– Хлебни глоточек, Кортико, и спой еще эту печальную песню, – сказал я низкорослому гребцу.

– Иисусе! Вам она показалась печальной, хозяин?

Лоренсо отлил из рога изрядную долю анисовой в подставленную гребцом тыквенную чашку, и тот продолжал:

– Вот и отлично, а то у меня от ночного тумана голос сел. Хлебни и ты, кум Лауреан, – обратился он к товарищу, – надо прочистить горло, тогда споем веселую песенку!

– Попробуем, – откликнулся низким звучным голосом Лауреан. – Давай другую, ту, что поется в темноте. Знаешь?

– А как же, сеньор!

Лауреан с видом знатока посмаковал анисовую и оценил:

– Неплоха.

– А что это за песня в темноте?

Усевшись, он вместо ответа затянул первую строфу бунде,[41] Кортико ответил ему второй, потом наступила пауза, и так они продолжали по очереди, пока не допели до конца свою простую и трогательную песню:

Над рекой луна сияет, —

и плеск весла.

Где грустит моя смуглянка,

любовь моя?

Как черна твоя ночь,

Сан-Хуан, Сан-Хуан.

Черна, как моя смуглянка,

черным-черна.

Свет очей ее бездонных —

беги, река, —

яркой молнии подобен, —

греби, рука.

Пение гребцов печально перекликалось с окружающей нас природой; дальнее эхо бескрайних лесов повторяло протяжную, проникновенную жалобу.

– Теперь не бунде, а что-нибудь другое, – сказал я, убедившись после паузы, что песня окончена.

– Вашей милости не понравилось, как мы пели? – спросил Грегорио – он был более общителен.

– Нет, друг. Слишком печальна эта песня.

– Тогда хугу?

– Что хотите.

– Ладно! Когда хугу поют хорошо да еще танцуют, как один наш негр, Мариеухениа, – поверьте, ваша милость, даже ангелы на небе готовы в пляс пуститься.

– Открой глаза и заткни глотку, кум, – сказал Лауреан. – Слышишь?

– Глухой я, что ли?

– Тогда ладно.

– Сейчас надо глядеть в оба, сеньор.

Лодка с трудом преодолевала течение. Скрипели весла. Время от времени Грегорио ударял веслом по борту – это был знак, что надо повернуть к другому берегу, тогда мы шли поперек течения. Туман постепенно сгущался. Со стороны моря доносились отдаленные раскаты грома. Гребцы молчали. Но вот до нашего слуха долетел глухой шум, подобный бурному дыханию урагана над сельвой. Вскоре начали падать крупные капли дождя.

Я прилег на приготовленную Лоренсо постель. Лоренсо хотел было зажечь фонарь, но Грегорио, заметив, что он чиркнул спичкой, предупредил:

– Не зажигайте огонь, хозяин, а то ослепит меня свет – и хороши мы будем.

Дождь яростно хлестал по кровле ранчо. Темнота безмолвие были для меня благодеянием после вынужденного общения и притворной любезности с чужими людьми во время морского путешествия. Самые сладостные воспоминания и самые мрачные мысли оспаривали власть над моим сердцем, то оживляя его надеждой, то отравляя печалью. Всего лишь пять дней пути – и я снова буду держать ее в объятиях и верну ей жизнь, которую похитил мой отъезд. Неужто мой голос, мои ласки, мои взгляды что так нежно утешали ее в былые дни, не вырвут ее из когтей болезни и смерти? Любовь, над которой наука не властна, которую наука призвала к себе на помощь, такая любовь всесильна.

Мысленно я повторял слова ее последних писем: «Весть о твоем приезде сразу вернула мне силы… Я не могу умереть и навеки оставить тебя одного».

Отчий дом среди зеленых холмов, под сенью старых ив, в убранстве цветущих розовых кустов, озаренный лучами восходящего солнца, предстал в моем воображении: рядом со мной зашуршало платье Марии; ветерок с тор Сабалетас шевелил мои волосы; я вдыхал ароматы цветов, выращенных Марией… И пустынный простор своими шорохами, шелестом и благоуханием поддерживал сладостное наваждение.

Каноэ причалило к левому берегу.

– Где мы? – спросил я у Лоренсо.

– В Аренале.

– Эй, стражник, контрабанду везут! – крикнул Кортико.

– Стой! – откликнулся какой-то человек, видимо, стражник, сидевший в засаде всего в нескольких шагах от берега.

Оба гребца дружно расхохотались. И Грегорио сквозь смех закричал:

– Святой Павел! Чуть не проткнул меня этот добрый христианин. Капрал Ансермо, будете так сидеть в осоке – доконает вас ревматизм! Кто это вам сказал, сеньор, что я приплыву с низовья?

– Ведьмы наворожили, бездельник, – отвечал капрал. – Ладно, чего ты там везешь?

– Лодку с людьми.

Лоренсо зажег фонарь, и капрал протиснулся в ранчо мимоходом дружески хлопнув по плечу черного контрабандиста. Почтительно и приветливо поздоровавшись, он принялся за проверку путевых документов, а Лауреан и Грегорио, ухмыляясь, заглядывали в ранчо.

Крик Грегорио разбудил на берегу весь отряд. Несколько заспанных стражников, вооруженных карабинами, как и прятавшийся в тростниковых зарослях капрал, подоспели уже к прощальной выпивке. Объемистого рога Лоренсо хватило на всех, а в добавление появились напитки, пригодные для людей менее взыскательных, чем их владелец.

Ливень прекратился. Уже начало светать, когда, обменявшись со стражниками последними солеными шутками вперемежку с крепкими словцами и смехом, гребцы снова сели на весла.

Чем выше мы поднимались по реке, тем величественнее и пышнее становилась прибрежная сельва. Чаще появлялись купы пальм: тянулись вверх окрашенные пурпуром колонны памбилей; густолиственные мильпесосы таили на своих корнях сладкий плод; мелькали чонтадуры и гуатле; тонкие гибкие найди с развевающимися плюмажами кокетливо покачивались, напоминая стройный девичий стан. Другие пальмы, еще не сбросив толстой кожуры с гроздьев плодов, шелестели золотистыми опахалами, как бы приветствуя возвращение любимого друга. Но не видно было здесь ни красных фестонов лиан, ни вьюнков с прелестными нежными цветами, ни бархатистого мха, покрывающего наши утесы. Нагуаре и пьяунде, эти короли сельвы, вздымали свои кроны выше всех, как бы стремясь разглядеть вдали бескрайнюю пустыню океана.

Наша лодка продвигалась все с большим трудом. Было уже почти десять утра, когда мы добрались до Кальеларги. На левом берегу стояла хижина. Подобно всем прибрежным строениям, она держалась на толстых сваях из гуаякана, чья древесина, как известно, в воде твердеет, словно камень. Таким образом, жителям не опасны наводнения и не грозит слишком близкое соседство бесчисленных змей, внушающих ужас всем путешественникам.

Пока Лоренсо вместе с гребцами отправился в дом го товить для всех нас завтрак, я решил окунуться, предвкушая удовольствие от купания в кристально чистой воде. Но я не принял в расчет москитов, хотя их ядовитые укусы должны были бы запомниться мне на всю жизнь. Они вволю истерзали меня, испортив всю экзотическую прелесть купания. Очевидно, цвет и другие особенности кожи негров защищают их от этого упорного и ненасытного врага – я заметил, что гребцы едва обращали на москитов внимание.

Лоренсо принес мне в ранчо завтрак, приготовленный с помощью Грегорио, который оказался отличным поваром и пообещал мне на следующий день изжарить тападо.[42] К вечеру мы должны были попасть в Сан-Сиприано, и гребцы, подкрепившись отменным красным вином управляющего, не заставили просить себя продолжать путь.

Летнее солнце жгло вовсю.

Когда берега были проходимы, мы с Лоренсо, желая немного размяться и облегчить каноэ на опасных, по словам гребцов, перекатах, проделывали небольшие расстояния пешком; однако при этом нас обуревал такой страх наткнуться на притаившуюся гуаскаму[43] или подвергнуться нападению стремительной черной чонты с белым ошейником, что, пожалуй, глаза у нас уставали больше, чем ноги.

Незачем было допытываться, занимались ли Лауреан и Грегорио знахарством, поскольку в этих краях чуть не каждый гребец – знахарь: все они носят с собой зубы самых разнообразных змей и зелья против змеиных укусов, например, гуако, кровоостанавливающие лианы, бессмертник, сарагосу и другие травы, которые хранят в выдолбленных зубах ягуара или каймана. Но это не слишком успокаивает путешественников; всем известно, что подобные средства бессильны: у человека, ужаленного змеей, выступает кровь из всех пор, и через несколько часов он умирает в страшных мучениях.

Мы прибыли в Сан-Сиприано. На правом берегу, в углу, образованном слиянием реки, подарившей название поселку, и реки Дагуа, которая бурлила, словно радуясь встрече, стояла хижина на сваях, окруженная зарослями бананов. Не успели мы спрыгнуть на берег, как Грегорио закричал.

– Нья Руфина! Это я! – и тут же пробормотал: – Где они взяли такое чудище?

– Добрый вечер, ньо Грегорио, – ответила молодая негритянка, выглянув на галерею.

– Пусти нас передохнуть, я привез кое-что.

– Хорошо, сеньор. Заходите.

– А где мой друг?

– В Хунте.

– А дядюшка Бибиано?

– Один он и есть, ньо Грегорио.

Лауреан поздоровался с хозяйкой и, как обычно, снова погрузился в молчание.

Пока Лоренсо вместе с гребцами доставали наши пожитки из каноэ, я разглядывал то, что Грегорио назвал чудищем. Это оказалась змея толщиной с мускулистую руку и почти в три вары длиной: колючая, бугристая спина цвета сухих листьев, вся в черных пятнах; живот словно сложенный из мраморных плиток; широко открытая пасть чуть ли не такой же величины, как вся огромная голова; приплюснутый нос и зубы, похожие на кошачьи когти. Змея была подвешена за шею к свае причала, и прибрежные волны играли ее хвостом.

– Святой Павел! – воскликнул, уставившись на нее, Лоренсо. – Ну и гадина!

Руфина, которая вышла поздороваться со мной, заметила, смеясь, что им случалось убивать змей и покрупнее.

– А эту где поймали? – спросил я.

– На берегу, хозяин. Вон там, на чиперо. – Она показала на развесистое дерево.

– Когда?

– На рассвете, когда брат собирался в дорогу. Он убил ее и притащил, чтобы яд выкачать. Самки там не было, но я сегодня ее видела, завтра он ее тоже убьет.

Негритянка рассказала мне, что эта змея нападает так: зацепившись за лиану или древесную ветку твердым когтем на конце хвоста, она вытягивает половину туловища над свернутой кольцами другой половиной. Пока добыча находится на таком расстоянии, что змея, вытянувшись во всю длину, не может достать до нее, она не движется с места; когда же расстояние достаточное, змея жалит свою жертву и подтаскивает к себе с невероятной силой; если добыче удается ускользнуть, змея повторяет нападение, пока не умертвит ее. Тогда гадина свертывается клубком вокруг трупа и несколько часов спит. Бывала случаи, когда охотники и гребцы спасались от смерти, схватив змею обеими руками за шею и сжимая, пока она не задохнется, или набрасывали ей пончо на голову. Но это удается редко: ее слишком трудно разглядеть в лесу так похожа она на тонкий высохший древесный ствол! Зато если верругосе не за что зацепиться когтем, она совершенно безопасна.

Показав мне дорогу к дому, Руфина с завидной ловкостью взбежала по лестнице, сделанной из ствола гуаякана с зарубками, и даже – полупочтительно, полунасмешливо – подала мне руку, когда я собрался шагнуть на пол хижины, сложенный из обтесанных досок памбиля, отполированных до блеска всеми ступавшими по ним ногами. Курчавые волосы Руфины были аккуратно стянуты на затылке, лицо – не лишено врожденной миловидности; на ней была чистенькая синяя ситцевая юбка и белоснежная блузка, вместо сережек – синие амулеты, на шее – ожерелье из таких же амулетов вперемежку с монетками и целебными семенами кабалонги. Я давно не видел местных женщин, и наряд Руфины показался мне очень милым и своеобразным. Мягкий голос, повышающийся, как у всех негров, на ударном слоге последнего слова фразы, гибкие движения и лукавая улыбка напомнили мне Ремихию в вечер ее свадьбы. Бибиано, отец молодой негритянки, пятидесятилетний гребец, вынужденный оставить свое занятие из-за ревматизма, неизбежно поджидающего всех гребцов, вышел ко мне навстречу с шляпой в руке, опираясь на толстую чонтовую палку. На нем были желтые байковые штаны и синяя полосатая рубаха навыпуск.

Дом Бибиано считался на реке одним из лучших: галерея служила как бы продолжением столовой, по одну сторону от перил, поднимавшихся примерно на полторы вары над землей, открывался вид на реку Дагуа, по другую – на медлительный, темный Сан-Сиприано. За столовой шла спальня, а из нее ход вел в кухню; там стоял очаг из пальмовых досок, обмазанных глиной, а на нем – каменная плита и все, что нужно для приготовления Фуфу.[44] Поверх потолочных балок лежал помост, прикрывающий столовую на одну треть, – нечто вроде кладовой, где, поспевая, желтели бананы. Руфина то и дело карабкалась на помост по лестнице, значительно более удобной, чем та, что вела в дом из патио. С одной балки свешивались верши и сети, поперек других лежали остроги и удочки. На крючке висели плохонький тамбурин и карраска,[45] в углу стоял карангано.

Для меня сразу же повесили гамак. Устроившись в нем, я разглядывал уходящие вдаль девственные леса, освещенные последними вечерними лучами, и воды Дагуа, проносившиеся мимо, переливаясь голубыми, зелеными и золотыми бликами. Бибиано, присев рядом со мной, плел косички из дрока для сомбреро, покуривал трубку и, ободренный моим дружеским обращением и откровенностью, рассказывал о своих путешествиях в дни молодости, о покойнице (его жене), о том, как ловят рыбу в запрудах, о злоключениях своей жизни. До тридцати лет он был рабом на рудниках в Иро; тяжко трудясь и откладывая из каждого заработка, Бибиано выкупил себя и жену, но она недолго прожила после того, как они поселились на берегу Дагуа.