Густав Даниловский - Мария Магдалина

Магдалина с Муцием остались на террасе.

— Мне много говорили о твоей красоте, но теперь я вижу, что она действительно ослепительна, Когда я покидал Рим, то я видел толпу прекраснейших женщин, привезенных со всех концов мира. По приказу цезаря, они населят на острове Капри рощи, луга и пруды, но сегодня они мне кажутся диким шиповником по сравнению с цветущей розой!

— А Паулина?

— Паулина, — усмехнулся он, — бледнеет перед тобой, словно месяц при восходе солнца, хотя я, однако, должен ей быть благодарным, так как из-за нее познакомился с тобой. — Муций обнял Магдалину и прижался к ее губам.

— Мой кубикулум к вашим услугам, — заметил Марий, проходивший через террасу.

Но Деций словно не слышал его, поцеловал Марию в глаза и продолжал:

— Я завидовал тем вуалям, в которых ты танцевала, мне мил этот венок, потому что ты носила его на себе, я люблю это маленькое зеркальце, потому что в нем прячется отражение твоего чудного лица.

— Так возьми, раз любишь, — прошептала Мария, отстегивая зеркальце.

— Я буду носить его, как амулет счастья, возьми взамен, — и он снял и надел на ее палец кольцо с прекрасным изумрудом и добавил, словно мимоходом:

— Ты слышала предложение Мария? Магдалина молчала. Она чувствовала, что если он скажет «пойдем», то она не станет сопротивляться, пойдет, а в то же время душу ее охватила печаль, что так случится.

Муций понял, что творится в ее душе, и сказал:

— Нет, Мария, пусть сегодняшний пир кончают так куртизанки, эти вакханки, которых мы видели вместе с толпой платных комедиантов, но не мы. Через несколько дней я уезжаю в Сирию, куда меня вызывает проконсул Вителий, но скоро вернусь. Я купил дом на Офле, знаешь, вблизи дворца Гранты, велю все там переделать и устроить для нас. Когда дом будет готов, я пришлю верного раба и, как царевну, велю внести тебя на порог его. Я покажу тебе все, все мои сокровища, мы примем ванну, поужинаем вместе, нарвем роз, и если будет холодно, то в спальне на роскошном ложе под пурпуровым балдахином, а если душно, то в тенистой беседке на ложе из тигровых шкур мы упьемся ласками до раннего утра. Ты вернешься домой, а когда розы завянут, я снова пришлю за тобой, чтобы ты нарвала их мне своею нежной рукой.

Не будет наслажденья, по которому бы не промчался вихрь нашей любви. Ты будешь становиться мной, а я тобой. Мы будем насыщаться друг другом, как нам нашепчет темная ночь. Вместе с одеждой мы откинем смешную робость стыда, чуждую рабам и героям. Не правда ли, Мария?

— Да! — ответила она, не разбирая точно значения слов. Ее золотистая головка опустилась на плечо Муция, и Мария видела только блеск его глаз и где-то высоко мелькающие звезды.

Деций вздрогнул, выпустил Марию из рук и произнес глухо:

— Ты сонная, измученная… я велю отнести тебя домой.

Когда Мария пришла в себя, лектика была уже готова.

Муций закутал Марию в тонкий теплый гиматион, взял на руки, расцеловал и усадил в лектику.

Проходя через остиум, он указал ей на мозаичную надпись — «Salve»[2] и сказал:

— У себя добавлю: Мария. Хорошо?

— Хорошо!

— А стены украшу разными картинами.

— Хорошо. Возвращайся только скорее.

— Вернусь, как можно скорее, — ответил он и ушел в дом.

— Знаешь, я не понимаю тебя; почему ты ее отправил сегодня домой? упрекнул его Марий.

— Видишь ли, только неопытный человек сразу выпивает дорогое вино. Гастроном пьет его глотками, а Мария есть самое лучшее вино, которое я когда-либо встречал!

— Добавь: «и пробовал».

— Ну да, но ведь я изучал не только практику, но и теорию. Я знаю наизусть целые отрывки из «Ars amandi» и «Remedia amoris»[3] Овидия. Из того, что я слышал и видел, я понимаю, что она не платная, а женщина, одержимая Эросом. Астарта горит в ее крови, но сердце ее спит, и если бы я не уступил ей сегодня, завтра она не захотела бы и смотреть на меня. Теперь долгое ожидание привлечет ее ко мне надолго, а может быть, и навсегда. Почем знать? Может быть, я войду с ней в конкубинат, она достойна этого.

— Может быть, ты и прав, но я бы не выдержал. Пойдем к остальным, они там веселятся все лучше и лучше.

— Хорошо. Или знаешь что? Пришли-ка ты мне лучше сразу ту белобедрую нимфу. Должен же я вознаградить чем-нибудь такую тяжкую победу над собой.

— Ах, вот ты как! — засмеялся Марий и вышел, Через минуту в атриум вбежала задыхающаяся белокурая полная девушка и послушно остановилась перед Муцием.

— Ну, что сатиры? — весело беря ее за подбородок, спросил он.

— Не поймал меня ни один, — ответила она и, поощренная свободным обращением патриция, прижалась к нему.

Муций толкнул девушку к дверям кубикулума и произнес стремительно:

— Получишь сто драхм, если постараешься!

Девушка заглянула в его горящие глаза возбужденным взглядом, задорно прищурилась и, показав кончик розового языка, проговорила тоном похвальбы:

— Я все умею. Меня учила сама Коринна.

Предсказания Муция оправдались: возбужденный им огонь вспыхнул в душе Магдалины ярким пламенем. Сердце ее до того затосковало по Децию, что она ушла от Мелитты, чтобы в тиши уединения наслаждаться грезами о будущем счастье и избегнуть искушения, таившегося в доме гречанки: уступить кому-нибудь другому до приезда Муция.

Но проходили дни и недели без всяких известий. Мария тосковала, плакала и напрасно высматривала желанного посланца.

Впервые после долгих лет своего увлечения Иудой она вновь испытывала чувство тревожного ожидания и глубокое горе и разочарование.

А между тем вернулись неожиданно пилигримы из Галилеи, целые и невредимые, но какие-то странные.

Когда Мария с радостным криком бросилась к ним навстречу, то привет ее был принят с какой-то необычной сдержанностью. Холодом повеяло на нее.

Лазарь только раз поцеловал ее и отправился к себе, а сестра, болтливая Марфа, обычно уже издалека осыпавшая множеством услышанных сплетен и новостей, сказала только:

— Симон остался еще… Я страшно устала… Мул пал у нас по дороге… Я рада, что застаю тебя дома!

Марфа, против обыкновения, ни о чем не расспрашивала прислугу, никого не выбранила, не отдала никаких распоряжений, а, оставшись вдвоем с Марией, посмотрела на нее глубоким взглядом своих черных глаз и проговорила, словно во сне:

— Столько мы видели, столько мы слышали, что голова кругом идет… — она провела рукою по лбу и добавила почти печально:

— Иди и ты спать… может быть, тоже иной проснешься…

— Что с вами стало? — почти со страхом воскликнула Мария.

— Мы познали истину! — серьезно ответила Марфа, укладываясь спать.

Мария удалилась с чувством горечи. Ушли свои, близкие, а вернулись чужие, точно их подменили в дороге.

Сначала Мария предполагала, что это временное настроение, может быть, результат усталости от долгого путешествия. Но вскоре она убедилась, что брат и сестра действительно изменились, в особенности Марфа, которая теперь занималась хозяйством нехотя, словно по принуждению, без той заботливости и старательности, какими она отличалась раньше.

И прислуга, которую она раньше так крепко держала в руках, стала распускаться, подметив, что госпожа теперь смотрела сквозь пальцы на разные непорядки, а если и вспылит по-прежнему, то потом сама жалеет об этой вспышке, почти раскаивается в ней, стараясь загладить ее ласковым словом.

Трудолюбивый Малахия тоже совершенно обленился. По целым дням он фамильярно лежал вместе с Лазарем в саду на траве, ведя с ним какие-то долгие разговоры и умолкая при малейшем приближении Марии. Это не были какие-нибудь специально мужские дела, утаиваемые от нее, как от женщины, так как и Марфа частенько принимала живое участие в этих беседах.

Когда же вернулся Симон, то все они вчетвером до поздней ночи засиживались на завалинке, ведя долгие и, по-видимому, интересные разговоры.

Магдалина пыталась подслушивать их с крыльца, но они обычно говорили тихо, вполголоса, как люди, ведущие важное совещание, но однажды ей удалось подслушать кое-что относительно себя.

— Я вижу, — услыхала она голос Марфы, — что Мария давно уже не выходит из дому, замечаю, что она значительно успокоилась. Может быть, благодать, полученная нами, стала уделяться и ей…

— Это было бы новым доказательством! — заговорил Симон.

— Разве мало всех тех доказательств, которые мы видели? — с живостью прервал его Лазарь. — Ты все еще сомневаешься, Симон?

Затем разговор притих, потом заговорил Малахия. Мария внимательно прислушивалась и уловила вопрос:

— Когда?

— Скоро! И принял наше приглашение…

— Осанна! — с энтузиазмом воскликнула Марфа, и возглас ее хором повторили мужчины.

Наступило долгое молчание, затем снова послышался шепот голосов, и шептались долго. Разошлись только тогда, когда пробила третья стража.

Тогда Мария вбежала в комнату Марфы и с жаром напала на нее.

— Марфа, я слышала, что вы что-то говорили обо мне! Что это за благодать, которая должна меня осчастливить? Я хочу знать! Я твоя сестра, может быть, и легкомысленная, но все же лучшая по отношению к вам, нежели вы ко мне после этого проклятого путешествия…

— Проклятого?! Ты не понимаешь своего кощунства! — схватила ее Марфа за руку. — Немедленно возьми слова свои назад, скажи: святого, святого!..

— Ну, святого, коль скоро ты так хочешь, хотя я не знаю и не понимаю ровно ничего!

— Я бы рассказала тебе все: сама знаешь, что мне молчать трудно…

— Ну, так почему же не рассказываешь? Что делается в Магдале, как наш дом, что наши приятельницы, с которыми мы играли в детстве?

— Мы не были в Магдале…

— Не были?.. — удивленно протянула Магдалина. — Так где же вы были?!..

— Мы встретили его на дороге и шли вместе с ним до Капернаума, там остановились и слушали его все время, а когда он пошел дальше, то вернулись, потому что Лазарь заболел, и только Симон пошел за ним…

— За кем?

— Вот в том-то и дело… Но Симон запретил, потому что он обращается лишь к чистым сердцам… а ты… — Марфа остановилась и опустила глаза.

— Сердце мое чисто! — вспыхнув румянцем, сказала Мария. — А если ты думаешь о другом, то уже целый месяц, как я отсюда ни шагу… С того времени, как вы ушли, ни один мужчина не знал меня!..

— Вижу это и думаю, что это — милость свыше.

— Хороша милость! Скука такая, не с кем слово промолвить…

— Молчи, безумная! Сама ты не знаешь, что говоришь! Пойми: Иуда не лгал… Он — Иисус Мессия, предвещенный пророками, господин царства Божия на земле!

— Иуда! Но если он такой, как Иуда, то милость эта бывает весьма привлекательна! — весело заговорила Мария.

Но Марфа, уже раз дав волю языку, не могла остановиться и стала говорить беспорядочно, проникновенно;

— На гору взошел… ученики его стали за ним, а мы — вся толпа — у подножия… Как ясный месяц, светилось его лицо… глаза сияли, как звезды… говорил он негромко, не возвышая голоса, ну так, как вот я сейчас с тобой, а между тем каждое его слово разносилось далеко, словно колокольный звон… Он благословлял кротких и миротворцев, плачущих, алчущих правды… Я не припомню всего, что он говорил, я знаю только, что я тряслась, как лист, и слезы текли из глаз моих… Мне все казалось, что он смотрит только на меня, а Симону, хотя он стоял далеко от нас, казалось, что только на него… Потом все говорили, что каждый чувствовал на себе его взгляд: так уж он смотрит! Дрожь охватила всю толпу, когда он стал осуждать, а громил он фарисеев, книжников, мытарей, сильных мира сего… учил, что нельзя служить одновременно Богу и мамоне…

— Да хорошо ли ты слышала? Иуда совсем иначе все представлял…

— Самым лучшим образом все слышала! Он ясно осуждал заботы о благах земных, говорил, что надо искать прежде всего царства Божия и правды его, а остальное все приложится.

— Ну, конечно, коль скоро царство будет наше, то у каждого будет всего по горло! Ну, а чудеса он творил?

— Накормил большую толпу людей семью хлебами и горсточкой рыбы…

— Ты считала?

— Нет, но так говорили все!

— Допустим, но пойми, что нехитрое дело пренебрегать богатствами, коль скоро владеешь таким даром размножения, но ни я, ни ты и никто на свете не сумеет выжать ни одной каплей вина больше, чем сколько его в чаше, или создать из одного динария много динариев. Пусть научит нас этому, тогда я соглашусь, что его учение многого стоит!..

Марфа задумалась и опечалилась.

— Я не знаю, не умею объяснить тебе, но если бы ты сама была там, пережила то, что я, то ты бы уверовала так же, как и я… Необъяснимые чары таятся в нем самом и в его речи… Знаешь ли, что мне рассказывали те, кто знал его в детстве? При звуке его голоса слетались птицы, выплывали рыбы из глубины вод! Уже в детские годы он поражал ученых знанием Священного писания… Отличался такой добротой, что в жаркие дни бегал среди цветов, и пчел, отягощенных медом, на руках переносил в ульи, никогда не ошибался, всегда каждую пчелу приносил в ее улей; лилии, побитые ливнем на лугах, выпрямлял; исправлял разрушенные гнезда, и если ему приходилось нечаянно забежать в чистый ручей и ножками замутить в нем воду, то, жалея воду, он горько плакал!..