Генриетта подняла подбородок, подставляя шею вопрошающим губам Майлза.

— Не понимаю, — тихо сказала она, — почему это служило причиной прятаться от меня.

— Сейчас и я не понимаю, — признался Майлз.

Его губы прошлись по нежной щеке Генриетты, круглому подбородку, казавшемуся деланно застенчивым во сне, но становившемуся таким упрямым наяву, по стройной шее; замерли, чтобы тихонько подуть на нежные завитки на затылке, где волосы были подняты в прическу.

Генриетта притихла; любой звук нарушил бы сказочное очарование момента. Так плывущий летним днем по ручью листок полностью отдается на волю волн, довольный тем, что его просто несет течением в золотом жаре солнца. Но Генриетта сжала плечи Майлза, удивившись чудесным ощущениям, которые вызвало такое прозаическое место, как шея. Поцелуи Майлза, к которым она себя подготовила — ну, насколько можно подготовиться к чему-то, отчего у тебя кружится голова как от избытка кларета, — были знакомы ей по романам, картинам и обсуждениям шепотом в дамских комнатах отдыха. Но об этом никто никогда ей не говорил. Шея была просто тем, на что вешают украшения, что можно подчеркнуть локонами или волнами; никто не ждет, что из-за них по всему телу пройдет волна наслаждения.

Желая поэкспериментировать, Генриетта крепче обняла Майлза за шею и, поднявшись на цыпочки, прижалась губами снизу к его подбородку — она нацеливалась на место между воротником и галстуком, но головокружение в сочетании с полузакрытыми глазами отрицательно сказались на точности попадания. Кожа Майлза пахла экзотическим лосьоном после бритья, и завораживающий намек на щетину, настолько светлую, что почти невидимую, царапнул ее губы.

Майлз отреагировал мгновенно, хотя и не совсем так, как надеялась Генриетта. Отпрянув, он заморгал, тряхнул головой, как мокрый пес, и отодвинул от себя девушку.

— Я что-то не так сделала? — сипло спросила Генриетта.

Глаза Майлза смотрели совершенно дико, а волосы еще больше растрепались. Девушка невольно пригладила их. Майлз шарахнулся, как испуганная лошадь.

— Нет… я сказал, нет! В смысле… о, Генриетта…

Поскольку ничего особенно связного он, по-видимому, сказать не мог, она решила положить конец беседе с помощью такого простого средства, как новый поцелуй. Майлз стиснул ее так, что остатки воздуха покинули легкие Генриетты, но в создавшейся ситуации о дыхании совсем не думалось. Да и вообще, кому нужно дышать? Губы гораздо интереснее, особенно если это губы Майлза, проделывающие такие удивительные вещи с чувствительной надключичной впадинкой. Генриетта не догадывалась, что это место настолько чувствительно, но была совершенно уверена, что на будущее запомнит. Губы Майлза опустились ниже, проследовали по ключице, а потом вниз — в ложбинку между грудями, и Генриетта вообще перестала думать полными предложениями или даже внятными словами.

Майлз смутно понимал — действия его мозга и тела уже несколько минут как утратили слаженность, но хуже всего было то, что его это не заботило. Отдаленным уголком сознания он понимал: существует весьма веская причина, по которой ему не следует раздевать Генриетту, но любое слабое возражение, навязываемое ему бодрствующей частью разума, отступало перед гораздо более захватывающей реальностью, олицетворяемой самой Генриеттой, пылкой и сияющей в его руках, воплощением тысячи запретных мечтаний.

И каким привлекательным воплощением!

Майлз предпринял последнюю попытку обуздать свои низменные желания, титаническим усилием постаравшись затолкнуть Генриетту в маленькое отделение в мозгу, помеченное «лучшего друга, сестра». Но ее волосы разнузданно скользили по его руке, а губы припухли от поцелуев — его поцелуев, подумал Майлз под наплывом острого чувства собственника. Его, его, его. Вся его — от длинных опущенных ресниц и намека на ямочку, которая появляется, когда Генриетта улыбается или очень сильно хмурится, до совершенно неотразимой груди, открывшейся в мучительных подробностях, когда Генриетта откинулась на его руку.

И все равно Майлз мог — это было маловероятно, но возможно — поставить ее на ноги, убрать назад ее волосы и возобновить беседу, если бы в тот самый момент Генриетта не вздохнула. Совсем легкий вздох, чуть громче звука, с каким шелк соприкасается с кожей, но за ним стоял целый мир любовного смысла. Так Элоиза могла вздыхать в объятиях Абеляра[54] или Джульетта по своему Ромео, умоляя солнце зайти, а ночь — укрыть их наслаждения от посторонних глаз.

Майлз не устоял.

Корсаж Генриетты тоже. Одно движение — и ткань сползла, обнажая розовые ореолы, пылающие над тонкой вуалью шелка. Майлз провел языком по одному, потом но второму, и Генриетта выгнулась и впилась ему в спину ногтями.

Майлз еще стянул ткань, наслаждаясь тем, как содрогнулась в его руках Генриетта, когда шелк коснулся ее сосков. Майлз как раз наклонял голову, стремясь заменить ткань языком, когда откуда-то издалека в его сознание ворвался голос, режущий как стекло.

— Какого черта здесь происходит?

Глава двадцать шестая

Если в Донвеллском аббатстве и имелся регулярный парк, то находились мы не в нем.

Кутаясь в заемную пашмину, я брела за Колином по местности, состоящей из рытвин и усыпанной сучками-убийцами. Громада дома высилась позади нас, угловатая и невыразительная в темноте ночи. По городским меркам, мы отошли на расстояние квартала, и звуки, голоса и огни из передней части дома полностью исчезли, остался только пейзаж, вполне уместный в романах Бронте[55] или в более фантастическом творении Мэри Шелли[56].

Мы пересекали то, что Джоан, без сомнения, описала бы как «парк», вызывая в воображении величественные дубы и маленького лорда Фаунтлероя[57].

В настоящий момент я с радостью обменяла бы все великолепие парка на неоновую агрессию Оксфорд-стрит, с ее оглушительной музыкой, вырывающейся из магазинов и заставляющей пешеходов спешить мимо, и, самое главное, на твердый тротуар под ногами. Мои туфли, предназначенные для города, плохо отреагировали на землю, размягченную вчерашним дождем и сегодняшним потеплением. Они стали протекать.

Вот вам и романтическая прогулка в парке под луной.

Да и луна не очень-то выдерживала свою роль. Забудьте сравнение луны с девственной богиней. Неисправимая кокетка, она была слишком занята игрой в прятки с облаками, чтобы освещать пейзаж. Вместо аромата цветов нас окружал тоскливый острый запах ноября — гниющих листьев и сырой земли. Так пахнет на кладбищах. Я отсекла данную мысль, прежде чем она успела прорваться на территорию фильмов категории «Б», где из осыпающейся земли вылезали руки зомби и выслеживали полуночную закуску вампиры.

Во всем были виноваты Генриетта и Майлз, мрачно размышляла я, вытащив из грязи каблук и заковыляв вслед за Колином. Пришлось оборвать чтение как раз тогда, когда Генриетта и Майлз поцеловались в посеребренном лунным светом парке, и одеваться на вечеринку, преследуемой безнадежно романтическими образами шпалер и выложенных узорами садовых дорожек, песнями соловья и веянием легкого летнего ветерка. Если персонажи благоухающего парка норовили приобрести внешность, отличную от Генриетты и Майлза… кто знает об этом, кроме меня и зеркала в гостевой ванной Колина?

Я упустила из виду, что тогда стоял июнь, а сейчас — ноябрь.

И еще, Майлз был без ума от Генриетты, тогда как Колин… Я украдкой глянула на шагавшую рядом со мной темную фигуру. Не знаю, зачем я вообще смотрела украдкой; у него было не больше шансов разобрать выражение моего лица, чем у меня — его, даже если он и относился к тем раздражающим людям, которые обладают кошачьей способностью видеть в темноте. И взгляд Колина, и свет его фонарика были направлены строго вперед, а не на меня.

После замечания про дуэнью он не проронил ни слова.

Я, разумеется, тоже, что, впрочем, не имело значения. Наше молчание нельзя было назвать неловким. Совсем наоборот. Воцарилось то мирное молчание, которое сопутствует давнему знакомству; покой, проистекающий из знания, что вам вообще ничего не нужно говорить. И вот это самое отсутствие дискомфорта крайне меня беспокоило.

Я засекла данную мысль и стала раскручивать ее, извивающуюся и ускользающую, к истоку. Возникло ложное ощущение внезапного обретения пары — вот в чем проблема; неопределенная атмосфера близости с кем-то, когда ты знаешь, что на самом деле это не так. Почувствовать это может только человек, какое-то время проживший в одиночестве, — ту видимость близости, возникающую у двух одиночек на вечеринке, где сплошь пары, или, как в нашем случае, у оказавшихся в одном доме на выходные. Чрезвычайно соблазнительная иллюзия… но всего лишь иллюзия.

Я спросила себя, чувствует ли то же самое Колин; осаждали ли его в той же мере вопросом: «Значит… ты и эта американка?» — как спрашивали меня: «Значит… вы с Колином?» Мы приехали вместе; сознание того, что мы вместе и уедем; маленькие проверочные взгляды через комнату — все дает втянуть себя в обман духовного единства.

Обман, напомнила я себе, поддерживаемый из-за Джоан.

Пытался ли Колин дать мне понять, чтобы я держалась от него подальше, напоминал, что я гостья только из милости? Я озабоченно перебрала в памяти события дня, кладя шары на обе чаши весов. Прогулка в парке могла быть только предлогом увести меня от башни. Более того, Колин не проявлял интереса к совместным прогулкам куда бы то ни было, пока я не начала крутиться вокруг той его собственности, чье повреждение было чревато судебными издержками. Я поморщилась, вспомнив лаконичную записку на кухонном столе. «Ушел». Очень в духе других кратких фраз — например «руки прочь» и «отвали».

Что же касается согласия проводить меня до кельи монаха… Я состроила гримаску, когда до меня дошло очевидное объяснение. Разумеется, Джоан. Он нисколько не хотел гулять со мной в лунном свете — или в том, что могло быть лунным светом, если бы луна проявила несколько больше желания к сотрудничеству. Просто ему требовался предлог избежать хищной хватки нашей хозяйки, а я его идеально обеспечивала. Заезжему историку (мысленно я обросла твидом, грубыми башмаками и бифокальными очками) нужно показать местные объекты, представляющие исторический интерес. Другим интересом тут и не пахло.

От белого вина, которое я пила в компании викария, во рту отдавало кислятиной.

Так. Я собрала остатки своего изодранного самолюбия, хотя мою уязвленную гордость оно защитило еще меньше, чем пашмина Серены — мои замерзшие руки. Что ж, я здесь не для того, чтобы крутить с ним роман. Вот так.

Я начала сожалеть о непродуманном приключении. Следовало вести себя чуть более традиционно и остаться дома, склонившись в свете слабой лампы над заваленным документами столом, а не дать увлечь себя отголоскам давно ушедших в прошлое романов и большой дозе тоски.

Неужели я превращаюсь в отчаявшуюся женщину, которой кажется, будто все встречные мужчины с ней заигрывают? Одна эта мысль повергала в ужас. Скоро я начну придавать огромное значение тому, как продавец в магазине напротив отсчитывает мне сдачу, или воображать голодный блеск в глазах моего квартирного хозяина, когда тот будет спускаться в мое полуподвальное жилище, чтобы снять показания электросчетчика.

Я не упомянула, что моему квартирному хозяину пятьдесят с чем-то лет и у него имеется брюшко?

Я оглянулась на дом, гадая, не предложить ли вернуться. Можно было бы вверить Колина нежным заботам Джоан, а для меня… всегда есть бар. И викарий. Разумеется, я не думаю, что викарий мной заинтересовался. Просто собеседник. В баре.

— Знаете, — заметил Колин, хватая меня за руку, когда я споткнулась, — вы, вероятно, меньше спотыкались бы, если б смотрели вперед, а не назад.

Сквозь тонкий рейон платья Серены я почувствовала тепло ладони Колина — оно проникало через ткань, борясь с ноябрьским холодом.

Я высвободила локоть.

— А далеко еще до кельи? — Мой голос прозвучал резко, напряженно и с ярко выраженным американским акцентом. — Не хотелось бы слишком долго вас задерживать.

— Я не против.

— Другие могут быть против.

— Викарий? А вы с ним, похоже, хорошо поладили. — Не успела я на это ответить, как Колин вдруг перевел луч света влево, выхватив какой-то объект в нескольких ярдах перед нами. — Вот и кельи.

— Где? — тупо спросила я.

Нет, не потому, что смотрела на Колина, а не на крохотный круг света. Я просто смотрела не туда. Я ожидала… ну хотя бы здания. Двора, обнесенного каменными стенами, может, даже какой-нибудь церквушки. Я не предполагала, что все они будут целыми, но какого-то сооружения все же ожидала. Это, часом, не затейливый розыгрыш, практикуемый на заезжих историках? Возможно, Джоан с ним заодно, и викарий. В связи с этим мне припомнился один научно-фантастический фильм, где все в городе принадлежат к одной чужой расе, кроме ничего не подозревающей героини, хотя, должна признать, способность симулировать существование средневековых зданий значительно отличается от способности стащить с себя кожу и превратиться в рептилию.