Кэролли Эриксон - Мария Кровавая

Первое, что должен был предпринять Арундел для искупления своей вины, это схватить Дадли, который к тому времени был уже обречен. Его покинули все сподвижники. Даже слуги герцога, напуганные, что им придется разделить судьбу своего господина, «сорвали с рукавов его символы, чтобы их не узнали как людей Нортумберленда». Граф Пембрук собрал несколько сотен вооруженных всадников для противостояния герцогу, если тот попытается сопротивляться, но они не понадобились. Теперь надо было принять меры для предотвращения беспорядков, которые могли учинить воины Дадли, возвращаясь на юг. Все оружие, находившееся в частных руках, было отобрано и складировано в Тауэре. Муниципальную стражу усилили, а на подступах к городу поставили заставы. Шла спешная подготовка для триумфального въезда в столицу законной королевы.

* * *

Это произошло 3 августа. А до того, в ожидании, пока всех мятежников»вахватят и посадят под стражу в Тауэр, она находилась во Фрамлингэме. Затем, распустив свою армию (осталось только несколько тысяч, чтобы охранять королеву на пути в Лондон), Мария направилась в столицу. Сэр Питер Керью прислал из Корнуолла семьсот всадников, которые составили подразделение королевской гвардии, а навстречу сестре выехала Елизавета со своей свитой, насчитывающей тысячу джентльменов, рыцарей и дам. Мария остановилась в пригороде Уайтчепел, чтобы сменить пыльную одежду на свой любимый торжественный наряд. Она надела пурпурный бархатный костюм, сшитый по французскому фасону, с верхней юбкой из белого атласа и шлейфом, в изобилии усыпанными крупными жемчужинами и драгоценными камнями. Обшлага костюма были украшены большими камнями, а на одном плече красовалась орнаментальная перевязь из золотых нитей, покрытая жемчужинами и самоцветами. Головной убор также сиял драгоценностями, даже еще более ослепительными, а попона на коне была сшита из золотой парчи, украшенной великолепным рисунком. Длинный шлейф костюма королевы нес сэр Энтони Броун. Он ехал сзади, «перекинув шлейф платья Ее Величества через плечо».

Вот в таком облачении Мария въезжала в Лондон, предшествуемая более чем семьюстами всадниками и «великим множеством чужестранцев в бархатных куртках». Впереди двигались также королевские трубачи, герольды и парламентские приставы. Непосредственно за ней следовала Елизавета, тоже великолепно одетая и со своей собственной стражей, а дальше герцогиня Норфолк, маркиза Эксетер и остальные дамы Марии. Кавалькада была встречена столь же радостным ликованием, какое царило две недели назад, в день провозглашения Марии королевой. Когда она проезжала по улицам столицы, они были полны людей, «выкрикивающих и восклицающих, чтобы Иисус сохранил Ее Светлость, а на глазах у них блестели слезы радости, чего прежде никогда видано не было». У Старых ворот принцессу встретили лорд-мэр и королевский судья. Приветствуя ее, они преклонили колени и вручили символ королевской власти, скипетр, «в знак преданности и почтения». Она возвратила его им с любезными благодарственными словами. «…Ее Светлость говорили так ласково и с такой улыбкой па лице, что слушатели прослезились от радости». После этого Мария продолжила путь в Тауэр, минуя музыкантов, сидящих на зубчатых городских стенах, и других, «которые своей музыкой и пением очень радовали Ее Королевское Величество». При приближении кортежа к Тауэру начали палить пушки, создавая «великий гром, как будто случилось землетрясение». У ворот Тауэра Мария приветствовала коленопреклоненных Норфолка, Гардинера и Кортни, недавно освобожденных из-под стражи. Она была столь любезна, что остановила кортеж, спешилась, «подошла к ним и поцеловала каждого со словами: эти узники страдали и за меня». А затем направилась в королевские апартаменты, где должна была оставаться до коронации.

В недели, последовавшие за знаменательным провалом попытки Дадли сделать Джейн Грей английской королевой, лондонские протестанты начали говорить о грядущих великих бедствиях. «В последнее время замечено несколько проповедников, скорее всего это шотландцы, — сообщали послы Карла V, — которые пытаются поднять народ, распространяя скандальные слухи… Они дошли до того, что стали утверждать о приходе на землю Антихриста, а вместе с ним и папства». Вряд ли можно сомневаться в том, что свой удивительный триумф Мария связывала с Божьим провидением для себя личло и для всей Англии. В одном из свидетельств этих важных событий июля 1553 года рассказывается о том, как Мария, услышав весть о провозглашении ее королевой, «повелела установить в своей часовне распятие — первое, открыто установленное за несколько лет», — и запела с приближенными Те Deum.

В те дни в Марии начинала расти уверенность в том, что в ее восхождении на престол соединилась Божья и народная воля и что она призвана вернуть Англии духовную цельность, какой здесь не знали с начала века. На дорогах между Фрам-лингэмом и Лондоном то и дело, почти иа каждом перекрестке, перед ее глазами возникало одно и то же изречение. В Лондоне во время ее триумфального въезда эта же фраза все время повторялась на плакатах и флагах. Она превосходно подтверждала ту убежденность, которую она сейчас испытывала. «Vox populi, vox Dei» — «Глас народа — глас Божий».

Покуда нас смерть не разделит.

Французский путешественник Этьен Перлин, побывавший в Англии во времена правления Марии, писал, что страна эта представляет собой «узкую и длинную полоску земли, затерявшуюся в огромном море на краю света». Гостям с континента островное королевство казалось крошечным захолустьем, правда, в каком-то смысле привлекательным. Тот же самый путешественник заметил, что Англия, «хотя и небольшая по размерам, но великая, если ее сравнивать с другими такими же малыми королевствами». Но комплименты этой стране расточали отнюдь не все. Например, дипломат Антуан де Ноайль называл Англию не иначе, как «этот мерзкий остров». Перлин же восхищался английскими мужчинами, «симпатичными, крупными и румяными, с волосами цвета соломы». Английские женщины ему показались чуть ли не «самыми красивыми в мире… с белой, как алебастр, нежнейшей кожей»; они также «веселы, любезны и с хорошими манерами». Эразма Роттердамского приводил в восторг их очаровательный обычай целовать при встрече каждого, даже чужеземцев. «Испробуйте английских женщин, — писал он, — и вы найдете их изящными и сладострали милостыни больше, чем те, кто симулировал эпилепсию или юродствовал. Рангом ниже шли вороватые нищие, добывающие на пропитание тем, что, когда прохожий подавал им милостыню, быстро надевали на его руку замок, которым запирали лошадей. Чтобы освободиться, он был вынужден заплатить.

Еще ниже в иерархии стояли «рыболовы» или «удильщики», которые днем внимательно наблюдали за домами, примечая, не держат ли хозяева чего ценного рядом с раскрытыми окнами. Ночью они являлись к этим домам со специальными приспособлениями, похожими на удочки с крючками, и выуживали, что попадалось. Говорили, что «рыболовы» могли снять со спящих горожан даже одеяла и постельное белье. Те просыпались, ежась от холода в ночных рубашках, и считали, что стали жертвами домовых или гномов. В удачные дни эти профессионалы добывали очень неплохие деньги — примерно от трех до пяти шиллингов, но в плохие еле-еле сводили концы с концами и даже начинали воровать друг у друга. Долго промышлять таким способом редко кому удавалось, рано или поздно они кончали либо у позорного столба, либо в тюрьме, либо на виселице. Самые счастливые из них отделывались всего лишь публичным унижением. Пойманных с поличным негодяев «провозили по Лондону» в повозке с табличками на шее, где были перечислены их проступки, а хозяйки домов опорожняли на головы злоумышленников ночные горшки или швыряли в лицо тухлые яйца.

Расцвет преступности, частые мятежи и фактическое отсутствие общественного порядка заставили англичан почти всех поголовно надеть доспехи. Рыцарям и джентльменам быть вооруженными предписывал обычай, но простые люди старались теперь от них не отставать. Церковники приказывали слугам носить щиты, а крестьяне, когда вспахивали свои земли, па всякий случай на краю поля оставляли мечи или луки. «На этой земле, — писал Перлин, — каждый ходит в доспехах». Он винил правительство за создание климата насилия, замечая, что «правосудие в Англии — это просто деспотическое администрирование. Королевством правят, проливая человеческую кровь в таком изобилии, что она течет ручьями», а в семьях аристократов быть обезглавленным — это как наследственная болезнь. «В этой стране вы едва ли найдете вельможу, у которого нет казненного на плахе родственника», — замечал француз.

На гостей столицы еще большее впечатление производили разрушенные лондонские церкви. «Город невероятно обезображен руинами множества церквей и монастырей, которые в прошлом принадлежали монахам и монахиням», — сообщал в свой сенат посол Венеции Соранцо. Свидетельствами уничтожения старой веры были уродующие улицы монастырские развалины, разрушенные приходские церкви с разграбленными нефами и разбитыми окнами, остатки уничтоженных гробниц, кладбищ и статуй. Нельзя сказать, чтобы все это совсем не было известно на континенте. В течение многих лет во французские порты прибывали суда, нагруженные статуями и картинами, которые удалось спасти из-под руии. В Париже, Руане и многих других местах французы покупали их с большой охотой — как реликвии мученичества за веру в Англии, негодующе бормоча при этом насчет святотатства и осквернения. И все же попавший в Англию правоверный католик содрогался от зрелища разоренных, обесчещенных лондонских , церквей, а также от вида мрачных протестантских богословов, неколебимо убежденных в своей правоте. Это они заправляли всей религиозной жизнью при Эдуарде и продолжали удерживать позиции в первые недели правления Марии. Из наиболее видных можно было бы назвать Латимера, Ливера и Джона Нокса, которые в своих проповедях, длящихся по два часа и больше, яростно бичевали гордыню, алчность и тщеславие. Приезжие скорее всего этого не замечали, но, несмотря на бурную деятельность, которую развили подобного рода проповедники, значительную часть населения их витийство не трогало. Среди англичан было много таких, которые принимали участие в ритуале чисто внешне, ходили на проповеди и так далее, но в душе оставались совершенно равнодушными. А в провинции вообще находилось немало прихожан, чьи религиозные взгляды почти не отличались от верований их далеких предков-язычников.

Вот этим разнородным населением, архаическим и консервативным, с одной стороны, а с другой — быстро подхватывающим любые перемены, предстояло управлять первой английской королеве Марии Тюдор. То, что на престол взошла женщина, уже само по себе было удивительно. В Англии До этого была только одна женщина-правительница. В XII веке на престоле сидела дочь Генриха I, Матильда. Но она не была коронована, правила недолго и вообще называла себя не королевой, а «дочерью короля Генриха, английской леди». Англосаксонское слово «квин» (королева) ей не нравилось, потому что у него было еще одно значение, «жена», которое подразумевало, что она занимает престол не по праву. Долго удерживать корону Матильда не смогла, и ее правление создало в истории не очень удачный прецедент. К счастью для Марии, эта королева XII века была давио забыта. Из недавнего прошлого можно было бы вспомнить сестру Генриха VIII, Маргариту Шотландскую, которая осуществляла регентство при своем малолетнем сыне. Маргарита не была поминальной правительницей, она контролировала назначение всех чиновников и держала в руках казну. Однако это вызывало резкие нарекания. Правитель английских земель вдоль шотландской границы, лорд Дакр, был недоволен, что шотландцы «позволяют какой-то женщине властвовать над собой», и заявлял, что так думают почти все мужчины. Генрих VIII, как известно, больше всего желал оставить после себя наследника мужского пола. Он намеренно не готовил дочерей к правлению страной и наверняка даже не предполагал, что когда-нибудь им придется этим заниматься. Для Генриха монарх — это прежде всего сильный мужчина, способный повести армию в бой. А как он однажды заметил, «для женского тупоумия поле брани — место неподходящее».

И все же Генриху иногда приходилось признавать способности некоторых женщин. В начале своего правления, во время первой французской кампании, он оставлял Екатерину Арагонскую регентшей, поэтому, наверное, потом, во время развода, боялся, что она может возглавить повстанческую армию. Если внимательно разобраться, то XVI столетие на самом деле было эпохой женщип-правительниц, и Марии за примерами не нужно было далеко ходить. Взять хотя бы Фландрию, которой мастерски управляла именно женщина.

Ее кузина, тоже Мария, регентша Фландрии, правила там больше двадцати лет, с тех пор как Карл V назначил ее преемницей тетки Маргариты. Мария, как и ее английская кузина, была невысокого роста и изящно сложена. Правда, внешность несколько портила некрасивая «габсбургская» нижняя губа. В пятьдесят лет она была так же хороша в верховой езде, стрельбе из лука и в охоте, как и в тридцать, превосходя в этих занятиях мужчин-придворных. Однажды гуманист Роджер Эшем, путешествуя по германским землям, неожиданно встретил регентшу. Она ехала верхом одна, на милю впереди своей свиты из тридцати джентльменов. Оказывается, они завершали поход, на который вместо семнадцати дней затратили тринадцать. «Мария — воительница, амазонка, — писал он в восхищении. — Она необыкновенно хороша, когда стремительно мчится в седле[42] или охотится всю ночь напролет».