Когда охватившая их страсть на время иссякла, удовлетворившись, а измучивший обоих любовный голод утих, – они были изнурены, околдованы соединением. И в благодатной усталости Лиз откинулась на мягкую траву, обнаженная, красивая, тихая… По ее влажному чудесному лицу прошли волны, его озарила светлая, счастливая улыбка, которая тут же сменилась выражением почти отчаянной боли, которое так часто сопровождает радость глубокой любви.

Густые волосы княгини рассыпались. Она собрала их одной рукой и обнажила плечо, чтобы он мог коснуться губами ее груди. И его губы спускались вдоль ее разгоряченного любовью тела. Он покрывал ее страстными поцелуями, всю… И хотел еще и еще раз сказать, как сильно любит.

Лиз опередила его. Она произнесла негромко, но совершенно четко, так что ослышаться было невозможно:

– Я решила вернуться в Петербург. Я не могу испытывать долго терпение императора.

Он перестал ее целовать. Он отстранился довольно резко, взглянул в ее лицо – Лиз что-то царапнуло в его помрачневшем взгляде. Крепко взяв за плечи, он приподнял ее с травы и… отбросил от себя. Не произнеся ни слова, Алексей поднялся, надел красный с золотым шитьем доломан, быстро и умело застегнув его на множество пуговиц, – она только успела заметить расплывшееся по бинтам багровое пятно и догадалась: снова пошла кровь. Не обращая внимания даже на боль, которую он должен был испытывать, полковник поднял кивер, пристегнул саблю.

– Куда ты? – вскрикнула Лиз и, вскочив, не подбежала – подлетела к нему, горячая, встревоженная, нагая… – Почему ты уезжаешь? Ведь ты знаешь, я же… я не могу иначе, – сбивчиво оправдывалась она, поворачивая к себе его лицо. – Ничего не изменится. Все будет так, как было. Я только немного побуду с ним, а потом… Пока идет война, у меня всегда есть повод… Я обману его!

Она говорила, она тормошила и прижимала его к себе – но Алексей отворачивался, его губы сжались, подбородок заострился… Потом он вдруг крепко обнял Лиз, словно сгреб в свои руки, приподнял, целуя быстро, страстно, почти сумасшедше ее волосы, ее лицо, ее обнаженные плечи и грудь… В голосе промелькнула заметная хрипотца:

– Я знаю, что ты не можешь иначе, Лиз. Но и я не могу. Я не могу делить тебя с императором. Я не хочу этого, не при каких условиях. Нет таких условий, чтобы я согласился на то, чтобы ты проводила с ним время в постели. Чтобы была его любовницей. На самом деле – спроси любого в Петербурге, он скажет: «Лиз Потемкина – не любовница императору, она ему – жена, она – настоящая императрица, а все остальные – всего лишь фаворитки, чье время быстро проходит». – Он помедлил, словно собираясь с духом. – Я хочу, чтобы ты была женой только мне, Лиз, – Анненков закончил и, усадив княгиню на траву, вышел из избушки.

Упав на спину и закрыв руками лицо, княгиня услышала тихое ржание лошади, приветствующей своего хозяина, всплеск воды. Удаляющийся топот копыт подсказал ей, что Алексей уехал. Он уехал от нее. Уехал прежде, чем она собралась уехать от него.

* * *

В тускло освещенной крестьянской горнице сморщенная старуха в полотняной вышитой рубахе и паневе[25], завязанной по поясу, щурясь на свечу, сидела над прялкой. Напротив нее молодая золотоволосая женщина грустно оперлась на руки и смотрела неотрывно, как вьется над лопастью кудель.

Левой рукой пряха ловко вытягивала прядево, а правой вращала веретено. Веретено в умелых руках старухи крутилось как волчок, оно все было покрыто каким-то затейливым орнаментом. Как сказал Анжелике Бурцев, заезжавший поутру навестить своего друга, на Руси издавна принято так украшать предметы, чтоб от дурного глаза оберечься: «А то знаете ли, всякое бывает. У нас, в лесах дремучих, нечисти полно, так и стережет. Только не бойтесь, мы вас защитим, мадам!» – Он посмеялся и уехал снова на аванпосты, к Милорадовичу.

Солнце уже зашло, по-осеннему быстро темнело. На печи похрапывал кавалер двух Егориев – участник суворовских походов, напротив Анжелики в красном углу перед украшенными вышитыми полотенцами иконами поблескивала лампада. Давно уже ушел по своим делам главный лекарь армии немец Шлосс. В волнении за Анненкова Анжелика обежала почти весь русский лагерь, опоясанный оврагами, побывала при Главной квартире Кутузова… Полковника гвардии лейб-гвардии гусарского полка никто не видел.

Столкнувшись при штабе с ротмистром Голицыным, Анжелика поделилась с ним своими опасениями: Алексей куда-то уехал из госпиталя, а у него поутру открылась рана… Круглолицый веселый Сашка, как ни странно, вовсе не удивился сообщению маркизы и посоветовал ей не беспокоиться зря.

– Вернется скоро, – сказал он, как-то многозначительно улыбнувшись, и Анжелика даже почувствовала себя неловко. – Поезжайте, маркиза, он сам появится. Ничего с ним не сделается, только лучше будет от… э… свежего воздуха, – хохотнул Сашка и, хлестнув коня, поскакал по поручениям главнокомандующего.

Анжелика в задумчивости вернулась в госпитальную избу. Незваной-непрошеной гостьей к ней явилась грусть. Если Анненков так легко встал с постели, даже несмотря на кровотечение, и уехал куда-то по своим делам, значит, состояние его заметно улучшилось и он больше не нуждается в ее опеке. Армия Наполеона вступила в Москву, не сегодня завтра русские подпишут с императором мир. Война окончена. И что бы ни говорил своим солдатам Кутузов, Анжелике казалось, что русский император не захочет дальнейшего кровопролития и потерь – он подчинится Бонапарту.

Сама не зная отчего вдруг, маркиза ощутила огромную удушающую тоску – ей захотелось вот сейчас, сразу же, оставить этот лагерь в глуши лесов и отправиться назад, к блестящей свите Наполеона, которая конечно же празднует в эти дни победу. Зачем она осталась? Надеясь на симпатию гусара, поддавшись обаянию его мужества, проявленного в битве при Бородино, увлекшись сочувствием к бедам русского народа? Но ведь никто здесь, а особенно граф Анненков, не оценил ее участия – все заняты собой, а она среди них – чужая…

Часы текли, Алексей все не появлялся. И чем дольше он отсутствовал, тем настойчивее приходило Анжелике в голову: надо завтра же отправиться в арьергард к Милорадовичу и оттуда – прямиком в Москву. Она была уверена, что в русском лагере ее отсутствия никто не заметит…

Под окном избы остановился всадник. Звякнула сабля, прозвенели шпоры по крыльцу – Анжелика напряглась. Она не знала наверняка, но чувствовала – это он. Сердце ее забилось сильнее.

Старуха все так же невозмутимо крутила веретено. Послышались шаги в сенях – его шаги, теперь уж Анжелика узнавала их из тысячи. Дверь открылась. Наклонившись, чтоб не задеть головой заброшенную на притолоку овчину, которую опускали на ночь для тепла, – Алексей вошел в горницу. Анжелика сразу увидела, как он изменился в лице – мрачный, даже злой, хотя по привычке сдерживается. Она все время повторяла себе, что ни за что не заговорит с ним первой. Но не удержалась, воскликнула:

– Где вы были, граф? Я и доктор Шлосс… Мы сбились с ног, разыскивая…

– Не стоило беспокоиться, мадам, – ответил он, и даже тени прежней теплоты она не услышала в его голосе. Холод такой, что мурашки бегут от него по телу, окончательно смутил ее.

– Что случилось? – она едва пролепетала, чувствуя, как слезы от незаслуженной обиды подступают к горлу…

– Это вас не касается. Простите, – ответил, как ударил.

Анжелика оторопела: впервые за все время ее пребывания у русских она услышала, что ее откровенно просят не вмешиваться… До сих пор французской маркизы касалась даже партизанская война – Давыдов открыто говорил с ней об этом. Ошарашенной, ей даже не пришло в голову, что полковника может тяготить что-то личное.

Отстегнув саблю и оставив ее на лавке, Алексей уселся на постель, набил трубку, раскурил ее. Он расстегнул доломан, и Анжелика увидела пятна крови на бинтах, но даже не посмела предложить ему перевязку. Его быстрый, холодный и совершенно безразличный взгляд сам по себе заставлял ее молчать. Она не понимала разительной перемены, но ей ничего, кроме как смириться с ней, не оставалось.

Некоторое время полковник молчал. Слышалось равномерное шуршание веретена и посапывание старого солдата на печке. Тень пробежала по лицу Алексея, он сжал губы. Анжелика догадалась, что какая-то скрытая боль гложет его сердце. Потом он отбросил трубку, резко встал – кровавое пятно на бинтах увеличилось, но полковник не обращал на него внимания, только на мгновение пошатнулся. Анжелика же, не утерпев, подбежала к нему, поддержала под локоть.

– Нельзя же так, нельзя, – говорила она, позабыв об обиде. – Надо беречься. Что бы ни случилось – все пройдет. Надо сначала выздороветь.

Он всегда с нежной признательностью и даже смущением принимал ее заботы. Но теперь вдруг отстранил: повернувшись, снял со своей руки ее руку, попросил спокойно, но твердо:

– Не нужно, мадам. Не стоит. Я очень благодарен вам, но прошу, больше не надо опекать меня. Я почти здоров и со всем справлюсь сам. Еще раз благодарю. – Он наклонился и поцеловал ей руку.

О, вовсе не такого поцелуя она ожидала! Он показался ей подобным укусу змеи – равнодушный, вежливый, и не более того. Ничего более… Ничего более не нужно… Анжелика растерялась. Она отступила на шаг, вырвав руку, которую он все еще держал. Потом торопливо взяла лежащий на сундуке, недалеко от двери, сюрко. Ничего не сказав, выбежала в сени, остановилась, прижалась спиной к стене, ожидая, что он выйдет за ней, окликнет… Но полковник Анненков ее не окликнул, не пошел следом, не сделал даже шага. Она слышала, как на печке завозился дед.

– Э, солдат, – послышался его скрипучий голос, – где же носют тебя черти-то? Тута уж обыскались тебя. – Видимо, кряхтя, старик слез на пол, притопнул ногой, надевая сапоги, и предложил: – Давай выпьем, что ли, солдат? Помянем Москву-матушку, погорелицу нашу. Али как?

– Давай, – согласился Анненков, усаживаясь, скрипя лавкой. – В самый раз будет, батя.

– Это дело, – развеселился дед. – Бабка, хватит вертеть свое, – прикрикнул на жену. – Тащи из подклета чаво там есть.

Бабка закопошилась, послышались звуки выбиваемой об стол трубки деда.

Анжелика, конечно, только догадывалась по звукам, о чем говорил со старым воякой полковник гвардейских лейб-гусар, но теперь знала уже точно – ничего больше не удерживает ее в русском лагере. Надо возвращаться к французам – и как можно скорее!

Поплотнее застегнув сюрко, она вышла из сеней в темноту осенней ночи – русский лагерь сиял множеством костров. Посмотрев на него, маркиза направилась к избам, где располагались петербургские и московские дамы, оставшиеся с армией. Накрапывал дождь, где-то слышалось треньканье балалайки и протяжная, со вздохами, русская песня.

* * *

«Это только внешне Кутузов – неповоротлив и выглядит старо. А на самом деле сердце у него молодое, он все примечает, и хорошую шутку ценит, да и сам пошутить горазд. А с дамами – галантен» – так еще в Царево-Займище говорил о новом тогда главнокомандующем гусар и поэт Денис Давыдов. Теперь же, войдя в дом княгини Потемкиной, Анжелика убедилась, насколько Давыдов был прав: потеснив свой штаб, Кутузов приказал выделить дамам самую просторную, самую теплую и самую светлую избу в деревне.

Уже подходя к крыльцу, маркиза заметила лошадей у коновязи и поняла, что у княгини Потемкиной гости. Однако, не зная, куда ей на ночь глядя идти, она все же решилась побеспокоить хозяйку.

Открыв дверь и миновав сени, маркиза вошла в горницу, гораздо ярче освещенную, чем та, которую она только что покинула. В доме ужинали. Скинув плащ, Анжелика оглядела собрание и обнаружила, что княгини Лиз нет, а верховодит всем Анна Орлова.

Строго причесанная, в неизменном черном платье, поверх которого висел на широкой цепочке большой золотой крест, усеянный сапфирами, – Анна сидела во главе стола. Рядом с ней Анжелика увидела сына Потемкиной Александра, невдалеке – княгиню Елену Голицыну, в броском розовом платье с высоким, расшитым жемчугом воротником. Среди гостей Анжелика сразу узнала генерала Алексея Ермолова с его львиной шевелюрой и громогласным басом, а также Петра Коновницына, ныне дежурного генерала штаба русской армии.

Маркиза хотела поздороваться, но Орлова сама уже заметила ее. Вообще, от самого Царева Займища, с той первой встречи в госпитале великой княгини Екатерины Павловны, Анна относилась к французской гостье куда холоднее, чем княгиня Лиз. Скорее всего, это было вызвано более прямолинейным складом ее ума и характера, а также обстоятельствами жизни. От того же Давыдова Анжелика не без удивления узнала, что княгиня Орлова – монахиня.

В не такое уж далекое правление сына императрицы Екатерины, Павла Первого, Анна на одном из балов в Зимнем познакомилась с молодым генерал-майором Михаилом Милорадовичем, только что прибывшим из итало-швейцарского похода Суворова. Полюбив друг друга, они собирались обвенчаться. Но император Павел воспротивился их браку – посчитав, что доблестный, но бедный генерал не пара богачке Орловой, хотя и ненавидел Анну всеми силами души. Анна же настаивала на своем. И тогда император, прославившийся своими гневными вспышками и непредсказуемыми решениями, приказал ей выйти замуж за бывшего своего брадобрея, которому он пожаловал графский титул. Орлова приняла удар, не произнеся ни слова царю наперекор. Но когда поутру в орловский дворец пожаловали посланцы государя, чтобы отвести Анну Алексеевну к жениху, они обнаружили там не блистательную княгиню, а… инокиню в черных одеяниях: чтобы не выходить замуж за нелюбимого и избежать публичного унижения, Анна предпочла удалиться от мира и отказалась от всего своего богатства.