Хорхе Исаакс - Мария

«Мария, – думал я, прислушиваясь к шепоту и дыханию спящей природы, – Мария, наверно, заснула, улыбаясь при мысли, что завтра я снова буду рядом с ней…» Но потом! Это «потом» было ужасно: потом наступит разлука.

Мне послышался топот скакавшего по долине коня. Очевидно, это был слуга, которого мы еще четыре дня назад послали в город и ожидали с нетерпением, – он должен был привезти важные письма.

– Камило? – окликнул я, едва всадник подъехал.

– Я, хозяин, – ответил он и, вознеся хвалу господу вручил мне пачку писем. Звон его шпор разбудил отца.

– Что случилось, приятель? – спросил он у слуги.

– Меня отправили еще в двенадцать, хозяин, но Наука разлилась до самого Гуаябо, и пришлось очень задержаться в дороге.

– Ладно, скажи Фелисиане, чтобы тебе дали поесть, и позаботься о коне.

Просмотрев подписи под несколькими письмами и отыскав наконец то, которого ожидал, отец сказал мне:

– Начнем с этого.

Я прочел вслух несколько строк и, дойдя до середины, невольно остановился.

Отец взял письмо, сжав губы и пожирая строчки глазами, дочитал его до конца и бросил на стол со словами:

– Этот человек убил меня! Прочти письмо. Произошло именно то, чего опасалась твоя мать.

Я взял письмо, боясь убедиться в справедливости моих предположений.

– Читай вслух, – добавил отец, прохаживаясь взад и вперед по комнате и утирая пот со лба.

– Теперь уж спасения нет, – сказал он, едва я кончил. – Такая сумма и при таких обстоятельствах!.. Я сам во всем виноват.

Я остановил его и принялся объяснять, каким способом можно, по моему мнению, сделать потерю менее чувствительной.

– Да, верно, – заметил он, несколько успокоившись. – Так и сделаем. Но кто мог это предвидеть! Наверное, я до самой смерти не разучусь доверять людям.

Это была правда: не раз уже за время его коммерческой деятельности отец получал тяжелые уроки. Однажды вечером, когда он был в городе один, без семьи, к, нему в кабинет вошел служащий, которого послал он в Чокоес обменять ценные бумаги на золото для расплаты с иностранными кредиторами. Посланец сказал ему:

– Я пришел попросить у вас денег, чтобы расплатиться за наем мула, а потом пущу себе пулю в лоб. Я играл и спустил все, что вы мне доверили.

– Все, все проиграно? – воскликнул отец.

– Да, сеньор.

– Возьмите в ящике сколько нужно, чтобы уладить дело.

И, позвав слугу, он распорядился:

– Сеньор только что приехал. Скажи, чтобы ему подали ужин.

Но тогда были другие времена. В молодости удары судьбы переносятся легко, без единой жалобы: человек еще верит в будущее. Но удары, полученные на склоне лет, словно нанесены коварным врагом из-за угла – слишком уж короток путь до могилы… И как редко друзья умершего остаются друзьями его вдовы и детей! Сколько таких, кто, сжимая похолодевшую руку несчастного друга, подстерегает его последнее дыхание, чтобы тут же превратиться в палача, мучителя осиротевшей семьи!..

Три часа прошло после разговора, описанного мною по воспоминаниям об этой роковой ночи. Как много таких ночей еще предстояло пережить мне в грядущие годы.

Отец, укладываясь на кровать, стоявшую рядом с моей, сказал:

– Мы должны по возможности скрыть все, что случилось, от твоей матери. Кроме того, необходимо отложить на день наше возвращение.

Отец всегда говорил, что спокойный сон служит ему утешением во всех горестях жизни; и все же, когда вскоре после обращенных ко мне слов он заснул, я почувствовал в его мирном сне такую бесстрашную покорность судьбе, в его спокойствии такое достоинство, что долго не мог отвести от него глаз.

Еще не рассвело, но я вышел из дома, надеясь умерить на свежем воздухе лихорадочное волнение, снедавшее меня всю бессонную ночь. Только крики кардиналов и гуачарак в ближнем лесу предвещали зарю; природа словно ленилась просыпаться. С первыми лучами солнца засуетились птицы в платановых рощах; голуби парочками разлетелись по лугам; загалдели стайки попугаев, перекрикивая шум бурного водопада; с цветущих крон деревьев, затеняющих плантации какао, в медлительном, плавном полете поднялись серые цапли.

Больше никогда не суждено мне слушать это пение, вдыхать благоухание цветов, созерцать напоенную светом даль, как в веселые дни детства или прекрасную пору юности: чужие люди живут в моем родном доме!

День уже клонился к вечеру, когда мы с отцом стали подниматься по зеленому пологому склону, возвращаясь домой в горы. Табуны кобыл, которые паслись на обочинах дороги, испуганно фыркая, уступали нам путь, а кулики взлетали из прибрежных кустов, словно пытаясь напугать нас своим криком и резкими взмахами крыльев.

Мы уже ясно видели западную сторону галереи, где собралась, поджидая нас, вся семья; отец снова напомнил мне, что необходимо скрыть причину нашего запоздания и держаться спокойно.

Однако на галерее были не все: среди собравшихся я не нашел Марии. Недалеко от ворот в патио, слева от нас, возвышался большой камень, с которого видна была вся долина. На камне стояла Мария, а Эмма уговаривала ее сойти вниз. Мы подъехали к девушкам. Распущенные волосы Марии блестящими темными локонами падали на зеленое муслиновое платье; присев, чтобы ветер не развевал ее широкую юбку, она уверяла сестру, которая потешалась над ее неудачными попытками спуститься:

– Но ты ведь видишь, я не могу.

– Как же тебе удалось сюда забраться, доченька? – спросил отец, смеясь и удивляясь.

Мария, смущенная своей проделкой, поздоровалась с нами и ответила:

– Да ведьмы были одни…

– Другими словами, – перебил ее отец, – нам следует уехать, и тогда ты спустишься. А Эмма как спустилась?

– Подумаешь, какая трудность, если я ей помогла.

– Просто я не боялась.

– Тогда поехали, – сказал, обращаясь ко мне, отец. – Но только будь осторожна, девочка…

Он отлично понимал, что я останусь. Взгляд Марии говорил мне: «Не уходи». Отец снова сел в седло и направился к дому, моя лошадь побежала следом за ним.

– Вот здесь мы вскарабкались, – проговорила Мария, показывая мне трещины и уступы в скале.

Когда я взобрался наверх, она протянула мне руку. Вряд ли эта дрожащая ручка могла мне помочь, но я поспешил ухватиться за нее. Я присел у ног Марии, и она сказала:

– Видишь, что мы натворили. Что скажет папа? Подумает еще, что мы обе с ума сошли.

Я смотрел на нее не отвечая. Блеск ее глаз, избегавших моего взгляда, и легкая бледность подтверждали, что она так же счастлива, как я.

– Я уйду одна, – повторила Эмма; на первую ее угрозу мы даже не обратили внимания, и она отошла на несколько шагов, делая вид, что и впрямь собирается уходить.

– Нет, нет, подожди нас минутку, – взмолилась Мария, поднимаясь на поги.

Увидев, что я не двинулся с места, она спросила:

– Что же ты?

– Нам и здесь хорошо.

– Да, но Эмма хочет уйти, а мама ждет тебя. Помоги мне спуститься, теперь я не боюсь. Дай-ка сюда твой платок.

Она сложила платок и сказала:

– Держи за этот конец, а когда тебе не хватит руки, чтобы помочь мне, я ухвачусь за другой.

Убедившись, что никто не видит, как она спускается, Мария проделала все очень ловко и уже у подножья утеса крикнула мне:

– А теперь ты!

Выбрав место пониже, я спрыгнул с камня на траву и предложил ей руку, чтобы идти домой.

. – Ну, а если бы меня не было, как бы ты спустилась, Дурочка?

– Сама. Я как раз собиралась, когда ты подъехал, но побоялась упасть. Очень уж сильный ветер. Вчера мы тоже взбирались сюда, и я отлично спустилась. А почему вы так запоздали?

– Заканчивали дела, которые можно было решить только па месте. А ты что делала все это время?

– Хотела, чтобы оно скорей прошло.

– И больше ничего?

– Еще шила… и много думала.

– О чем?

– О том, о чем только думают, но не говорят.

– Даже мне?

– Именно тебе.

– Почему?

– Потому что ты это и так знаешь.

– А читать не читала?

– Нет, мне грустно читать одной, а потом – мне надоели рассказы из «Домашнего чтения» и «Вечеров на ферме». Я хотела почитать «Аталу», но ты говорил, что там есть одно место…

И она побежала вдогонку за опередившей нас Эммой.

– Погоди, Эмма… Зачем ты так торопишься?

Эмма приостановилась и, улыбнувшись, зашагала дальше.

– Что ты делала позавчера в десять вечера?

– Позавчера? Ах! – воскликнула она, остановившись. – Почему ты спрашиваешь?

– Мне тогда было очень грустно, я тоже думал о том, о чем думают, но не говорят.

– Нет, нет, ты можешь.

– Что могу?

– Можешь говорить.

– Расскажи мне, что ты делала позавчера, тогда и я скажу.

– Мне страшно.

– Страшно?

– Вероятно, все это пустяки. Мы сидели с мамой на галерее, вон с той стороны, я осталась с ней, потому что она жаловалась на бессонницу. Вдруг мы услышали, как стучит окно в твоей комнате; я подумала, что его оставили открытым, взяла в гостиной свечу и пошла посмотреть, в чем дело… Глупость какая! Меня страх берет даже при одном воспоминании.

– Рассказывай же.

– Я открыла дверь и увидела, что на створке окна, а ее так и качало ветром, сидит черная птица величиной с крупного голубя. Она крикнула, я такого крика ни у одной птицы не слыхала. Свет, наверно, ослепил ее на минуту, но она тут же сорвалась с места и, пролетев над моей головой, крылом задула свечу, а я перепугалась и убежала. В эту ночь мне приснилось… Но что это у тебя такое лицо?

– Какое? – спросил я, не выдавая волнения, вызванного ее рассказом.

Все это произошло точно в тот час, когда мы с отцом читали злополучное письмо, а черная птица была та самая, что задела меня крылом по лбу во время ночной грозы, когда у Марии повторился припадок; та самая, что иной раз вгоняла меня в дрожь, кружа над моей головой после захода солнца.

– Какое? – повторила Мария. – Я вижу, что напрасно рассказала тебе.

– А ты не вообразила все это?

– Нет, не вообразила.

– Что же тебе приснилось?

– Это я не должна тебе говорить.

– А потом скажешь?

– Ах, может быть, никогда.

Эмма уже открыла дверцу в патио.

– Подожди нас, – крикнула Мария, – на этот раз в самом деле подожди.

Мы нагнали Эмму, и девушки, взявшись за руки, подошли к галерее. Мною овладел непонятный страх: я сам не знал, чего я боюсь. Но, вспомнив о предупреждении отца, я постарался взять себя в руки и проявлял величайшее спокойствие, на какое только был способен, пока не ушел к себе в комнату под предлогом, что надо переодеться с дороги.

На следующий день, двенадцатого декабря, была назначена свадьба Трансито. Сразу же после нашего приезда Хосе известили, что в церкви мы будем между семью и восьмью утра. На венчание собирались мама, Мария, Фелипе и я, а Эмма решила остаться дома, чтобы приготовить подарки, которые надо было пораньше отправить в дом на горе и вручить новобрачным при возвращении из церкви.

Вечером после ужина сестра играла на гитаре, сидя на диване в конце галереи, возле моей комнаты, а мы с Марией разговаривали, опершись на перила.

– Тебя что-то тревожит, – сказала она, – но не пойму что.

– Может ли это быть? Разве ты не видишь, как я счастлив! Я только и мечтал снова быть рядом с тобой.

– Нет, ты стараешься это показать. Но я вижу то, чего никогда за тобой не замечала: ты притворяешься.

– Перед тобой?

– Да.

– Ты права. Очевидно, мне суждено притворяться всю жизнь.

– Нет, я не сказала – всегда, только сегодня вечером.

– Всегда.

– Нет, только сегодня.

– Вот уже сколько месяцев я всех обманываю…

– И меня тоже?… Меня? Ты меня обманываешь?!

Она старалась прочесть в моих глазах то, чего так боялась. Я рассмеялся, и она, смутившись, сказала:

– Объясни же мне.

– Не могу.

– Ради бога, ради… ради того, что ты больше всего любишь, объясни.

– Все и так понятно.

– Да нет же!

– Дай договорить: чтобы отомстить за то, что ты подумала, я бы никогда тебе ничего не сказал. Но ты попросила ради того, что, как ты, сама знаешь, я больше всего люблю…

– Я этого не знаю.

– Тогда считай, что я тебя обманываю.

– Нет, нет. Сейчас скажу. Но как я могу сказать это тебе?

– Подумай.

– Уже подумала, – проговорила Мария после минутного молчания.

– Тогда скажи.

– Я хотела бы, чтобы после бога и тебя самого… я хотела бы, чтобы ты любил меня.

– Нет, не так.

– А как же тогда? Ах! Значит, то, что ты говорил, правда?

– Скажи по-другому.

– Сейчас. Но если ты и теперь не захочешь…

– Что?

– Ничего. Не смотри на меня.

– Я не смотрю.