Энтони Троллоп - Марион Фай

— После всего, что я наговорил вам вчера, — сказал он, — Джордж Роден и Фанни виделись.

— Что в том толку? — сказал маркиз. — Жениться они не могут. Я не дал бы ей и шиллинга, если б решилась она на это без моего согласия. Гэмпстед очень хорошо знал, что, не смотря на это, отец в своем завещании вполне обеспечил дочь, и что крайне невероятно, чтоб в этом отношении произошли какие-нибудь перемены, как бы велико ни было непослушание Фанни. Но вести эти не так сильно подействовали на маркиза, как он ожидал.

— Сделай милость, — сказал он сыну, — не говори ничего милэди. Она непременно сойдет во мне и объявит, что я во всем виноват, а затем сообщит мне, что об этом думает мистер Гринвуд.

Лорд Гэмпстед еще даже не видал мачехи, но счел необходимым послать ей сказать, что будет иметь честь явиться к ней перед отъездом. Всякие домашние распри он считал вредными. Ради мачехи, сестры и маленьких братьев он желал, насколько возможно, избегнуть открытого разрыва. А потому он, перед обедом, отправился к маркизе.

— Отцу гораздо лучше, — сказал он; но мачеха только покачала головой, так что ему пришлось возобновить разговор.

— Это говорит доктор Спайсер.

— Не думаю, чтоб мистер Спайсер много в этом смыслил.

— Отец сам это находит.

— Он никогда не говорит мне, что он находит. Он почти никогда не говорит со мной.

— Ему не под силу много разговаривать.

— Он по целым часам беседует с мистером Робертсом. Итак… я должна вас поздравить.

Это было сказано тоном, очевидно долженствовавшим выразить и осуждение, и насмешку.

— Не знаю, — сказал Гэмпстед, с улыбкой.

— Полагаю, что слухи насчет молодой квакерши справедливы?

— Не могу вам на это ответить, не зная, что вы, собственно, слышали. Поздравления пока неуместны, так как молодая особа не приняла моего предложения. — Маркиза недоверчиво рассмеялась легким принужденным смехом, в котором недоверие было искренне. — Могу только сказать вам, что это так.

— Вы, без сомнения, снова попытаетесь?

— Без сомнения.

— Молодые девушки, в ее условиях, вообще не склонны упорствовать в таком суровом решении. Быть может, и можно предположить, что она наконец уступит.

— Не могу взять на себя ответить на это, лэди Кинсбёри. Вопрос этот из тех, о которых я не особенно охотно толкую. Но раз, что вы спросили меня, я счел лучшим просто сообщить вам факты.

— Чрезвычайно вам обязана. Отец молодой особы…

— Отец молодой особы — клерк, в торговой конторе, в Сити.

— Это я слышала — и квакер?

— И квакер.

— Он, кажется, живет в Галловэе?

— Совершенно верно.

— В одной улице с тем молодым человеком, которого Фанни угодно было выискать?

— Марион Фай, с отцом, живут в Галловэе, Парадиз-Роу, № 17, а Гэмпстед Роден и Джордж Роден в № 10.

— Так. Из этого мы можем заключить, как вы познакомились с мисс Фай.

— Не думаю. Но если желаете знать, могу сообщить вам, что в первый раз видел мисс Фай в доме мистрисс Роден.

— Я так и думала.

Гэмпстед начал этот разговор в самом добродушном настроении; но постепенно у него являлся все более и более вызывающий тон, естественное последствие ее лаконических изречений. Презрение всегда вызывало в нем так же презрение, как насмешка насмешку.

— Не знаю, почему вам угодно было это предположить, но оно так. Ни Джордж Роден, ни сестра моя тут не при чем. Мисс Фай — приятельница мистрисс Роден, и мистрисс Роден представила меня молодой особе.

— Право, мы все чрезвычайно ей признательны.

— Во всяком случае, я-то ей благодарен, или, вернее, «буду», если, наконец, буду иметь успех.

— Бедненькие! Очень будет жалко, если и вы будете несчастны в любви.

— Пора мне с вами проститься, милэди, — сказал он вставая, чтоб раскланяться с ней.

— Вы ничего не сказали мне о Фанни.

— Не думаю, чтоб я имел что-нибудь сказать.

— Может быть, и ей изменят.

— Едва ли.

— Благодаря тому, что ей не позволяют видеться с ним. — В этих словах звучало полное недоверие. Ему стало досадно. — Вам должно быть очень трудно разлучать их, так как они так близко.

— Во всяком случае, задача эта оказалась мне не под силу.

— Неужели?

— Они виделись вчера.

— Вот как? Едва вы успели отвернуться?

— Он уезжал за границу и приехал проститься; она написала мне об этом. О себе я ничего не говорю, леди Кинсбёри; но не думаю, чтоб вы могли себе представить, насколько она честна, — так же, как и он.

— Это ваше понятие о честности?

— Это мое понятие о честности, леди Кинсбёри; боюсь, как я уже сказал, что не в состоянии объяснить вам это. Я никогда не имел намерения обманывать вас, так же как она.

— А я думала, что обещание… обещание, — сказала она.

С этим он оставил ее, не удостоив дальнейшим ответом. В эту ночь он возвратился в Лондон, с грустным сознанием в сердце, что поездка его в Траффорд явному не принесла пользы.

Лорд Гэмпстед попал к себе домой часам к шести утра, и, проведя в дороге две ночи из трех, позволил себе завтракать в постели. Сестра застала его за этим занятием; она, по-видимому, очень раскаивалась к своем проступке, но готова была и защищаться, если б он оказался слишком строгим к ней.

— Конечно, мне очень жаль после всего, что ты говорил. Но не знаю, право, что мне оставалось делать. Оно показалось бы так странно.

— Неприятно — и только.

— Неужели оно так особенно неприятно, Джон?

— Мне, конечно, пришлось сказать им.

— Папа сердился?

— Он сказал только, что если тебе угодно так себя дурачить, он ничего для тебя не сделает в денежном отношении.

— Джордж об этом нисколько не заботится.

— Людям, как тебе известно, надо есть.

— Это не составило бы никакой разницы ни для него, ни для меня. Мы должны ждать, вот и все. Не думаю, чтоб для меня было несчастием ждать до самой смерти, если б только он также согласился ждать. Но папа очень сердился?

— Не то чтоб уж очень, а сердился. Я вынужден был сказать ему; но как можно меньше распространялся, так как он болен. Одна наша добрая знакомая была очень не мила.

— Ты сказал ей?

— Я решил сказать ей, чтоб она не могла после на меня накинуться и сказать, что я ее обманул. Я, точно, дал слово отцу.

— О, Джон, мне так жаль.

— Нечего плакат о том, чего поправить нельзя. Обещание, данное отцу, она конечно сочла бы обещанием данным ей, и бросала бы мне его в лицо.

— Она и теперь это сделает.

— О, да; но я лучше могу себя отстаивать, теперь, когда сказал ей все.

— Она была несносна?

— Ужасно! Толковала и о тебе, и о Марион Фай и, право, в словах ее обнаружилось более догадливости, чем я ей приписывал. Конечно, она одержала надо мной верх. Она могла называть меня в глаза дураком и лгуном, а я не мог ответить ей тем же. Но в доме история, которая там всем отравляет жизнь.

— Новая история?

— О тебе забыли, благодаря этой истории, так же как и обо мне. Джордж Роден и Марион Фай ничто в сравнении с бедным мистером Гринвудом. Он страшно провинился и его выгоняют. Он клянется, что не уедет, а отец порешил, что он должен убраться. Призывали мистера Робертса, поднят вопрос, не следует ли Гаррису постепенно уменьшать его порции, пока голод не заставит его сдаться. Он получит двести фунтов в год, если выедет, но говорит, что этого с него недостаточно.

— А это довольно?

— Принимая во внимание, что он любить иметь все самое лучшее, не думаю. Ему, вероятно, пришлось бы поселиться в тюрьме или повеситься.

— Но ведь это жестоко?

— Мне тоже кажется. Не знаю, почему отец так сурово к нему относится. Я просил и молил о лишней сотне фунтов в год, точно он мой лучший друг; но ничего не мог сделать. Не думаю, чтоб я когда-нибудь так не любил кого-нибудь, как не люблю мистера Гринвуда.

— Даже Крокера? — спросила сестра.

— Бедный Крокер! Я его люблю, сравнительно говоря. Но я ненавижу мистера Гринвуда, если мне свойственно ненавидеть кого-нибудь. Мало того, что он оскорбляет меня, но он смотрит на меня, точно желал бы схватить меня за горло и задушить. Тем не менее я прибавлю сто фунтов из собственного кармана, так как нахожу, что с ним поступают жестоко. Только придется сделать это тайком.

— Леди Кинсбёри по-прежнему расположена к нему?

— Мне кажется, что нет. Он, вероятно, позволил себе с ней лишнее и оскорбил ее.

Теперь Гэмпстеда занимали две мысли; ему хотелось провести остаток охотничьего сезона в Горс-Голле и оттуда, от времени до времени, совершать поездки в Галловэй, к Марион Фай. Но прежде ему надо было с ней повидаться, чтоб узнать, когда можно будет опять навестить ее, уже из Горс-Голла, куда влекла молодого лорда не столько страсть к охоте, как сознание, что его охотники скакуны стоят праздно, а стоют дорого.

— Кажется, я завтра отправлюсь в Горс-Голл, — сказал он сестре, как только сошел в гостиную.

— Отлично, я буду готова. Гендон-Голль, Горс-Голл — для меня теперь все безразлично.

— Но я не окончательно решил, — сказал он.

— Отчего?

— Галловэй, как тебе известно, не совсем опустел. Солнце, конечно, зашло в Парадиз-Роу, но луна осталась.

На это она только рассмеялась, а он стал собираться в Галловэй. Он получил разрешение квакера ухаживать за Марион, но не льстил себя надеждой, чтоб это особенно послужило ему на пользу. Он сознавал, что в Марион есть какая-то сила, которая как бы закалила ее против убеждений отца. Кроме того, в душе влюбленного таилось чувство страха, вызванное словами квакера насчет здоровья Марион. Пока он не слыхал этого рассказа о матери и ее крошках, ему и в голову не приходило, чтоб самой девушке недоставало чего-нибудь в смысле здоровья. На его глаза она была прекрасна, более он ни о чем не думал. Теперь ему в голову запала мысль, которая, хотя он с трудом мог допустить ее, была для него крайне мучительна. Он и прежде недоумевал. Ее обращение с ним было так мягко, так нежно, что он не мог не надеяться, не думать, что она его любит. Чтоб, любя его, она упорствовала в своем отказе из-за своего общественного положения, казалось ему неестественным. Он, во всяком случае, был уверен, что если ничего другого нет, с этим препятствием он справится. Сердце ее, если оно действительно принадлежит ему, не устоит против него, на этом только основании. Но в том новом аргументе может быть и заключается нечто, за что она будет упорно держаться.

Так размышлял Гэмпстед всю дорогу.

Марион уже несколько времени поджидала его. Она узнала от отца кое-какие подробности свидания в Сити и была во всеоружии.

— Марион, — сказал он, — вы подозревали, что я опять к вам приеду?

— Конечно.

— Мне пришлось ехать в отцу, иначе я был бы здесь раньше. Вы знаете, что я приеду еще, еще раз, пока вы не скажете мне утешительного словечка.

— Я знала, что вы опять приедете, потому что вы были у отца, в Сити.

— Я ездил просить его позволения — и получил его.

— Едва ли вам нужно было, милорд, давать себе этот труд.

— Но я нашел это нужным. Когда человек желает увезти девушку из ее родного дома, сделать ее хозяйкой своею, то принято, чтоб он просил на это позволения ее отца.

— Это бы так и было, если бы вы смотрели выше, как вам и следовало смотреть.

— Это справедливо. Всякая дань уважения, какую человек может оказать женщине, должна быть оказана моей Марион. — Она взглянула на него, в этом взгляде отразилась вся любовь, переполнявшая ее сердце.

— Отвечайте мне честно. Разве вы не знаете, что будь вы дочерью самого гордого лорда Англии, я бы не счел вас достойной другого обращения, чем то, которое, на мой взгляд, теперь принадлежит вам по праву?

— Я только хотела сказать, что отец не мог не почувствовать, что вы оказываете ему большую честь.

— Об этом между нами и речи быть не может. У меня с вашим отцом дело шло о простой честности. Он поверил мне и согласился видеть во мне зятя. У нас же, Марион, у нас с вами, теперь когда мы здесь совершенно одни, у нас, которые, как я надеюсь, будем друг для друга целым миром, может быть речь только о любви. Марион, Марион! — Тут он бросился перед нею на колени и обнял ее.

— Нет, милорд, нет, этого не должно быть.

Он завладел обеими ее руками и заглядывал ей в лицо. Теперь настало время говорить о долге, говорить энергически, если она желала, чтоб слова ее оказали какое-нибудь действие.