– Ой… ой… Что это у нас тут за бунт на корабле… – смешливо стянув губы бантиком, ласково просюсюкала Ксения Львовна, обняв ее за плечи и слегка встряхнув. – На нашем семейном корабле бунты не приветствуются, Марусечка… Можно сказать, в корне подавляются… Тем более на нашем семейном корабле все женщины должны выглядеть принцессами, модно и дорого одетыми… Ты ведь на нашем корабле теперь плывешь? Правда?

– Ну… да… правда… – растерянно закивала Маруся.

– Умница! Завтра тебе костюмчик новый купим. Я уже придумала – какой… Брючки широкие, строгие, с завышенной талией, с коротким пиджачком и белой блузкой…

– Ну что, не удался протест? – грустно усмехнулся Никита, когда Ксения Львовна вышла из их комнаты. – Вот тебе пожалуйста – яркая иллюстрация к твоему давешнему вопросу о поводке и благих намерениях. Хочешь ты этого или не хочешь, а будешь делать то, что маме потребно.

Ей ведь только хорошее потребно, не так ли? Как тут запротестуешь?

– Ну да. Все так, конечно. А только… только… Ведь и впрямь неудобно же отказать! Получается, человек для тебя старается, а ты морду от добра воротишь? Она действительно как лучше хочет…

– Ну да. Конечно же как лучше, – грустно усмехнулся Никита. – Руководствуясь исключительно самыми высокими благими намерениями. И с рубашкой твоей тоже так получилось, помнишь? Тоже из благих намерений…

Вот зря он напомнил ей про это недавнее недоразумение с рубашкой. Совсем зря! Она уж и забыть успела про ту историю с рубашкой. А он напомнил… Зачем? Она ж тогда хотела себя с лучшей стороны проявить, от чистой души помчалась после зарплаты в магазин, чтоб Никите новую рубашку выбрать. Хотя у него и так этих рубашек – завались, но ей тоже хотелось как-то проявить свою женскую заботу, подарок сделать… Купила самую дорогую, немецкую, голубенькую. Примчалась домой радостно возбужденная, тут же заставила примерить…

– Марусенька, это что такое? – нарисовалась в дверях их комнаты свекровь в тот как раз момент, когда Никита стоял в этой злосчастной рубашке перед зеркалом. – Что это, я тебя спрашиваю?

– Так рубашка… Новая… – удивленно повернулась к ней Маруся, не расслышав поначалу в голосе Ксении Львовны угрожающих ноток.

– Я вижу, что рубашка. Но что это значит, Марусенька?

– Как – что значит? – непонимающе пожала она плечами. – Зашла вот в магазин, купила мужу обновку с зарплаты…

– Ты считаешь, что твой муж нуждается в обновках? Ты считаешь, что у него рубашек нет?

– Мам, прекрати… – с досадой развернулся от зеркала Никита. – Ну купила и купила, чего ты…

– Помолчи, Никита! Я не с тобой разговариваю! – обиженно проговорила Ксения Львовна. И тут же слезная тень пробежала по ее лицу, и губы поджались тонкой ниточкой, будто нанесли ей только что смертельную обиду. Резко развернувшись, она быстро вышла из комнаты, даже не взглянув на стоящую столбом удивленную Марусю.

– Чего это она, Никит? – переспросила Маруся робко, когда за Ксенией Львовной закрылась дверь. – Чем я ее обидела? Может, рубашка плохая? Но мне в магазине сказали, что она из всех самая хорошая и модная, самого лучшего качества… Ой, как неловко получилось… Пойду спрошу, что это она так разобиделась…

– Не надо, Марусь. Не ходи, – усмехнувшись, тихо проговорил Никита, кидая снятую рубашку на спинку кресла. – Ты все равно маминых претензий не поймешь, я думаю.

– Да что я, совсем глупая, что ли? – обиженно подняла она на него глаза. – Как это – не пойму? Нет, надо выяснить…

Ксению Львовну она застала в гостиной. Та сидела с отсутствующим видом перед телевизором, тупо уставившись в экран. Но наличие внутренней обиды никаким отсутствующим видом не прикроешь. Тем более, когда очень хочется, чтоб обиду эту заметили, и тем более, чтоб еще и сильно виновато ею озадачились.

– Ксения Львовна, я так и не поняла… – присела с ней рядом на краешек дивана Маруся. – Вы на что обиделись-то?

– Марусенька, давай с тобой договоримся сразу, на берегу… – продолжая бесцельно нажимать на кнопки пульта и не поворачивая к ней головы, настороженно-ласково проговорила свекровь, – ты никогда больше не станешь этого делать…

– Да чего, чего делать-то? – в отчаянии развела руками Маруся. – Что я такого сделала?

– Ты пойми, Марусенька, я вас с Никитой очень, очень люблю! – вдруг резко повернулась к ней Ксения Львовна, прижав ладони к груди. Глаза у нее при этом были такими отчаянными, что Марусе тут же захотелось сделать все так, как ей хочется. Только вот что ей хочется, так и оставалось непонятным. – Позволь мне самой заботиться о вас, Марусенька… Ну согласись, ведь это же не так и плохо, когда кто-то очень хочет о тебе заботиться! Ведь мы же одной семьей живем, правда? И ничего в том страшного нет, когда тебя в этой семье кормят, любят, одевают, ублажают… Семья – это единый и монолитный организм. Ведь так?

– Ну да… Наверное… – растерянно подтвердила Маруся. – Организм, конечно… А при чем тут рубашка-то?

– Да я сама, сама вам обоим куплю все, что надо, Марусенька! И даже больше! Поверь, вы ни в чем не станете нуждаться, пока я жива. И ты всегда будешь одета, как куколка…

– Но как же, Ксения Львовна… Я ведь тоже зарабатываю… Я и сама могу…

– То, что вы с Никитой вдвоем зарабатываете, можете оставить себе на карманные расходы, – вдруг снисходительно усмехнулась она, зло сверкнув глазами. – И вообще, не надо сейчас, Марусенька, о материальном… Ты бы лучше озаботилась тем, чтоб забеременеть побыстрее! А все остальные проблемы, в том числе и материальные, пусть тебя не волнуют. Я очень надеюсь, ты сейчас все поняла правильно… Ведь поняла?

– Не знаю, Ксения Львовна… Как-то странно все это…

– Чего тебе странно?

– Не знаю. Не могу объяснить…

Так и не смогла она тогда выразить словами чувство появившейся внутри смутной неудовлетворенности. Помычала бестолково и замолчала.

Вот же незадача – чувство неудовлетворенности было, а имени ему не находилось. Было только ощущение некое, будто засасывает ее в себя эта странная приторно-халявная жизнь. Лишает воли, сил липучей свекровкиной ласковостью, Никитиным смиренным спокойствием и – даже страшно сказать – равнодушием, а еще – праздными выходными, вкусной едой, красивыми нарядами… Хотя, если подумать, что плохого во вкусной еде, свекровкиной ласке и красивых нарядах? Ничего плохого вроде и нет. Живи да радуйся. Но если б знала она тогда, во что потом выльется эта ее смутная неудовлетворенность…


Осень подступила к городу незаметно, исподволь. Выйдя как-то утром из дому и ступив на желтый опавший кленовый лист, Маруся подумала: через месяц картошку копать надо… Вот никак не искоренялись из нее привычки прежней жизни, хоть плачь! Идет мимо булочной, например, и остановится как вкопанная, и потянет носом… Свежеиспеченным калачом пахнет! Иль мимо газона идет, который только что дворник скосил. Так свежим травным духом и шибанет…

Конечно, на дачу они всем семейством часто выезжали, но что такое эта дача… Те же дорожки, тот же газон. Молока парного не попьешь и огурчика с грядки своими руками из шершавых листьев не вытащишь. Не отдыхалось ей как-то на даче. Потому и запросилась у Ксении Львовны на выходные домой. И причину придумала: надо маме картошку помочь выкопать. Хотя и не пришел вовсе срок для картошки – начало сентября всего! Благо что Ксения Львовна об этих сроках понятия не имеет.

– Что ж, поезжай, Марусенька, – покивала Ксения Львовна, задумчиво разглядывая пространство перед собой. – Маме кланяйся…

Маруся взглянула на нее удивленно – сроду она не наблюдала за Ксенией Львовной такой отрешенной задумчивости. Даже лицо ее будто стекло вниз, и губы сжались в скобочку, и обозначились резко носогубные глубокие складки, как им и положено по природе давно уже обозначиться на лице женщины, перешагнувшей за шестой десяток. Нет, они, конечно, и раньше на ее лице присутствовали, эти коварные складочки-морщинки, во всех положенных им местах, но как-то незаметно отходили на второй план, не позволяли себе такого коварного акцента. Вернее, Ксения Львовна им этого не позволяла. А тут…

– Что-нибудь случилось, Ксения Львовна? – обеспокоенно спросила Маруся. – Вы плохо себя чувствуете?

– Да нет. Со мной-то как раз все в порядке. Меня Виктор в последнее время беспокоит. Что-то с ним нехорошее происходит…

– А что такое?

– Да не знаю я, Маруся! Если б знала! Но я же вижу – он будто весь в себя ушел. Начинаешь о чем-то спрашивать – молчит, будто не слышит… И выглядит в последнее время ужасно. А сегодня на совещании ему плохо стало. Хотели скорую вызвать, да своими силами обошлись. Мне Леня Сергеев позвонил, рассказал. Что делать, ума не приложу… Так все это не ко времени, боже ты мой! Из Швеции новое оборудование привезли, надо устанавливать, специалистов приглашать… Столько хлопот! Придется Ковалева завтра на ужин приглашать…

– А кто это – Ковалев?

– Ну как же, Марусенька… Ты разве не помнишь? Андрей Петрович, профессор, доктор наук, народный врач… Он же был у вас на свадьбе! Седой такой, высокий. Надо, чтоб он Виктора посмотрел… Ах, как не вовремя все это, как не вовремя!

– Так, может, мне не ехать? Может, с ужином вам помочь?

– Нет, Марусенька. Ты поезжай, поезжай. А с ужином Валентина, домработница, разберется. Мы уж по-стариковски тут посидим. И Никита как раз на дежурстве будет… А то Виктор при вас и откровенничать с Ковалевым не захочет!

Всю дорогу Маруся терзалась этим с Ксенией Львовной разговором. Да и в обеспокоенной памяти периодически возникало лицо свекра – и в самом деле выглядел он не очень хорошо. Она тогда, при первом еще знакомстве, это для себя отметила – при всей его барской наружности не походил он на человека удачливого и в жизни состоявшегося. Будто текли из его голубых мутноватых глаз в собеседника болезненные тоскливость и несчастье, похожие на тяжелую перемогу скрученного недугом человека. Хотя и видела его Маруся за время своего замужества довольно редко – Виктор Николаевич днями и вечерами пропадал в клинике, домой заявлялся поздно, часам к девяти. Может, просто устал человек? Перенапрягся? Может, ему просто отдохнуть надо?

Вдруг огорошила ее своим наблюдением мать, когда она рассказала ей о своих тревогах.

– А я сразу подумала, еще там, на свадьбе, – совсем не жилец мужик! Только взглянула, и сразу в глаза как-то, знаешь, бросилось… Совсем, видать, в нем жизни мало осталось. Гляделки еще глядят, а жизни нет.

– Мам, ну что ты такое говоришь…

– Что есть, то и говорю. Первая мысль – она всегда правильная бывает, дочка. Вот так иногда на человека глянешь – и будто пронзит тебя. Да он и сам, этот твой Виктор Николаевич, все про себя давно уж знает. Вот помяни мое слово…

Маруся даже обиделась на нее за такую неожиданно прозорливую жестокость. Даже пожалела – не надо было и рассказывать… Потом, вздохнув, махнула на мать рукой – ну что с нее возьмешь? Всю жизнь что думает, то и говорит. Нельзя же так. Хотя и сама-то она премудрости этой – паузу между мыслью и словом держать – совсем недавно выучилась…

Никита встретил ее на вокзале, принял из рук сумки с гостинцами. Мать, как Маруся ни отказывалась, нагрузила ее основательно – не докажешь же ей, что маслом, сметаной да домашним сыром никого из ее нового семейства не удивишь…

– Ну как, Никит? Что сказал профессор, которого Ксения Львовна звала? Ты ж мне ничего по телефону не стал говорить… – забегая вперед и заглядывая ему в лицо, быстро затараторила Маруся.

– Потом, потом, Марусь… Давай хоть в машину сядем… – недовольно пробурчал Никита, вышагивая по перрону и глядя прямо перед собой.

Лицо его показалось ей сердитым и немного растерянным, и нехорошее предчувствие сразу обдало волной. Все плохо, значит. Обычно он улыбался ей навстречу, звонко чмокал в щеку, шутил насчет деревенских гостинцев… Пытаясь подстроиться под его широкий шаг, она засеменила рядом, неуклюже втянув голову в плечи.

– Ну что тебе сказать… – вздохнув, тихо проговорил Никита, когда они вырулили с привокзальной площади. – Ничего хорошего… Нет, отец, отец-то каков, а? Неужели он не знал, не понимал ничего?

– Да что случилось, говори толком?! – сердито повернулась к нему Маруся. – Чего ты все издалека да намеками? Говори все прямо, как есть!

– Ну, прямо так прямо. Похоже, онкология у него, Марусь. Ковалев говорит, даже уже пальпируется. Да и по всем остальным признакам… Нет, я-то этого как не увидел, скажи? Вот уж воистину – сапожник без сапог! Семья медиков, мать твою… И отец молчал, как партизан на допросе… Терпел жуткую боль и молчал… Зачем? Не понимаю…

– И… что теперь? – убито спросила Маруся, с трудом переваривая горестную информацию.

– Что-что… Завтра с утра в больницу ложится. Ковалев его определил в онкоцентр, там все анализы возьмут. Может, еще ничего страшного? Хотя… Надо же, угасал отец на глазах, а я не видел…

В квартире, когда вошли, была тишина. Нехорошая такая тишина, напряженная. Никто не встретил их в прихожей, лишь чуть приоткрылась потом дверь спальни, явив им бледное, перепуганное лицо Ксении Львовны.