— А чай есть? — с надеждой спросила она.

— Нет, но я могу попросить принести, — ответила Амели. — Кухарка и печенья даст. Ты ела что-нибудь?

— Мы немного перекусили в «Борзой», пока ждали новый экипаж.

— Хорошо. Остальные приедут завтра утром, как раз к семинару но географии Франции. Тебе известно, что Ричард знает более пятнадцати маршрутов до Кале? После этого я буду учить всех вас тамошним диалектам. Мой любимый — марсельской торговки рыбой.

— Марсельской торговки рыбой? — откликнулась Генриетта, с тоской глядя на дверь в надежде на появление подноса с чаем.

— В этой роли приходится много вопить, — с энтузиазмом объяснила Амели, но оборвала себя и добавила: — Хотя запах ужасен. О Стайлз! Чай для леди Генриетты?

Генриетта поняла, почему Амели закончила вопросом. Дворецкий Ричарда, без сомнения, уже проникся духом воскресных мероприятий. Он успел облачиться в полосатую фуфайку и черный берет и повесил на шею пахучее ожерелье из лука. Походил он на человека, готового треснуть тебя по голове бутылкой бордо в грубой приморской таверне, а не принести чайный поднос.

— Эсли это быть восмошно, мадам, — прошипел он с непонятным акцентом, который не разобрал бы и самый французистый из французов, понадежнее закинул за плечо связку лука и вышел.

Генриетта недоуменно уставилась на Амели, и обе они расхохотались. Идея принять в Лигу Пурпурной Горечавки безработного актера казалась Ричарду прекрасной до того момента, когда он понял, что существует одно маленькое препятствие. Стайлзу было очень трудно отделить роль от реальности. Иногда это срабатывало на руку Ричарду, но крайне сложно было понять, кем будет Стайлз в следующий момент. Он явно тяготел к трагическим шекспировским героям античного типа. Был у него краткий, но удручающий макбетовский период, когда к чаю он приносил хаггис[40] и играл на волынке в самые неурочные ночные часы.

— Даже с луком — это шаг вперед по сравнению с последним его воплощением, — бодро заметила Амели.

— Не знаю, — задумчиво сказала Генриетта. — Пират мне, пожалуй, понравился. И попугай был славный.

— О нет, ты последнего не видела… целых две недели он был разбойником с большой дороги. Он развесил по всему дому объявления о разыскиваемых преступниках и называл себя не иначе как Серебряной Тенью.

— Почему Серебряной?

— Тогда у него еще не отросли крашенные под седину волосы после роли восьмидесятилетнего старика. Мы бы так не возражали, если б он постоянно не требовал у нас жизнь или кошелек. Хотя, — большие голубые глаза Амели заблестели при воспоминании, — это очистило дом от гостей на время нашего медового месяца.

Генриетта обожала свою невестку и брата и сделала все от нее зависящее, чтобы облегчить их бракосочетание (поскольку Ричард, разумеется, чуть все не загубил), но в нынешнем настроении ей меньше всего хотелось думать о медовых месяцах. После неистового восторга пятницы роман Генриетты быстро принял невеселый оборот.

В субботу Генриетта надела платье, которое больше всего ей шло, красиво уселась на диванчике в малой столовой и стала ждать визита Майлза. В течение бессонной ночи, проведенной в основном в восторженных переживаниях по поводу поцелуя, Генриетта изучила советы Амели по технике шпионажа и составила всеобъемлющий план, как припереть к стенке Вона и накрыть его шпионскую сеть. Она знала, поначалу с Майлзом придется трудно — он имел обыкновение перестраховываться во всем, что касалось ее, — но Генриетта не сомневалась, что уговорить его удастся. Затем, быть может, прогулка в парке среди душистых весенних цветов, под руку с Майлзом, который будет томно читать стихи… ну ладно, может, и не стихи. Да и вообще Майлз нравится ей такой как есть, даже если разговаривать он будет больше о лошадях, чем о героических двустишиях.

Возникла всего одна маленькая проблема. Майлз не появился.

Майлз не появился в субботу, не появился он и в воскресенье, и в понедельник тоже, хотя Генриетта благоразумно отказалась от целого дня хождения по магазинам на том основании, что Майлз придет именно во время ее отсутствия. Он не пришел.

— Вы уверены, что никто не приходил? — чуточку пронзительно спросила Генриетта Уинтропа. Все же прошло три дня. — Возможно, кто-то подходил к двери и ушел, а вы не увидели? Вы совершенно уверены?

Уинтроп был совершенно уверен.

К среде осталось только одно возможное объяснение: Майлз заболел. И пусть только попробует серьезно не заболеть. Генриетта отправила свою служанку Энни, которая приходилась Майлзовой миссис Мигуорт племянницей, разведать, какая обстановка у Доррингтона. Запыхавшаяся Энни, которая возвращалась бегом, сообщила: мистер Доррингтон вполне здоров — более того, в отличной форме. Мистер Дауни, добавила, краснея, Энни, тоже полным ходом идет на поправку и не пройдет и недели, как вернется к своим обязанностям.

Генриетта подозревала, что Энни влюблена в Дауни. Она уже собралась предостеречь служанку в отношении вероломства мужчин, но не захотела лишать девушку иллюзий: скоро и сама все узнает, когда Дауни поцелует ее так, будто до конца жизни готов не выпускать из объятий, а затем пропадет на целых пять злосчастных дней, в течение которых она будет сидеть в душевных муках, ожидая стука в дверь, который так и не раздастся, и сердце в груди постепенно превратится в свинцовый комок мрачного отчаяния. Или что-то в этом роде.

— Может, он просто был занят, — предположила Шарлотта.

— Он тебя недостоин, — объявила Пенелопа.

Генриетта застонала.

Ясное дело, этот поцелуй значил для него гораздо меньше, чем для нее. Генриетта могла принять это (сказала она себе, скрежеща зубами). Но поцеловать ее и исчезнуть на целую неделю? Неужели после восемнадцати лет знакомства она так мало для него значит? Она вправе была рассчитывать на какое-нибудь объяснение, даже если бы он и завел одну из тех отвратительных речей, которая начинается со слов «ты хороший человек» и неизбежно заканчивается «когда-нибудь ты встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит». Тем самым он хотя бы показал, что достаточно ценит ее, чтобы лично разбить ей сердце. Но нет, он не удосужился сделать даже этого.

Она даже предпочла бы записку.

— О, вот и Майлз! — воскликнула Амели, показывая в окно. Красивая коляска, запряженная четверкой лошадей, въехала в маленький круг света перед входом. Генриетта увидела, как Майлз передал поводья груму и легко спрыгнул на землю. — Я пойду скажу Ричарду. Побудешь за хозяйку, ладно?

Полагая, что ответ будет положительным — а почему, собственно, Амели должна была думать по-другому? — она выскочила из комнаты, не дождавшись ответа Генриетты.

Длительная задержка на Кройдон-Хай-стрит дала Генриетте достаточно времени, чтобы решить, как ей держаться при встрече с Майлзом. Холодно и отстраненно, напомнила себе Генриетта, медленно поднимаясь с дивана. Ледяная элегантность. Непробиваемое спокойствие.

Она как раз спокойно, холодно и с достоинством пересекала порог гостиной, когда Майлз энергично ворвался в дом.

Увидев девушку, он застыл на месте.

— А, Генриетта, — произнес он с загнанным видом лисы, которой не удалось уйти от охотников. — Здравствуй.

Генриетта подошла к Майлзу и угрожающе посмотрела ему в глаза.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— У тебя сегодня красивая прическа? — отважился Майлз.

Генриетта плотно сжала губы.

— Это, — отрезала она, — неправильный ответ.

Развернувшись на каблуках, она пошла прочь.

Майлз едва удержался, чтобы не броситься за ней. Если он это сделает, то пойдут прахом усилия целой недели, в течение которой он упражнялся в разлуке. Поначалу он хотел поехать к Генриетте, но в субботу Дауни лихорадило, что обеспечило Майлза великолепным предлогом для бездействия. К воскресенью температура у Дауни спала, и Майлзу ничто не мешало прямиком помчаться в Аппингтон-Хаус — за исключением того, что он не мог придумать, что сказать. Речь типа «ты хороший человек и когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит» Генриетту просто не устроит. Он подумывал послать записку, но что он напишет? «Задерживаюсь из-за непредвиденных обстоятельств, прости за тот поцелуй. Майлз»? Ему показалось, что это тоже будет воспринято без особого восторга.

Чем дольше он оттягивал встречу, тем все лучшим выходом это казалось. В конце концов, если он не встретится с Генриеттой, не возникнет опасности, что вожделение возьмет верх над разумом и вынудит к повторению неблагоразумного поступка, совершенного в пятницу вечером. Один поцелуй уже плохо, но два? Два он точно не сумеет объяснить. Он и первый-то не мог объяснить, и это вернуло Майлза к изначальной проблеме — что сказать Генриетте?

Говорил он себе, что надо остаться в Лондоне.

— Что ты сказал Генриетте? — В холл, рассеянно потирая руку, вошел Ричард. — Она чуть не столкнула меня с садовой дорожки.

— Что-то про ее прическу, — увильнул от прямого ответа Майлз.

Ричард пожал плечами. Поведение младших сестер поистине тайна, разгадать которую у взрослого мужчины надежды нет.

— Как насчет бокала кларета и закуски, пока ты расскажешь мне лондонские новости?

— Отличная идея, — с облегчением сказал Майлз и, приноравливаясь к шагу друга, пошел вместе с Ричардом в столовую. Бокал вина, немного еды и успокаивающая беседа о французских агентах, убивающих людей. Именно то, что нужно, чтобы отвлечься от более тревожной темы — некоей раздраженной особы женского пола.

Трах!

Молодые люди вздрогнули при звуке расколовшегося камня. Он донесся из парка.

Ричард нахмурился.

— Так что же ты все-таки сказал про ее волосы?


Буквально взвыв, Генриетта схватилась за ушибленное плечо и сердито посмотрела на разбившийся бюст Ахиллеса. Куски его шлема усеивали парковую дорожку, нос зацепился за живую изгородь, а большой вытаращенный глаз закатился под розовый куст. Столбик, где стоял бюст, повалился, подмяв под себя половину розового куста. И какой идиот решил, будто вход в розарий — подходящее место для неустойчивого бюста? Ох, но как же больно. Генриетта прикинула — могло быть и хуже. Если бы он упал ей на ногу.

Генриетта села на ближайшую скамейку, прежде чем успела причинить еще какой-нибудь ущерб.

— Я ходячая катастрофа, — пробормотала она.

Не очень-то хорошо она справилась. При встрече с Майлзом она собиралась поставить его на место, держась с ним с ледяным достоинством, а не вылетать из комнаты, как слабоумный двухлетний ребенок в припадке ярости. Как двухлетний ребенок-разрушитель в припадке ярости, поправилась она, глянув на останки бюста. Придется завтра извиняться перед Ричардом за уничтожение парковой скульптуры.

Однако всякий согласится — он это заслужил. Майлз, а не Ахиллес. Разумеется, будь под рукой бюст Купидона, Генриетта могла поддаться искушению сокрушить и его. Несправедливо со стороны Купидона — или Судьбы, или Рока, или кто уж там отвечает за подобные вещи — подвести любовь — о счастье, о блаженство! — на расстояние вытянутой руки, а затем выхватить из-под носа, злорадствуя: «Ха-ха! Думала, у тебя есть шанс, да?»

Генриетта сорвала с соседнего куста листок и принялась его рвать.

Обвинения в адрес Купидона ничего не решили. Майлз должен ей объяснение. Не за сам поцелуй — имея двух старших братьев, Генриетта прекрасно знала: поцелуй редко является обещанием, — а потому хотя бы, что они были друзьями. Друзья не целуют друзей, а потом исчезают на неделю. Друзья не целуют друзей, а затем пытаются отделаться от них плохонькими комплиментами. «У тебя сегодня красивая прическа?» Ха! Неужели он действительно надеялся умиротворить ее этим?

— Да за какую дурочку он меня принимает? — проворчала в вечерней тишине девушка.

Только кузнечики ответили ей сочувственным стрекотанием. Генриетте не хватило духу сказать им, что вопрос был риторическим.

В парке было темно, спокойно и тихо, как бывает только в деревне. В воздухе стоял густой аромат лаванды и иссопа, окаймлявших дорожки. Он соперничал с пьянящим запахом роз, чьи плети, поднимавшиеся по стойкам, образовывали арку. Генриетта долго там просидела, обрывая листья и размышляя, пока холод и сырость мраморной скамьи не пробрали ее даже сквозь саржевые юбки.

Генриетта находилась в середине длинного и сложного мысленного разговора с Майлзом и только что дошла до того момента, когда он признается, что не приходил лишь потому, что был парализован страхом, испугавшись силы своего чувства к ней (это следовало за столь же долгим и непростым разговором, в котором Майлз грубо объяснял, что поцелуи — самое обычное дело, а Генриетта отвечала ему едкой тирадой, не уступающей в продолжительности речи Цицерона), когда она услышала, как кто-то наступил на упавший сучок за «стеной» ее маленькой беседки.