Лорен Уиллиг - Маска Черного Тюльпана

Майлз с трудом проглотил вставший в горле комок.

— Я повел себя по-хамски?

— Он еще спрашивает, — натянуто ответила Генриетта и взялась за ручку двери.

Майлз немного растерялся.

— Я хочу сказать, что сожалею.

— Что ж, очень мило, — пробормотала Генриетта. Одно скромное «сожалею» за шесть — нет, семь, если считать большую часть сегодняшнего дня — дней душераздирающих мук? Ха!

Майлз то ли не услышал ее, то ли предпочел не слышать.

— Мне тебя не хватает, — искренне сказал он. — Без тебя жизнь просто… скучна. Мне не хватает наших разговоров. Наших прогулок в парке.

Генриетта уклончиво хмыкнула, но дверную ручку отпустила.

— Все не так, когда тебя нет рядом. — Майлз принялся ходить взад-вперед. — Черт, я даже скучаю по «Олмаку». Ты можешь в это поверить? По «Олмаку»!

В его тоне так явственно прозвучали смущение и негодование, что, несмотря на все ожидание, разбитые надежды и полные злости записи в дневнике, Генриетта невольно почувствовала, как ее дурное настроение исчезает. Это снова ее Майлз, а не отчужденный незнакомец ее мыслей, и его ворчливый тон пробудил в девушке странную надежду, какую не пробудило бы никакое чтение стихов.

— Леди Джерси будет польщена, — осторожно проговорила Генриетта, но тень улыбки тронула ее губы.

— Леди Джерси может повеситься, — сказал Майлз со страстью, глубоко огорчившей бы леди Джерси, присутствуй она при этом.

— Не очень-то великодушно с твоей стороны.

— Генриетта, — простонал Майлз с таким видом, будто сейчас начнет биться головой о дверь, — ты простишь меня?

Генриетта немедленно затихла, придя в восторг, от которого перехватило дыхание и закололо кончики пальцев. Она даже не заметила, что расхаживание Майлза по кабинету увело его далеко от двери, освободив ей путь. Стремительный уход внезапно показался Генриетте не столь уж обязательным.

— Хорошо, — едва дыша, произнесла она.

— Трещина в наших отношениях… — Майлз выразительно взмахнул руками. — Мне она не нравится.

— Мне тоже, — сказала Генриетта не своим голосом.

— Я не могу без тебя обойтись, — искренне продолжал настаивать Майлз.

Он не может без нее обойтись. Это был Майлз, Майлз, который говорит, что не может без нее обойтись. Генриетта бы ущипнула себя, чтобы убедиться — она не грезит, уснув в саду среди лаванды и роз под колыбельную кузнечиков; но если бы это ей снилось, она была бы в элегантном платье из небесно-голубого атласа, волосы уложены очаровательными локонами, а Майлз стоял бы на коленях в летнем саду, а не метался как угорелый в темном кабинете ее брата. Однако же вот она, стоит в испачканном дорожном платье из саржи, волосы обвисли, на подбородке пятно, и Майлз говорит, что не может без нее обойтись. Это, наверное, наяву.

В сердце Генриетты грянул хор «Аллилуйя» с полноценным оркестровым сопровождением.

Она как раз взяла особенно летящее верхнее до, всего две секунды отделяли ее от того, чтобы обвить шею Майлза руками и вывести хор на крещендо со звучным поцелуем, когда Майлз добавил, как бы подводя итог:

— Ты почти так же важна для меня, как Ричард.

Оркестр умолк с неблагозвучным скрежетом, хор остановился на середине хвалебной песни, а сердце Генриетты с громким стуком упало с райских высот на землю, в груду вчерашнего мусора.

— О!

Понадобилось усилие, чтобы вытолкнуть из внезапно распухшего горла даже этот единственный звук.

«Ты почти так же важна для меня, как Ричард».

Он ведь не сказал этого? Да нет, сказал. Должен был. Ей ни за что не придумать таких ужасных слов. Целая неделя подготовки к словам типа «ты хороший человек и когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит» не подготовила ее к ним. Это было даже хуже, чем «когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит». Хуже, чем вариант «я ценю твою дружбу». Это было почти так же плохо, как отсутствие речи вообще.

— Генриетта, — хрипло закончил Майлз, беря ее руки в свои, — я просто хочу, чтобы все оставалось по-прежнему.

Застывшие пальчики Генриетты утонули в его ручищах, от ладони по руке побежало тепло. «Пожатье рук законно. Пожатье рук — естественный привет»[48].

Светские правила абсолютно справедливо обязывают носить перчатки. Они стояли одни в темной комнате, и прикосновение руки Майлза, ладонь к ладони, голой кожи к голой коже, создавало ощущение запретной близости.

Генриетта ожидала, что Майлз выпустит ее руку. Он этого не сделал. В кабинете воцарилась полная тишина, даже кузнечики в парке затаили дыхание, а листья под окном перестали шелестеть от ветра. Большой палец Майлза погладил нежную кожу ее запястья, успокаивающе, размеренным движением. Поначалу почти незаметно, он начал сжимать ее руку, заставляя Генриетту медленно приблизиться к нему.

Генриетта испуганно вскинула на Майлза глаза. Он, похоже, не заметил. Его взгляд был устремлен прямо на ее губы.

Если она закроет глаза… если она позволит себе отдаться пожатию его рук… если сделает один шажок…

Он может уйти и не разговаривать с ней еще семь дней.

Генриетту словно окатили холодной водой. О нет, подумала она, отшатываясь — от притягивающих ее рук Майлза и от своих собственных желаний. Она не станет снова играть в ту же самую игру. Он хочет, чтобы все было по-прежнему? Отлично. Он установил правила, пусть их и придерживается.

— Нет.

Резче, чем требовалось, Генриетта вырвала руку.

Майлз заморгал, как выходящий из транса человек, и уставился на свои пустые руки, как будто никогда их раньше не видел.

— Нет? — эхом отозвался он.

— Нет. Так не пойдет. — Майлз все еще смотрел на свои ладони, растерянно хмурясь. Генриетта сцепила руки. Нет, каково, хоть бы на нее посмотрел! Она сурово, суровее, чем собиралась, добавила: — Мы не можем вернуться к прошлому. Никогда.

Наконец-то ее слова привлекли его внимание. Майлз резко поднял глаза. Он даже не потрудился откинуть назад вечно падающую на лоб прядь волос. Он просто долго, потрясенно смотрел на Генриетту.

— Ты действительно этого хочешь?

— При чем здесь мое желание, — свирепо отрезала Генриетта. — Просто так оно и есть.

Майлз выпрямился, надев маску безразличия. Сунул руки в карманы, прислонился к столу и поднял брови.

— Ну, значит, так тому и быть.

Генриетта не осознавала, как сильно хотела услышать возражение, что-нибудь вроде «вообще-то вся эта дружба — полная ерунда, и на самом деле я страстно тебя люблю», пока не услышала согласия. Как она могла подумать, будто Майлз готов покориться ее сомнительным чарам? Даже если бы она голой станцевала перед ним менуэт, он всего лишь хмыкнул бы.

Отгородившись сложенными на груди руками, Генриетта глубоко вздохнула.

— Да, — натянуто произнесла она, изо всех сил стараясь не расплакаться. — Полагаю, да.

Не дожидаясь ответа, Генриетта повернулась и демонстративно покинула кабинет, шагая очень сосредоточенно. Она не обернулась.

— А отсечение руки не слишком ли крайняя мера, моя дорогая?

Миссис Кэткарт безмятежно посмотрела на Амели: они сидели за чайным столом.

— Да, но сможет ли французский агент застрелить вас, если у него не будет руки? — возразила Амели. — Думаю, нет. Еще печенья?

Дамы удалились в Розовую комнату, оставив джентльменов наслаждаться послеобеденным портвейном. Они являли собой обманчиво очаровательную семейную сцену, думала Генриетта. Амели, чьи темные кудри убраны под повязку из золотистого шелка, выполняет обязанности хозяйки чайного стола, разливая по изящным, расписанным розами чашкам янтарного цвета напиток. Сидящая рядом с ней мисс Грей, темные волосы которой зачесаны назад с той же суровой простотой, какая отличает ее серое платье без всякой отделки, молча, ловко подставляет чашки под не очень ровно льющуюся из чайника Амели струю. Напротив них, на маленьком диване, — уютная миссис Кэткарт. В старомодном платье из толстой ткани с цветочным узором и широкими декоративными вставками по бокам, со щеками как печеные яблоки — она воплощала собой тип сельской матроны, готовой пользовать страждущих травяными отварами, перевязывать разбитые коленки внуков и кормить супом заслуживающих этого бедняков прихода.

— Нет, спасибо, дорогая, — сказала миссис Кэткарт, покачав головой в белом чепце, когда Амели протянула ей блюдо с печеньем. Глядя на ее слегка наморщенный лоб, можно было подумать, что она обсуждает особенно сложный узор для вязания или волнуется за судьбу вышедшей замуж служанки. — Вы совершенно правы насчет того, что без руки стрелять трудно, но не будет ли более по-христиански просто застрелить его?

Амели с резким стуком поставила чайник.

— Но как тогда мы сможем его допросить?

Миссис Кэткарт подумала.

— И в самом деле, как? — пробормотала она, деликатно отхлебывая чай. — Действительно, как?

Амели беспокойно повернулась в кресле, чтобы посмотреть в окно, в котором отразилось ее нетерпеливое лицо.

— Не понимаю, почему Ричард не позволил нам пойти за ним, — посетовала она с досадой.

Верность семье вывела Генриетту из задумчивого молчания.

— Мы не можем рисковать школой, — объяснила она, кажется, в тысячный раз.

Прошлым вечером после столкновения с Майлзом Генриетта собрала разбежавшиеся мысли и напомнила себе, почему, собственно, она шастала в темноте по дому, и объявила брату о появлении монаха-призрака. На войне не до таких глупостей, как разбитые сердца; и хотя мир словно бы разлетелся вдребезги, когда в кабинете она вырвала у Майлза свою руку, во внешнем мире беспечно вставало и садилось солнце, планеты вращались по своим неизменным орбитам, а где-то в Суссексе замышлял злодеяние французский шпион.

Генриетта немного понежилась в лучах благородной самоотверженности. Девушка рисовала себя таинственной фигурой под вуалью, источником постоянной гибели французов и удивления и догадок дома.

— Разбитое сердце, знаете ли, — будут шептаться люди.

— Бессердечный негодяй… всегда так… Но пусть ее потеря послужит к выгоде Англии. А как она поймала Черного Тюльпана…

Призрачная болтовня оборвалась, и Генриетта скорчила себе рожицу. Совершенно невозможно представить Майлза в роли коварного соблазнителя, не больше чем ее — в роли трагической героини. И потом, она никогда не понимала, каким образом трагическим фигурам под вуалью удается чего-то достичь, когда у них постоянно пелена перед глазами. Неужели они не натыкаются без конца на столики? Но именно поэтому, решила Генриетта, из нее никогда не выйдет трагической героини. Над ней тяготеет проклятие логического ума.

Ее невестка, над которой проклятие логического ума не тяготело, обрадовалась известию о шпионе и ничего так не хотела, как броситься в парк — в маске и с пистолетом в руке.

Ричард не обрадовался.

Оттащив Амели от двери, Ричард заметил: погоня за шпионом только подтвердит все подозрения шпиона, если — охлаждая их пыл, добавил он — шпион вообще существовал. Ночная беготня по территории поместья с пистолетом в руке гарантированно убедит любого скрытого наблюдателя, что в Селвик-Холле есть что порасследовать.

— Но неужели ты не понимаешь, — заспорила Амели, — что, если мы его застрелим, некому будет расследовать!

Ричард сжал губы, обрывая звук, который мог бы оказаться ворчанием, если бы ему дали такую возможность.

— Мы не знаем, один ли он. Могут быть и другие. Ты готова так рисковать?

Не прошло и нескольких минут, как Ричард, несмотря на отсутствие плаща и маски, снова превратился в Пурпурную Горечавку, приказав выставить дополнительных часовых на территории и в старой норманнской башне. Предпочитая как можно дольше скрывать зловещую новость от остальных гостей, Ричард неохотно согласился провести большую часть запланированных на следующий день мероприятий. В конце концов стрельба по мишеням — самое обычное времяпрепровождение и не должна привлечь чье-то пристальное внимание, а разные странности поведения можно оправдать проведением пикника. Занятия с веревками отменили, к большому облегчению Генриетты. Она и без упражнений на весу, в нескольких футах над землей, с трудом сражалась с головной болью.

Генриетта вернулась в настоящее, когда Амели наклонила чайник с опасностью для эксминстерского ковра и новых шелковых туфелек девушки. Она поспешно подобрала ноги под стул и убрала муслиновые юбки из-под капающего чайного носика.