Хорхе Исаакс - Мария

Когда мы распрощались, пообещав приехать вечером в горы, Трансито улыбнулась Марии почти с сестринской нежностью. Мария, сжимая робко протянутую руку своей названой дочери, сказала:

– Меня беспокоит, как ты пойдешь всю дорогу пешком.

– Почему, сеньорита?

– Сеньорита?

– Ах, надо говорить – матушка?

– Да, да.

– Ладно. Мы ведь пойдем не спеша, правда? – обратилась она к мужчинам.

– Конечно, – ответил Браулио. – А если сегодня ты наконец не постесняешься опираться на мою руку при подъемах, то и устанешь меньше.

Тут нас нагнали мама и Фелипе. Мама пригласила Хосе со всей семьей к нам завтра на обед, и он обещал прийти.

На обратном пути у нас завязался общий разговор, и мы с Марией постарались развлечь маму, которая жаловалась на усталость, как всегда после верховой езди. Только уже подъезжая к дому, Мария шепнула мне:

– Ты хочешь сегодня же поговорить с папой?

– Да.

– Сегодня ничего не говори.

– Почему?

– Потому что не надо.

– Когда же, по-твоему, сказать?

– Если в течение недели он не будет говорить о твоем отъезде, найди сам случай сказать ему обо всем. И знаешь, когда это лучше сделать? В тот день, когда вы будете много работать вместе. Он сам почувствует, как важна для него твоя помощь.

– Трудно мне будет вытерпеть все это время, гадая, согласится он или нет.

– А если он сразу откажет?

– Ты этого боишься?

– Да.

– Что же мы тогда будем делать?

– Ты – подчинишься.

– А ты?

– Ах, кто знает!

– Ты должна верить, что он согласится, Мария.

– Нет, нет. Если я обманусь в своих надеждах, я знаю, этот обман будет стоить мне слишком дорого. Сделай лучше так, как я сказала, тогда, может быть, все обойдется.

Мы подъехали к дому. Меня удивило, что окна в маминой комнате были закрыты. Я помог маме спешиться и стал помогать Марии, когда навстречу к нам выбежала Элоиса, знаками показывая, чтобы мы не шумели.

– Папа прилег, – сказала она, – ему нездоровится.

Только я и Мария могли догадываться о причине недомогания, и мы невольно переглянулись. Мама с Марией тут же пошли проведать отца, я последовал за ними. Понимая, как мы взволновались, он сказал дрожащим от озноба голосом:

– Это пустое: вероятно, я утром был слишком легко одет и простудился.

Руки и ноги у него были ледяные, лоб горел.

Через полчаса Мария и мама уже переоделись по-домашнему. Подали завтрак, но они не вышли в столовую. Когда я встал из-за стола, Эмма сказала, что отец зовет меня.

Лихорадка усиливалась. Мария стояла прислонившись к спинке кровати, Эмма рядом с ней, а мама сидела у изголовья.

– Зачем столько света, погасите какую-нибудь свечу, – говорил отец, когда я вошел.

Горела только одна свеча на столе, да и ту заслонял от него полог кровати.

– Вот и Эфраин пришел, – сказала мама.

Нам показалось, будто отец не слышит ее. Через минуту он проговорил как бы про себя:

– Другого выхода нет. Где же Эфраин? Надо отправить письма.

Я подошел и встал так, чтобы он видел меня.

– А, хорошо. Принеси все сюда, я подпишу.

Мама сидела опустив голову на руку. Мария и Эмма вопросительно поглядывали на меня, пытаясь понять, существуют ли в действительности эти письма.

– Когда вы отдохнете, мы все и отправим.

– Что за человек! Что за человек! – прошептал отец и впал в забытье.

Мама вызвала меня в гостиную.

– Мне кажется, – сказала она, – надо пригласить доктора, как ты думаешь?

– Полагаю, надо. Даже если лихорадка пройдет, его визит не помешает, а если…

– Нет, нет, – прервала она меня, – когда болезнь у него начинается так, это всегда серьезно.

Отправив слугу зa доктором, я вернулся к отцу. Он снова позвал меня.

– Давно ли вы вернулись?

– Больше часа.

– А где мама?

– Сейчас поищу ее.

– Ничего ей не говори.

– Конечно, сеньор, не беспокойтесь.

– Ты сделал приписку к письму?

– Да.

– И достал из шкафа всю корреспонденцию и расписки?

Его, несомненно, преследовала мысль о возмещении понесенного ущерба. Мама услыхала наш разговор и едва ей показалось, что отец задремал, спросила меня:

– У отца неприятности? Он получил дурные известия? Что это он скрывает от меня?

– Ничего не случилось и ничего от вас не скрывают, – ответил я, изо всех сил стараясь держаться естественно.

– Тогда что означает этот бред? И что это за человек, на которого он жалуется? О каких письмах говорит все время?

– Понять не могу, сеньора.

Мама моим ответам не поверила, но других я ей дать не мог.

В четыре часа приехал доктор. Жар не уменьшался, больной то бредил, то впадал в забытье. Все домашние средства против предполагаемой простуды не принесли никакого облегчения.

Доктор распорядился приготовить горячую воду и все необходимое для того, чтобы поставить отцу пиявки, и пошел вместе со мной в мою комнату. Пока он составлял лекарство, я попытался узнать его мнение о болезни.

– Возможно, это воспаление мозга, – сказал он.

– А что за боли в области печени?

– Одно к другому отношения не имеет, но и это нельзя упускать из вида.

– Значит, вам кажется, он серьезно болен?

– Обычно воспаление мозга начинается именно так. Но если захватить болезнь вовремя, часто удается остановить ее. Ваш отец был очень переутомлен последнее время?

– Да, очень. До вчерашнего дня мы объезжали фермы на равнине, и он много работал.

– А не было ли у него каких-либо неприятностей, серьезных огорчений?

– Думаю, я должен говорить с вами откровенно. Три дня назад он получил известие, что дело, на успех которого он очень рассчитывал, потерпело неудачу.

– И это очень его взволновало? Простите меня за расспросы, но это необходимо. Во время вашего учения, а еще чаще на практике у вас будет случай убедиться, что недуги, вызванные душевными страданиями, проявляются в симптомах других, более известных медицине болезней или же осложняются ими.

– Думаю, вы можете быть почти уверены в том, что несчастье, о котором я сказал, явилось главной причиной болезни. Но только должен предупредить вас – моя мать ничего об этом не знает, отец не хочет огорчать ее.

– Понимаю. Вы правильно сделали, рассказав мне все: поверьте, я найду способ осторожно воспользоваться вашим признанием. Очень сочувствую вам! Теперь картина стала для меня яснее. Пойдемте, – добавил он, беря стакан с лекарством, – надеюсь, это питье принесет ему облегчение.

Было уже два часа ночи. Температура не упала ни на градус. Доктор, который до этого времени сидел у больного, пошел отдохнуть, наказав вызывать его при малейшей тревоге.

В слабо освещенной комнате царила глубокая тишина Мама сидела в кресле у изголовья кровати. По движению губ и взгляду, устремленному на висевшее над дверью в гостиную изображение Христа, можно было понять, что она молится. Очевидно, по отдельным словам отца она догадалась о постигшей нас беде. Мария, откинув полог, опустилась на колени и пыталась согреть ноги больного, который снова стал жаловаться на холод. Я подошел к ней и тихонько сказал:

– Пойди приляг хоть ненадолго.

– Зачем? – спросила она, подняв склоненную на руку голову. Голова эта с растрепавшимися за бессонную ночь волосами была еще прекраснее, чем украшенная изящным убором вчера, во время утренней прогулки.

– Тебе вредно не спать всю ночь.

– Нет, нет, не бойся. Который час?

– Уже около трех.

– Я ничуть не устала. Скоро рассвет, лучше ты пока поспи, а если надо будет, я тебя позову.

– Как ноги, согрелись?

– Ах, нет, очень холодные.

– Позволь, я заменю тебя ненадолго, а потом пойду посплю.

– Хорошо, – сказала Мария и бесшумно поднялась.

Она протянула мне щетку и, улыбаясь, объяснила, как надо растирать ступни. Когда я сменил ее, она шепнула:

– Я только на минутку, посмотрю, что там с Хуаном, и вернусь.

Малыш проснулся и позвал ее, не увидев рядом с собой. Послышался ласковый голос Марии, уговаривающей Хуана лежать спокойно, потом звук поцелуев. Часы пробили три. Мария вернулась и снова заняла свое место.

– Не пора ли дать лекарство? – спросил я.

– Кажется, пора.

– Спроси у мамы.

Мама взяла со стола лекарство, а я свечу, и мы подошли к постели. Услыхав мамин голос, отец открыл воспаленные глаза, но тут же загородил их рукой от света. Он привстал и снова пожаловался на боль в правом боку; обведя комнату затуманенным взглядом, отец что-то проговорил, мы уловили слово «жажда».

– Это утолит жажду, – сказала мама, подавая ему стакан.

Отец снова упал на подушки и, поднеся руки к голове, прошептал:

– Здесь…

Мы уговорили его сделать еще одну попытку подняться, но силы изменили ему.

По маминому лицу было видно, как пугает ее эта слабость.

Присев на край кровати и опершись на подушку, Мария нежным голосом сказала больному:

– Папа, постарайтесь приподняться, выпейте лекарство. Я помогу вам.

– Попробую, дочка, – еле слышно ответил он.

Поддерживая левой рукой отца за плечи, она положила его голову к себе на грудь. Черные волосы Марии смешались с его благородными сединами.

Лекарство было выпито, и мама отдала мне стакан, а Мария осторожно опустила отца на подушки.

– Ах, Иисусе! Как он ослабел! – прошептала она, когда мы отошли к столу, чтобы поставить на место свечу.

– Это снотворное, – сказал я, чтобы ее успокоить.

– По он уже меньше бредит. Что сказал тебе доктор?

– Что необходимо выждать, прежде чем принимать более решительные меры.

– Пойди отдохни, мы справимся сами. Слышишь? Уже половина четвертого. Я разбужу Эмму, она останется со мной, а ты уговори маму тоже прилечь хоть ненадолго.

– Ты совсем побледнела, тебе потом будет очень плохо.

Она стояла перед маминым туалетным столиком и, отвечая мне, заглянула в зеркало и поправила руками волосы.

– Не такая уж бледная. Вот увидишь, ничего но случится.

– Если ты сейчас немного отдохнешь, возможно. Я позову тебя, когда рассветет.

В конце концов я добился, чтобы они оставили меня одного, и сел у изголовья кровати. Больной спал неспокойно, по временам он снова начинал бредить.

Целый час воображение рисовало мне ужасные картины всего, что может последовать за этим несчастьем, и при одной мысли сердце у меня сжималось.

День занимался: сквозь щели дверей и оконных жалюзи пробивались полоски света, огонек свечи померк, уже раздавалось пение утренних птах и гомон домашней птицы.

Вошел доктор.

– Вас кто-нибудь позвал? – спросил я.

– Нет, просто сейчас я уже должен быть здесь. Как прошла ночь?

Я рассказал ему о своих наблюдениях. Он пощупал пульс, глядя на часы.

– Никаких перемен, – проговорил он как бы про себя. – А лекарство? – обратился он ко мне.

– Принял еще раз.

– Повторим, а чтобы лишний раз его не беспокоить, тут же поставим и горчичники.

Все это мы проделали при помощи Эммы.

Доктор был заметно обеспокоен.

В течение трех дней болезнь упорно не поддавалась стараниям доктора победить ее; симптомы были настолько грозны, что даже он не всегда мог скрыть овладевшую им тревогу.

Наступила полночь. Доктор незаметно вызвал меня в гостиную.

– Вам ясно, в каком опасном положении находится ваш отец, – сказал он. – У меня осталась единственная надежда на обильное кровопускание, больной к нему уже подготовлен. Если это средство и принятые вечером лекарства не вызовут к рассвету сильного возбуждения и бреда, трудно рассчитывать на кризис. Пора предупредить вас, – продолжал он после недолгого молчания, – что, если утром кризис не наступит, я бессилен. А пока что постарайтесь удалить отсюда сеньору: произойдет или нет то, чего я добиваюсь, ей здесь оставаться нельзя. Сейчас время уже за полночь, и вы можете уговорить ее немного прилечь. Если это удобно, попросите и сеньорит оставить нас одних.

Я заметил, что они наверняка откажутся, а если и согласятся, то мама будет в еще большей тревоге.

– Вижу, вы берете на себя заботу обо всем, не теряя мужества, которого требует создавшееся положение, – сказал доктор, тщательно осматривая при свете свечи ланцеты, привезенные в карманном несессере. – Не следует, однако, терять надежду.

Мы вышли из гостиной и принялись за подготовку к последнему средству спасения.

Отец по-прежнему находился в забытьи, бред не прекращался весь день и половину ночи. Чувствовалось, что силы больного угасают, он лежал неподвижно, не отзывался ни на одно наше слово, и только по глазам, которые порой едва приоткрывались, можно было понять, что он нас слышит; дыхание было хриплым, прерывистым.