Чистое мучение.

В течение длинного, удручающего дня ему почти удалось убедить себя, что все устроится. Конечно, Генриетта разозлилась — имеет полное право после поцелуя на балу у Вона, — но рано или поздно она сменит гнев на милость и они смогут вернуться к прежним отношениям. И не собирался он целовать ее вчера вечером. Правда, не собирался. Это было всего лишь… э… сердечное рукопожатие. Генриетта успокоится, и жизнь вернется в нормальное русло.

Все это казалось такой хорошей идеей. Пока Генриетта не запела.

С первой же трелью с глаз Майлза спала защитная пелена. Ко второй он откровенно страдал. Перед ним стояла не младшая сестра Ричарда. И даже не товарищ Майлза по тысяче скучных светских балов. У рояля пела женщина, обладавшая огромным талантом. Давний знаток оперы и обитателей ее кулис, Майлз знал — есть голоса и Голоса. У Генриетты был Голос. Чистые звуки отзывались в памяти Майлза, как тянущийся за Генриеттой шлейф ее лавандовых духов, преследуя своей чистотой.

Но не только Голосом она обладала. Майлз запретил себе даже смотреть, как вздымается над вырезом платья ее грудь, когда девушка сделала глубокий вдох перед крещендо на третьем повторении tanto rigor[53].

Вспомнив, Майлз застонал и почувствовал, что брюки снова, как и тогда, стали ему тесны. И покрой тут ни при чем.

Взгляд в другую сторону тоже не помог, когда он увидел ее изящные руки, стиснутые на уровне талии, нежно округлые и до невозможности светлые, бледные узкие ладони, длинные тонкие пальчики с гладкими розовыми ногтями. Майлз не подозревал, что вид ногтя может повергнуть в такую тоску.

Взгляд на лицо стал еще большей ошибкой. От усилия, которого требовало пение, щеки Генриетты разрумянились — они редко бывали такими: словно лепестки розы, просвечивающие сквозь тонкий снежный покров; кожа ее была такой прозрачной, что, казалось, под ней видна пульсирующая кровь. И губы Генриетты тоже были яркими, как и щеки, глаза затуманились от музыки. С приоткрытым ртом, со слегка запрокинутой головой Майлз видел ее поднимающейся со смятых простыней — мечтательные глаза, алые от поцелуев губы.

Майлз прикинул, не прыгнуть ли в пруд, но тот был слишком мелок, чтобы оказать хоть какую-то помощь. Кроме того, Майлз сомневался, что воды этой части Северного моря окажутся достаточно холодными, чтобы угасить его пыл, когда перед глазами стоит образ Генриетты…

Так. Хватит — значит, хватит. Майлз решительно вытер пыльные ладони о брюки. Он сделает то, что должен был сделать сразу, — первым же делом прикажет завтра утром подать ему коляску. Он вернется в Лондон, пойдет в военное министерство к Уикхему, выжмет из своего тихого начальника всю информацию до последней капли, а затем серьезно займется поисками человека, напавшего на Дауни.

Майлз с тоской посмотрел на освещенные окна дома, видные поверх куста, доходившего виконту до плеч. Там участники домашней вечеринки переходили в Розовую комнату выпить чаю и кофе; нарядные фигуры двигались за окнами поодиночке и группами. Было слишком далеко, чтобы кого-то узнать, но Майлз мог думать только о…

О том, чтобы подстрелить француза, резко сказал он себе, поднимаясь со скамьи. Чтобы подстрелить множество французов.

— Даже не говори об этом, — предостерег Майлз Марка Аврелия.

— «Не говори» о чем?

Майлз вздрогнул, обернулся и чуть не упал через скамейку.

Не римский император ожил. С этим Майлз справился бы. Давно умерший исторический персонаж, шпионы, призраки монахов… всех их Майлз встретил бы не дрогнув.

Фигура, приближавшаяся к нему по буковой аллее, вполне могла быть статуей, сошедшей с пьедестала, ожившим мифическим изваянием, сотворенным Пигмалионом. Генриетта преодолела последние несколько ярдов дорожки; ее муслиновое платье блестело в лунном свете. Тонкая ткань облегала при ходьбе ее ноги, усиливая сходство с классической античной статуей, но статуи никогда не оказывали на Майлза такого воздействия.

— Разве ты не должна оставаться в доме? — мрачно спросил он.

Генриетта на секунду замедлила шаг.

— Мне нужно с тобой поговорить. Насчет вчерашнего вечера…

— Ты права, — перебил ее Майлз, — мы не можем вернуться к прошлому.

Генриетта прищурилась. Луна освещала мерцающие хвосты рыбок в пруду и образовывала причудливый узор на кустарнике, но лицо Майлза находилось в тени. Девушка различала только его силуэт у живой изгороди — Майлз стоял, держа руки в карманах, но некоторое напряжение в развороте плеч не соответствовало непринужденности позы.

— Именно об этом я и хотела с тобой поговорить, — объявила Генриетта. — Я передумала.

Генриетта рассчитывала на несколько иную реакцию. Вместо того чтобы вскрикнуть от радости, он скрестил на груди руки.

— Ну и я тоже.

Генриетта нахмурилась.

— Ты не можешь.

— Почему нет?

— Потому что… о, Бога ради, Майлз, я пытаюсь перед тобой извиниться!

Майлз сдвинулся с места.

— Не надо.

— Не надо?

— Не надо извиняться и подходить ближе.

Словно стремясь придать веса своим словам, Майлз решительно отвернулся от нее, набрал горсть камешков и принялся бросать их в пруд, целясь с преувеличенным старанием.

Генриетта все поняла и снова прищурилась. Подбоченившись, она сердито посмотрела на Майлза.

— Если ты пытаешься убрать меня с дороги, чтобы я не мешала тебе ловить шпиона, мне это не нравится.

— Не в шпионе дело, — рыкнул Майлз.

Шлеп! Камешек с излишне громким плеском потонул в мутных водах.

Генриетта воинственно направилась к Майлзу, хрустя туфлями по гравию, и ткнула его в плечо. Сильно.

— Ты надеялся, шпион пройдет здесь по пути к дому, да?

— Не. — Всплеск. — В. — Всплеск. — Шпионе. — Всплеск. — Дело.

Майлз вытер ладони о брюки. Генриетта схватила его за руку, прежде чем он успел набрать новую горсть метательных снарядов, и заставила развернуться к ней.

— Я настолько отвратительна, что даже мой вид тебе невыносим?

— Отвратительна. — Майлз недоверчиво смотрел на нее, даже рот приоткрыл. — Это ж надо. Отвратительна!

Генриетта в полной мере почувствовала его насмешку, и ее лицо исказилось от боли.

— Можешь не тратить силы на уточнение, — огрызнулась она.

— Ты хоть знаешь, что со мной делаешь? — спросил Майлз.

— Я? С тобой? Ха! — отчетливо воскликнула Генриетта.

Не самый остроумный ответ, но она впала в такую ярость, что на более длинные слова ее не хватило.

— Да, ты! Постоянно присутствуешь в моих снах, поешь как… не знаю кто. Я не могу спать. Я не могу посмотреть в глаза моему лучшему другу. Это настоящий ад!

— Я, что ли, виновата?! — воскликнула Генриетта. — Это ты меня поцеловал, а потом даже не удосужился… подожди… В твоих снах? Я тебе снюсь?

Майлз в ужасе попятился.

— Нет-нет, забудь, что я сказал.

Генриетта опасно шагнула вперед.

— О нет! Никаких «забудь»! На сей раз ты так легко не отделаешься.

Майлз с чувством чертыхнулся.

— Хорошо. — Он сделал шаг вперед. — Ты хочешь знать правду? Я не считаю тебя отвратительной. — Еще шаг. — Если хочешь знать, я считаю тебя полнейшей противоположностью. — Еще шаг. — Последние два дня я только и делал, что старался не дать волю рукам.

Еще один шаг, и Майлз оказался так близко от Генриетты, что ее дыхание шевелило складки его галстука. Генриетта малодушно попятилась, но позади нее возвышалась живая изгородь, которая, уколов девушку сквозь муслиновое платье, отрезала ей дорогу к отступлению.

— На самом деле, — Майлз взял Генриетту за плечи и наклонился к ней, — ты просто сводишь меня с ума!

Отчаянно извернувшись, Генриетта выскользнула из его рук и, спотыкаясь, рванулась к кустам.

— О нет, — задыхаясь, проговорила она, — я в эту игру не играю.

У хрипло дышавшего Майлза остекленел взгляд.

— Игру? — выдавил он.

— Да, игру! — огрызнулась Генриетта; на глазах у нее выступили слезы гнева и досады. — Такая игра — ты целуешь меня, а потом сбегаешь и прячешься от меня целую, пропади она пропадом, неделю! Это… я просто не могу… если ты хочешь развлечений, поищи их в другом месте.

Подобрав юбки, она повернулась к дому, но Доррингтон остановил ее, схватив за локоть.

— Я не этого хочу! — выпалил Майлз, разворачивая ее лицом к себе.

— Тогда чего ты хочешь?

— Тебя, будь ты неладна!

Его слова повисли в воздухе между ними.

Генриетта и Майлз будто завороженные смотрели друг другу в глаза, застыв, как Лотова жена, оглянувшаяся на запретную землю.

Сердце Генриетты наполнилось неистовой радостью, потом подпрыгнуло и замерло, а затем стремительно рухнуло вниз. Какое двусмысленное заявление! Чего же именно он хочет? И если он хочет ее, почему, скажите на милость, он от нее прячется? Странное желание, которое гонит преследователя прочь от объекта желания!

Генриетта в недоумении взмахнула руками.

— Что это значит?

— Э… — Забавно; смысл этих слов был совершенно ясен Майлзу, когда он их произносил, но когда его заставили уточнить их смысл, подобрать нужные слова он не смог. Ему почему-то казалось, что слова «я хочу повалить тебя на землю среди розовых кустов и осуществить все свои грешные желания» не обязательно смягчат гнев Генриетты. С женщинами вечно так: всегда настаивают, чтобы все облечь в слова. — Э…

К счастью, Генриетта еще не закончила тираду, избавив тем самым Майлза от необходимости отвечать.

— И почему, — продолжала она, — ты ведешь себя так по-идиотски?

Майлз предпочел не обсуждать данное заявление, и прежде всего потому, что был с ним согласен. Более того, он знал — верх идиотизма задерживаться в парке, когда ему следует спасаться бегством в Лондон, не заходя в дом за вещами. Остаться… Слово «идиот» лишь приблизительное определяет его поведение.

И для себя, и для Генриетты Майлз с силой произнес:

— Ты сестра моего лучшего друга.

Генриетта глубоко вздохнула. Майлз благородно постарался отвести взгляд от выреза ее платья. Пустая затея.

Грудь Генриетты опустилась. Наступила выжидающая тишина.

— Что? — спросил Майлз.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к чему-либо? — процедила она сквозь зубы.

Разговор со стиснутыми зубами требует немного воздуха. Разум — ну, или малая его часть — вернулся к Майлзу, а вместе с ним и способность говорить.

Майлз взъерошил волосы, вздыбившиеся в результате как иглы дикобраза.

— Ты представляешь, какое это будет предательство? Даже если не считать Ричарда. Твои родители воспитали меня! И чем я им отвечаю? Соблазняю их дочь.

Генриетта с трудом сглотнула.

— И я для тебя только это? Чья-то сестра? Чья-то дочь?

Правая рука Майлза произвольно поднялась, и, взяв Генриетту за подбородок, он нежно поднял лицо девушки.

— Ты ведь знаешь, что это не так.

Она медленно покачала головой.

— Нет. — Голос ее оборвался то ли смехом, то ли всхлипом. — Сейчас я ничего не знаю.

— Забавно, — с болью прошептал Майлз, и его теплое дыхание коснулось губ Генриетты. — Я тоже не знаю.

Его губы с бесконечной нежностью коснулись ее губ. Пальцы медленно забрались в ее волосы, поглаживая виски, снимая боль, которую она заметила только сейчас. Закрыв глаза, Генриетта погрузилась в поцелуй, отдавшись похожей на сон нереальности всего происходящего. Генриетта положила руки на плечи Майлзу, почувствовала тепло его кожи через тонкую шерсть фрака, и совершенно другое тепло затопило девушку. Парк вокруг них благоухал ароматом ранних июньских роз, пышных и тяжелых, как на старинных гобеленах. Казалось, ветер тише зашумел в кронах деревьев и даже старая раздраженная лягушка, жившая в пруду, смягчила свои жалобы. Весь мир замедлил движение и поплыл в безграничном менуэте.

Легко, как вздох, губы Майлза оторвались от губ Генриетты. Молодые люди словно застыли во времени: губы Майлза рядом с ее губами, ее руки на его плечах, его пальцы все еще в ее волосах. Большими пальцами Майлз провел по щекам Генриетты, очерчивая контуры любимого лица.

— Я скучала по тебе, — прошептала она.

Майлз крепко прижал ее к себе, зарылся лицом в волосы.

— Я тоже.

— Тогда почему ты прятался от меня всю неделю? — спросила Генриетта, уткнувшись ему в плечо.

При всем желании Майлз ничего вспомнить не мог; прижавшееся к нему тело Генриетты напрочь отшибало всякую способность соображать. Словно из прошлой жизни, он вытащил объяснение.

— Потому что боялся сделать это, — сказал он, сдвигая локоны Генриетты и проводя языком по краю ее уха. Майлз почувствовал, как вздрогнула девушка в его руках, и замер, давая ей возможность возразить, уйти.