– Учитель, народ высоко вознес тебя сегодня, – радостно воскликнул Петр.

– Да, – глухо промолвил Иисус, – но знайте, скоро я буду действительно высоко вознесен над землей и тем лишь привлеку всех к себе, – продолжал он, думая о смерти на кресте, предчувствие которой проникло в его душу.

А потом прибавил задумавшись:

– Книга моя окончена, недостает только кровавой печати…

Ученики перекинулись беспокойными взглядами. Иисус же спросил вдруг:

– Все ли вы здесь?

– Нет Иуды, – ответил Матфей.

– Жаль, я хотел всем вам сказать, что наступает час, когда вы рассеетесь каждый в свою сторону, а меня оставите одного. Но я не один, ибо отец мой со мной. Не притчами уже буду говорить с вами, а открыто. Об отце моем возвещаю вам, от бога снизошел я в этот мир, чтобы спасти его, но вскоре покину его и вернусь к отцу своему. Вас я больше не буду называть слугами, ибо слуга не знает, что творит господин, – я называю вас другами, ибо все, что я слышал от отца, возвестил я вам. Не вы меня избрали, а я избрал вас и решил, чтоб вы пошли и принесли плод, и плод этот чтоб существовал вечно. Завет новый даю вам, чтоб вы любили друг друга, как я любил, а если пострадать вам придется от старейшин и знатных за эту всеобщую любовь, если предавать вас будут в руки грешных людей, оскорблять и гнать из города в город, помните о моей муке и страданиях.

Он остановился, а через минуту прибавил облегченным голосом:

– Надо будет найти место для вечери, где бы мы могли сообща поесть пасхального агнца.

Он взглянул на небо, на котором начали уже загораться звезды, и промолвил:

– Пойдемте в Вифанию.

В глубоком молчании, охваченные тревогой, обремененные скорбью, пошли ученики.

На вершине горы Элеонской Иисус остановился и стал смотреть на раскинутый у подножия город.

Была уже ночь; город сверкал огнями, мерцавшими в окнах домов, множеством фонарей и факелов на улицах, кольцом пылающих костров вокруг стен; глухим стоном доносилось отовсюду торжественное пение древних израильских гимнов. Сверкали во все стороны мраморные глыбы высоких башен, блистали дворцы, и, величаво возвышаясь над ними, искрились, как снег, белые колоннады и портики великолепного храма, и золотистым видением сиял величественный купол святого прибежища.

– О Иерусалим, – промолвил дрожащим от волнения, полным глубокой душевной муки голосом Иисус. – Иерусалим, убивающий пророков и побивающий камнями тех, кто послан к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как наседка цыплят, но вы не хотели. И все – останется дом твой пустым: придут дни, окружат тебя враги твои, обложат кольцом и будут теснить со всех сторон; с землей сровняют тебя и детей твоих, и камня на камне не останется от славы твоей.

Крупные слезы блеснули в глазах его, он порывисто отвернулся и быстро пошел по направлению к Вифании.

Невесело, в молчании прошла вечеря, более скромная, чем всегда, потому что Марфа была всецело занята уходом за медленно поправлявшимся Лазарем.

Подкрепившись, ученики разошлись по усадьбе; Мария же осталась одна с Иисусом.

Она была до такой степени расстроена событиями последних дней, что каждый нерв дрожал в ней, во всем теле она чувствовала непонятную тревогу, а пульс в артериях не бился просто, как всегда, а, казалось, разрывал их порывистыми приступами взволнованной крови. Царившая в доме тишина томила ее до того, что ей хотелось кататься по земле и кричать диким криком, но подымающийся в груди голос застревал в сдавленной гортани, а потребность в движении претворилась в непрекращающуюся дрожь, раздражающе зудившую ее кожу.

Ей стало страшно, когда Иисус вздохнул, но едва услыхала она его печальные слова: «Лисы имеют норы; а птицы небесные – гнезда, сыну же человеческому некуда преклонить голову» – все ее нервное напряжение растворилось словно в пучине и точно растаяло в море нежности.

– О, не говори так, – воскликнула она в глубоком волнении. – Если надо, я кровью сердца своего скреплю гнездо для тебя, выстелю пухом волос моих, вскормлю собственной грудью… Глазом не моргну, удержу биение крови, затаю дыхание, чтобы ты спал спокойно… Умру, но не дрогну, погибну, но не пошевельнусь… У тебя есть куда преклонить голову…

– Я преклоню ее, Мария, с высоты преклоню ее к тебе, – тихо промолвил Иисус, – а пока иди. Пойди, выспись, ибо ждут тебя еще дни, полные слез, и ночи в бреду…

Мария покорно ушла, но не могла заснуть. Не смыкал сон и глаз учеников Христа.

Собравшись за воротами, они не спали с тревогою в сердце, обеспокоенные долгим отсутствием Иуды, высказывая опасения, не погиб ли он где-нибудь в городской сутолоке.

Сменялась уже вторая стража, когда вдали показался, быстро приближаясь, его крупный силуэт в развевающемся плаще, напоминавшем какие-то темные крылья.

– Уф! – тяжело перевел он дух и, бросаясь на траву, проговорил: – Набегался я как собака…

– Где ты пропадал? Что делал? – посыпались вопросы.

– Спрашивайте лучше, чего я не делал, чего не сделал… Я рассказывал людям по сто раз, как был воскрешен Лазарь, я измышлял им такие чудеса, какие во сне никому еще не снились, и, чтоб мне подохнуть здесь на месте, если не только галилеяне и иудейская чернь, но и множество чужестранцев не дадут изрубить себя за учителя. Глупо было, что не использовали как следует сегодняшний день… Ничего, однако, не поделаешь – прошло уже… Но больше медлить нельзя… Теперь или никогда! Немного не на руку нам, что прокуратор сейчас в городе… Я видел одну когорту – здоровые солдаты, но, право, в общей давке они терялись, как крошечная букашка, которую может раздавить толпа одной улицы… В замке Антонии стоит всего один легион, к тому же чужеземный, германский. А еще я знаю, что думают священники и о чем совещались сегодня вечером во дворце Каиафы…

– Откуда же ты можешь знать? – спросил Фома.

– Иуда хитер, дружище Фома. Иуда постарался повсюду завязать связи. Иуда пронюхал, что среди слуг первосвященника – старый доверенный Ефраим, а из младших – Иезикиил и Дан, а у Анны Ефун и Аммон, а в великом совете Ионафан и другие, которых я не знаю, втайне преданы Христу. Потому-то священники и перепуганы, и взбешены.

Сегодняшнее триумфальное шествие, которое рабби совершенно зря свел на нет своим так не вовремя проявленным благочестием, положительно напугало их – они чувствуют, что скоро останутся в полном одиночестве. Они совещались, как бы изловить учителя, но боятся – и вполне основательно – волнения толпы. Поэтому, говорю я, или сейчас, пока в Иерусалиме полно народу, или никогда… А что вы делали? Что думает учитель?

– Он говорил нам все какие-то тревожные слова, – ответил Иаков, – печалился, предвещал страдания… говорил, что, когда он будет вознесен над землей, тогда он всех увлечет за собой.

– Вознесен? Так он сказал? – с оживлением перебил Иуда. – Хорошо сказал: в том-то и дело, что, кто наверху, к тому все тянутся…

– Не слугами, а друзьями своими называл нас.

– Ого! Высока наша… – весело засмеялся Иуда.

– Открыто говорил нам, что он пришел в мир от господа, чтоб спасать, и что вскоре вернется к отцу. Наказывал нам, чтоб мы любили друг друга, и как будто прощался… Чувствую я, что дело плохо… – грустно сказал Петр.

– Я опасаюсь… – начал было Иоанн, но Иуда порывисто перебил его:

– Чтоб вы не опасались, я принес вам вот что, – он извлек из-под плаща закутанный в тряпье длинный сверток, из которого, когда он развернул его, блеснули два широких обоюдоострых меча: – Вот тебе, Петр, как самому сильному… А ты, мытарь, кажется, тоже умеешь размахивать булатом и поучишь нас… Получим еще деньги, и немало…

– Откуда?

– Мария пойдет к Мелитте, возьмет свои драгоценные каменья, наряды – сейчас все это легко будет сбыть, я знаю даже купца, который готов все приобрести оптом. А если б оказалось мало, Мария в одну ночь сможет заработать…

– Иуда! – возмутился прямодушный и чистый Петр.

– О чем вы там говорите? – послышался вдруг голос Иисуса. – О чем вы там говорите? Что означают эти мечи?

– Иуда принес…

– Да, я, учитель, – заговорил с жаром Иуда. – Весь день бегал я по городу для тебя. Выведал все – священники хотят тебя поймать, но боятся; весь народ с тобой – ив самом Иерусалиме, и те, что из-за тесноты вылились далеко за город… Надо во что бы то ни стало вооружаться. Мария пойдет к Мелитте…

– Мария никуда не пойдет, и эти два меча тоже лишние, – перебил его Иисус, и от спокойного его голоса как будто погасло сразу все воодушевление Иуды.

– Как знаешь! Я думал, что чем больше, тем лучше, – глухо ответил он и нахмурился; в лице учителя он заметил нечто, что заставило его подумать: он может быть всем, только не предводителем вооруженной толпы.

У него стало горько на душе; он сгорбился, как будто ослабел, лицо его покрылось морщинами, но вскоре он собрался с силами и, следя угрюмым взором за удалявшейся фигурой Христа, прошептал сквозь стиснутые зубы:

– Если ты не захочешь сам, так я тебя заставлю!..

Тем временем наступил тринадцатый день нисана; когда стало смеркаться, ученики собрались в одной из трапезных Иерусалима, чтоб поесть пасхального агнца.

Когда они должны были сесть за стол, Христос снял с себя верхние одежды, взял белое покрывало, препоясался им и, налив в чашу воды, обмыл ученикам ноги.

Ученики, в особенности же Петр, не давали ему это делать, считая себя недостойными такой милости. Один только Иуда не возражал, хотя ему не нравился этот акт смирения.

Потом принялись за ужин, которому поведение Иисуса стало придавать настроение необычайно торжественное и в то же время печальное, точно не праздничной вечери, а похоронных поминок…

Произнеся благословение над опресноком, Иисус преломил его и раздал ученикам и, налив им вина, промолвил:

– Вкушая хлеб сей, вы вкушаете как бы тело мое, которое отдается за вас, а в кубках этих новый завет крови моей, за вас проливаемой.

И, видя их смущение и беспокойство, прибавил:

– Не бойтесь, но верьте в бога и меня, хотя я уйду от вас.

– Куда ты хочешь уйти, учитель? – спросил с тревогой полный дурных предчувствий Петр.

– Куда я иду, туда ты сейчас не пойдешь со мной; но следуй по стопам моим, и если любишь меня, храни завет мой, – ответил Иисус.

– Христе, всю душу за тебя положу…

– Не обещай, – перебил его учитель, – ибо не знаешь, не отречешься ли от меня в последнюю минуту, и ты и прочие, – грустно покачал головой Иисус, провел взором по ученикам, и глаза его остановились на фигуре Иуды, который выглядел ужасно.

Хмурые глаза его горели диким огнем, губы были искривлены страданием, точно он набрал в рот яду; отчаяние и бешенство терзали все его нутро: смертная жертва, к которой готовился Иисус, убеждала его, что он сдается и совсем не думает о борьбе.

Христос же, чувствуя, что творится в душе его, прибавил:

– Не один из вас отречется от меня, но один вот в эту минуту предает меня в душе.

Иуда вздохнул и хмуро промолвил:

– Не обо мне ли ты думаешь?

– Ты сам заговорил, – шепотом промолвил Иисус.

– Ошибаешься, – буркнул Иуда, некоторое время сидел, точно осовелый, и лишь только кончился ужин, встал и ушел.

Ученики, вместе с Иисусом напевая гимны, направились в Гефсиманский сад, где с некоторого времени проводили ночи, так как Христос, предвидя, что его будут искать, чтоб поймать, думая о любви Марии и болезни Лазаря, хотел, чтоб это постигло его где-нибудь в другом месте, а не в Вифании.

Иуда же, очутившись на улице, с минуту шел, точно пьяный. Все существо его возмущалось против мысли, что все должно быть потеряно, и притом в такую минуту, когда победа сама просится в руки. Кровь кипела в нем, и в голове подымалась настоящая буря. Он знал, что священники не решатся поднять руку на Иисуса во время праздников, когда толпы его сторонников наполняют Иерусалим, а ждут, пока пройдет пасха, город опустеет и большинство будет на их стороне.

– Ни этот, ни те не хотят, так я их заставлю, – шептал он со злобным упрямством, и в голове его стал смутными зарницами вспыхивать неясный сначала план, который вдруг озарил весь его череп ярким заревом.

Для него стало ясно, что надо довести дело до острого конфликта, заставить священников, чтоб они посягнули на жизнь Иисуса именно теперь; когда же борьба разгорится, Иисус будет силою событий вынужден стать на сторону своих поборников, стать если не действительным вождем движения, так его знаменем.

Положительно ослепленный своим проектом, Иуда стал лихорадочно обдумывать подробности плана. Он знал, что нелегко перехитрить иерархов, и поэтому готовил в уме заранее обдуманные ответы на предполагаемые вопросы.

Он отдавал себе прекрасно отчет, как они хитры и коварны, но верил в свой ум и изворотливость.

– Чем я, впрочем, рискую? – размышлял он. – Ничем! Сойдет удачно – я заслужу благодарность Иисуса; если нет – приобрету расположение священников.