дело будет, надлежащим порядком, доведено до сведения главного директора почты, его уведомят. И Боббин, и Гератэ оба подумали, что на этот раз бедный Крокер наверное будет отрешен. Роден был того же мнения, он не мог воздержаться, чтобы не пожать руки несчастному, когда тот меланхолически прощался с ними.

— Мое почтение, — строго сказал ему мистер Джирнингэм, не удостоивая пожать ему руку.

Но мистер Джирнингэм слышал последнее слово громовержца по этому предмету, а потому не находил нужным выказывать особенное мягкосердечие.

— Отроду не видывал бедняка, которому было бы так тошно, — сказал Эол.

— Да, ему должно быть плохо пришлось, сэр Бореас.

Эол сам любил хорошо пообедать.

— Вы бы лучше отправили его домой, — сказал он, — на сегодня.

— А затем, сэр Бореас?

— Вероятно до завтра проспятся. Прикажите написать ему письмо, знаете, чтобы постращать. В сущности, новый год бывает только раз в году.

Мистер Джирнингэм, получив эти инструкции, возвратился к себе в отделение и отпустил Крокера. Едва Крокер успел выйти, как Родену поручили написать письмо.

Оно гласило:

«Сэр,

Позволив себе не явиться, без разрешения, вчера на службу, вы совершили проступок такого рода, что я нахожусь вынужденным сообщить вам, что в случае, если бы он повторился, мне не останется другого выбора, как обратить на это обстоятельство серьезное внимание милорда главного директора почт.

Остаюсь, сэр,

ваш покорный слуга Бореас Бодкин».

В тот же конверт была вложена коротенькая записочка от одного из товарищей.

«Дорогой Крокер,

Постарайся быть здесь завтра ровно в десять. Мистер Джирнингэм поручил мне передать тебе это.

Твой Боббин».

Так, в данном случае, кончились невзгоды Крокера.

В тот самый день, когда Крокер проходил через свое чистилище в почтамте, леди Кинсбёри получила в Траффорд-Парке письмо, которое значительно увеличило заботы и неприятности различных членов ее семейства. Письмо было анонимное, но читатель может теперь же узнать, что оно было написано этой предприимчивой молодой особой, мисс Демиджон.

Оно было следующего содержания:

«Милэди,

Считаю своим долгом, как доброжелатель семейства, сообщить вам, что ваш пасынок, лорд Гэмпстед, попал в руки молодой особы, живущей в соседней со мною улице».

(«Соседняя улица», понятно, была хитростью со стороны мисс Демиджон).

«Живет она в доме под № 17, в Парадиз-Роу, в Галловэе; зовут ее Марион Фай. Она дочь старого квакера, клерка гг. Погсона и Литльбёрда и, конечно, по своему положению, не должна бы питать таких надежд. У старика может быть и отложено кое-что, но что это для таких людей, как вы, милэди, и как супруг ваш? Иные находят ее хорошенькой. Я не того мнения. Такие хитрости мне противны. Все, что я вам сообщаю, не подвержено никакому сомнению. Милорд провел здесь на днях несколько часов, девушка расхаживает гордая, как павлин. Я называю это настоящим заговором в Парадиз-Роу; хотя квакер в нем участвует, но дело не в нем. Через два дома от Фай живет одна мистрисс Роден, у которой есть сын, почтамтский клерк, очень много о себе думающий. Кажется, нет сомнения, что он обручен с другим членом вашего аристократического семейства. Об этом-то уж весь Галловэй толкует. Мое убеждение, что все это дело рук мистрисс Роден! Она руководит Марион Фай, точно та ей родная дочь, теперь и молодой лорд, и сестра его так прямо и попались в ее сети. Если никто из них еще не обвенчан, то за этим дело не станет, если кто-нибудь не вмешается. Если вы мне не верите, пошлите в таверну «Герцогини», что на углу, вы убедитесь, что там все это известно.