Кэролли Эриксон - Мария Кровавая

Марии и Поулу с самого начала казалось, что главное — это восстановить церковное имущество, а с ним восстановится и католическое благочестие. Поэтому значительную часть энергии они потратили па возрождение системы доходов, которые в начале века поддерживали епископальные и монастырские хозяйства. Но и это не получилось, потому что по прошествии нескольких десятилетии оказалось невозможным проследить переход отчужденного имущества и земель. Спустя четыре года после начала католического правления епископы так и не смогли составить точные списки того, что им когда-то принадлежало. Кроме того, королевская и церковная казна оказались недостаточно богатыми для того, чтобы совершить какие-то ощутимые преобразования. Все поруганные храмы и монастыри были возрождены чисто символически, а попытки упорядочить богослужения закончились ничем.

Конечно, немедленного возврата к старому после стольких лет разрушения и гонений ни королева, ни кардинал Поул не могли ожидать. Но все же у Марии оставалась на это какая-то надежда, а теперь, глядя на фигуру живого мертвеца, архиепископа Кентерберийского, который потерянно слонялся по коридорам Гринвича, она понимала, что и этой надежды больше не существует. Человек, который три с половиной года назад избавил Англию от ереси, теперь сам был заклеймен как еретик, стоящий во главе так и ire восстановленной церкви.

В смятенном сознании Реджинальда Поула никак не укладывалось, что Павел IV, его бывший друг, вдруг выступил против него. Поул написал папе, умоляя его признаться, что таким способом он просто испытывал его преданность, «как Христос захотел поместить в чистилище своих самых дорогих детей, чтобы испытать их». Когда он писал письма, над ним витали образы избавления. Он видел Господа, посылающего своих ангелов, чтобы остановить руку папы от вынесения неправедных обвинений в ереси. Он видел Марию и Филиппа, «католических королей и защитников веры», вступающимися за него, и призраки святых, «сходящих, как легион ангелов», чтобы встать между мечом папы и головой Поула. Эти образы Поула как-то успокаивали, а умиротворение было ему сейчас очень нужно, потому что силы постепенно покидали его бренное тело.

Весной 1558 года Джон Нокс, заклятый враг Марии, склонился над Библией, покачал косматой головой и угрюмо пробормотал себе под нос что-то о печальном состоянии протестантизма в Европе. Кроме немногих лютеранских конгрегации в империи, а также Кальвина в Женеве и его последователей в других городах, нигде больше протестантских бастионов не существовало. Во Франции, Шотландии, Англии и Нидерландах — повсюду, где доктрины Лютера и Кальвина нашли многочисленных последователей, — верующие протестанты были сломлены жестокими репрессиями. Правители этих стран были полны решимости истребить ересь огнем и мечом. Прежде всего это были. Екатерина Медичи во Франции, Мария Лотарингская (мать Марии Стюарт) в Шотландии, Мария Тюдор в Англии и, до недавнего времени, сестра Карла V, Мария, в Нидерландах. Чем больше Нокс размышлял в своем женевском изгнании над этим положеиием, тем сильнее укреплялся в убеждении, что это не случайность. Печальная судьба протестантизма определяется беспрецедентной концентрацией власти в руках женщин! Распалась связь времен! А как же иначе можно назвать то, что так много женщин в настоящее время правит мужчинами? Это же противоестественно. Об этом прямо сказано в Библии — и в Ветхом, и в Новом Завете. Женщина-монарх — до недавнего времени такие случаи в европейской истории были крайне редки. Надо же наконец мужчинам с Божьей помощью подняться всем вместе и искоренить эту скверну, прежде чем она окончательно не разрушила Божью церковь!

В начале лета Нокс анонимно опубликовал свой знаменитый трактат «Первый трубный глас против чудовищного нашествия легионов женщин», представляющий собой исполненный злобы пасквиль против участия женщин в государственных делах, — самый свирепый из всех когда-либо обнародованных. «Женщина, несущая бремя правления над землями, людьми либо городами, — писал Нокс, — это противно самой природе, оскорбительно для Господа нашего, противоречит его высшей воле и законам, которые он для нас установил, и, наконец, отрицает самое понятие справедливости». Потому что недееспособность женщин настолько очевидна, что не требует даже никаких доказательств. В соответствии с перечнем несовершенств и пороков, которые Нокс приписывал женщинам, они были «слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, глупыми, непостоянными, жестокими, распутными и не способными организовать никакое дело». Если бы суровые патриархи древности встали из могил и увидели, что творится сейчас, в 1550-е годы, они бы содрогнулись от ужаса и решили, «что наступил конец света, что мир рухнул под игом амазонок».

«Станет ли кто-нибудь отрицать, — вопрошал Нокс, — что это супротив природы — назначать слепого вести зрячих? Точно так же больные не могут руководить здоровыми, а маньяки разумными». Какими бы способностями женщины ни обладали, все равно по сравнению с мужчинами «они слепы, слабы, глупы и нерешительны». Поэтому положение, когда женщина стоит во главе государства, есть не что иное, как политическое уродство, и данный трактат имеет целью «покончить с этим уродством раз и навсегда».

Нокс осуждал всех женщин-правительниц без исключения, по двух, которые противостояли ему лично, выделял особо. Когда на голову его преследовательницы, Марии Лотаринг-ской, возложили корону королевы Шотландии, он написал, что это все равно «как если бы надеть на корову седло». О Марии Тюдор злобный шотландец отзывался еще хуже. Для пего она была второй Иезавель, порочной, нечестивой женой Ахава, которая занималась гонениями па проповедников Божьего слова и чье тело потом у городской степы раздирали на части собаки. Мария была английской «нечестивой Иезаве-лыо, которую Господь в гневе своем поставил править над нами за наши грехи». Ее восхождение к власти вдвойне возмутительно, поскольку она была бастардом и установила в стране злобную кровавую тиранию. «По этой причине она столь презренна, что даже не имеет права называться низким именем женщины». Она превзошла все пороки, присущие ее. полу, а преступления этой фурии не имеют в истории равных, заявлял неистовый шотландец.

Трактат Нокса был преступным деянием, поскольку подстрекал читателей к свержению власти женщин-правительниц. В Англии «Первый трубный глас…» был официально запрещен королевским указом. Все экземпляры трактата были поспешно сожжены, а любого нарушающего это установление немедленно казнили. Однако, несмотря на все меры, англичане читали и перечитывали обличительный трактат Нокса, и его приговор «кровавой тирании» Марии находил в их душах отклик. К тому же Нокс был лишь одним из многих публицистов того времени, чернящих Марию. В 1558 году их памфлеты и трактаты распространялись в Англии в огромных количествах, много больших, чем когда-либо прежде, повсеместно порождая злословие и лишая Марию последних остатков душевного равновесия. Ее называли «свирепой и безумной женщиной», «Вероломной Марией» и «Злобной Марией», насмехались над всеми ее государственными установлениями и зубоскалили по поводу королевской «беременности». Набожность королевы выставлялась в виде карикатурного слепого фанатизма, ее мужество, оказывается, было не чем иным, как свирепостью, а преданность супругу — рабской зависимостью вкупе с разнузданной похотью. Самым жестоким образом пасквилянты потешались над ее трагическим замужеством, утверждая, что Филипп, оставив Марию, поступил совершенно правильно, потому что проводить время с любовницами куда интереснее. Свою пожилую супругу он якобы откровенно презирал. А что делать, если подданные испанцы поднимают своего монарха на смех? Он женился на женщине, которая годится ему в матери. «Что же оставалось делать королю с такой старой клячей?» — повторяли злые языки.

В конце мая в Гринвич пришло письмо от Филиппа, которое должно было утешить Марию. Он сожалеет, писал Филипп, что не может быть рядом с королевой, хотя очень бы этого желал, и рад был бы узнать, что весть эту она воспримет «мужественно». Филипп благодарил Поула за то, что тот составляет его супруге компанию, то есть «радует ее одиночество», и отсылал его к графу Фериа за дальнейшими указаниями. О беременности Марии в письме не упоминалось вовсе. Теперь было уже совершенно очевидно, что ее раздутый живот — результат действия губительной опухоли, и потому мысли Филиппа были заняты ее наследницей. Он повелел Фериа посетить Елизавету, засвидетельствовать ей почтение от его имени и снискать расположение у мужчин из окружения принцессы.

Однако ни королева, ни Поул не были способны прочесть письмо Филиппа. Архиепископ лежал в бреду, а королева «страдала от перемежающейся лихорадки» и глубокой депрессии. Жестокая меланхолия заставила ее запереться в своих комнатах, где она многие часы возлежала в забытьи, больше похожем на смерть. В те редкие сейчас моменты, когда к Марии возвращалось сознание, королева сокрушалась, что рядом с ней нет Филиппа, ее терзали мысли о ненависти предавших ее подданных и потере Кале. Говоря о папе Павле III, известном франкофиле, Карл V однажды заметил, что после вскрытия тела понтифика в его сердце найдут три королевские лилии. Мария перефразировала это замечание. По свидетельству Фокса, услышавшего это от одного человека, которому, в свою очередь, эти, слова передала одна из самых близких фрейлин Марии, королева, придя в себя после очередного тяжелейшего приступа меланхолии, сказала в присутствии этой фрейлины и Сюзанны Кларенсье, что «внутри у нее огромная болезненная рана». Две приближенные дамы решили, что она имеет в виду неверность Филиппа, и принялись утешать королеву, говоря, «что король Филипп никогда ее не оставит».

«Меня угнетает не только это, — ответила Мария. — Когда я умру и буду вскрыта, внутри моего сердца вы найдете Кале».

В августе лихорадка Марии обострилась настолько, что ей пришлось переехать из Хэмптон-Корта в Сент-Джеймс. Ее лекари и приближенные были обеспокоены, потому что обычно к лихорадке она не была восприимчива. Чтобы успокоить Совет, лекари придумали, что такое состояние Марии даже к лучшему. «Из-за этого недуга, — торжественно объявили они, — королеву не станут терзать обычные недомогания», имея в виду обострение ее хронических заболеваний, случающееся каждую осень. Мария выполняла все их предписания и вообще «относилась к себе с величайшей заботой», однако болезнь существенно усугубляла неизбывная тоска, от которой она не могла избавиться. «Следует посмотреть правде в глаза, — писал один посол. — Недуг королевы, вероятнее всего, неизлечимый и потому рано или поздно отнимет у нее жизнь. Тем более что ее изматывает постоянное мучительное душевное беспокойство, которое на ее состояние влияет, возможно, еще хуже, чем сама болезнь».

В октябре Марию постигло очередное горе. Умирал Поул, и одновременно пришла весть о смерти двух самых дорогих для нее, после матери, людей. Умерли Карл V и его сестра Мария. Королева практически отключилась от внешнего мира, и ее лекарям, во главе которых стоял некий «доктор медицины мистер Цезарь», с большим трудом удалось вернуть ей ясное сознание, за что она была им весьма признательна. «По милости Ее Величества» доктору Цезарю было пожаловано сто фунтов в качестве вознаграждения за труды, но даже самой Марии было уже ясно, что долго она не протянет. Королева написала дополнение к своему завещанию, с грустью признавшись, что никакого «плода из ее тела», которому бы она могла оставить свою корону и земли, не родится. Она позаботилась о будущем Сюзанны Кларенсье, а также о благополучии слуг и фрейлин. Ее любимая Джейн Дормер заболела, и Мария направила к ней одного из своих лекарей, «обратив на фрейлину великое внимание и заботу, больше похожую на материнскую или сестры, чем госпожи и королевы». В последние недели жизни единственное, что обрадовало Марию, это предстоящая свадьба Джейн. После того, как были отвергнуты почти все соискатели, наконец-то нашелся человек, устраивающий и Джейн, и королеву. Им оказался временный посланник Филиппа в Англии граф Фериа, «самый совершенный джентльмен», который, как говорили, был у королевы в «большом фаворе». Мария снабдила свою ненаглядную Джейн достойным приданым, но вначале попросила ее отложить свадьбу до приезда Филиппа. Затем сдалась, понимая, что умирает, и сокрушалась, что может не дожить до дня венчания.

Послы и осведомители непрерывно сообщали Филиппу о состоянии здоровья супруги. Кроме того, по крайней мере до конца сентября Мария сама посылала ему письма. Когда опи перестали приходить, Филипп забеспокоился. «Она не пишет нам уже несколько дней, — переживал король, — и мы весьма обеспокоены». Кроме проблемы наследования, его больше всего волновало то, что в своем теперешнем помраченном сознании Мария может стать жертвой мошенников. Когда ему сообщили о просьбе английского правительства разрешить импорт восьми тысяч единиц доспехов и такого же количества аркебуз и копий, он встревожился по поводу предназначения этого оружия. Предложение было сделано «от имени королевы», но подтверждающего письма Мария не прислала. К тому же ходили слухи, что «какой-то неизвестный хочет нажиться на спекуляции оружием». В конце концов выяснилось, что все это делается по прямому указанию королевы, и оружие было послано, но Филипп оставался настороже, «чтобы не было никакого обмана».