Лорен Уиллиг - Маска Черного Тюльпана

Будет. Деморо нырнул в толпу. Поднявшись, Джейн прошла мимо кружка вдов, которые оживленно губили репутации, словно беспорядочно плели кружева, мимо брата Наполеона, мрачного Луи Бонапарта, жалующегося на миллион своих мнимых болезней, мимо восхищенных поклонников, теснившихся вокруг жены Бонапарта Жозефины. Она шла ровной походкой, с безмятежным лицом, Галатея, чья единственная цель — встать на пьедестал при дворе Бонапарта.

Джейн уже увидела дверь. Еще четыре шага, и она окажется в коридоре, а затем и в доме своего кузена, чтобы сложить вещи для спешного отъезда в Англию. Данную задачу Джейн не хотела доверять никому другому. Курьеры имеют печальную привычку исчезать по пути. Три шага. Джейн уже мысленно забежала вперед. Она поедет верхом, в мужском платье, так будет быстрее, чем брать карету, и вызовет меньше вопросов. Она велит мисс Гвен распространить слух, будто заболела и лежит в постели. С чем-нибудь серьезным, заразным, с чем-нибудь, чтобы отвадить доброжелателей. Два шага. Она поедет не в Кале, а в Онфлёр; за этим портом не так пристально следят, а у нее есть рыбак на жалованье — при условии, что его лодка в любой момент предоставляется в ее распоряжение. Остался один шаг…

— Моя богиня! — Путь ей театрально преградила фигура в белой рубашке — жилет расстегнут, рукава засучены. Огастес Уиттлсби, английский эмигрант и автор самых дрянных стишков, когда-либо оскорблявших ухо, бросился к ногам Джейн в порыве обожания. — Моя муза! Моя несравненная покровительница изящной словесности!

— Добрый вечер, сэр, — ответила Джейн ради возможных слушателей и тихо прибавила: — Не сейчас, мистер Уиттлсби!

Он томно прижал руку ко лбу, кружевная манжета заслонила лицо.

— Клянусь, я лишусь чувств, умру у ваших ног, если вы не окажете вашему покорному слуге неоценимую честь и не выслушаете мою последнюю оду, превозносящую вашу необыкновенную красоту. — Для нее же он пробормотал под прикрытием складок муслинового рукава: — Вы должны выслушать это, мисс Вулистон.

Лицо Джейн напряглось, но она знала — нельзя не подчиниться, когда ее собрат агент говорит в таком тоне. Отшлифовав за многие годы свою роль, Уиттлсби почти никогда из нее не выходил и, конечно, не стал бы делать этого без настоятельной необходимости в самом сердце вражеского логова, во дворце Бонапарта. Дотронувшись до руки Уиттлсби, Джейн сурово произнесла:

— Только одна минута, мистер Уиттлсби. Мой кузен тревожится, когда я задерживаюсь слишком долго.

Уиттлсби отвесил поклон, который закончился почти у самых носков шелковых туфелек Джейн. Взяв ее за руку и выведя в маленькую прихожую, он громко сказал, если кто-то их слышал:

— Уверяю вас, мой пылкий ангел, вы не пожалеете об этой маленькой милости. — И резко прошептал: — Приказ. Из Англии.

— Мистер Уиттлсби, вы оказываете мне слишком большую честь своими излияниями. Что за приказ?

— Перед такой божественной красотой сама честь бледнеет, — провозгласил Уиттлсби, склоняясь над рукой Джейн. Та чуть наклонилась к нему. — Неприятности, — пробормотал он. — В Ирландии. Уикхем хочет, чтобы вы срочно отправились туда.

— Честь, может, и бледнеет, но вы заставляете меня краснеть, сэр, — запротестовала Джейн, устраивая целое представление из отнимания собственной руки. — Я не могу. Сегодня вечером я возвращаюсь в Англию.

— О, красота вашего румянца! Благословенный, блаженный, щедрый румянец! Как покрытые росой лепестки красивейшей розы, тянущиеся навстречу щедрому солнцу. — Уиттлсби упал перед ней на колени, подняв к девушке преувеличенно благоговейное лицо. — Приказ четкий и срочный. Сегодня вечером. Карета будет ждать. Возьмите с собой свою компаньонку.

Тень озабоченности набежала на безмятежное лицо Джейн, когда она протянула изящную руку коленопреклоненному поэту.

— Только каменное сердце может устоять перед такой мольбой, мистер Уиттлсби, а мое, увы, сделано из гораздо более податливого материала.

Уиттлсби прижался лбом к ее руке жестом смиренного почтения и достал из складок муслинового рукава пергаментный свиток, перевязанный розовой ленточкой. Взмахнув им, чтобы все присутствующие могли хорошенько его разглядеть, поэт вложил свиток в руку Джейн.

— Каждое третье слово в каждой третьей строчке, — пробормотал он.

Хотя Уиттлсби всегда служил курьером, код каждый раз менялся. Министерство полиции знало молодого человека только как сочинителя плохих стихов — такова была степень его преданности делу, ведь на самом деле он был весьма одаренным поэтом и до войны всерьез лелеял честолюбивые замыслы преуспеть на столь благородном поприще, но агенты английской короны судьбу не испытывали.

— Уверяю вас, мистер Уиттлсби, я прочту ее со всей внимательностью, — ответила Джейн, устраивая очередное представление с разворачиванием бумаги, чтобы все увидели неровные строчки. — Мне нужно отправить сообщение.

Уиттлсби зашатался и упал на пол, в восторге от ее неохотного, но согласия.

— Согласен. Кому?

— Будет вам, сэр! Держите себя в руках! Как я смогу насладиться вашей одой, когда вы давите на мое сознание?

С притворной озабоченностью нагнувшись над поэтом, Джейн быстрым шепотом изложила свои пожелания.

Глаза Уиттлсби расширились.

— Боже правый! Кто бы мог…

— Нет-нет, мистер Уиттлсби, больше ни слова. Вы утомили меня своими комплиментами. — Джейн протянула руку, помогая ему подняться. Она стояла спиной к салону, и ее лицо побледнело и сделалось серьезным, когда она тихо сказала: — Не подведите меня.

Уиттлсби поднес к губам затянутую в перчатку руку Джейн.

— Подвести мою музу? — сказал он, и в его глазах, когда он поднял их на Джейн, промелькнули искорки веселья. — Никогда.

В ответном взгляде Джейн веселости не наблюдалось.

— Некоторые вещи, мистер Уиттлсби, слишком серьезны для поэзии.

— Я сделаю все, что в моих силах, — пообещал тот.

— Меньшего я и не ожидаю, — строго сказала Джейн. Ее тонкие батистовые юбки взметнулись, когда она выходила из двери, и исчезли из виду.

Не прошло и пяти минут, как данное известие облетело салон мадам Бонапарт. Этот ужасный английский поэт так надоел бедной мисс Вулистон, что она уехала домой под предлогом головной боли — да и у кого она не разболелась бы, моя дорогая? Нет, в самом деле, этот человек — чума, а его стихи! Чем меньше о них сказано, тем лучше. Что же касается Уиттлсби, то по крайней мере на остаток вечера от его излияний избавились. Он отбыл почти следом за мисс Вулистон — вдогонку за ускользающим вдохновением, как он выразился. Вдовы-то знали, что он имел в виду. Вдохновение, скажет тоже! Скорее всего заглянуть на дно бутылки. Позор, какой позор. Но чего еще ждать от англичанина и поэта?

Пока почтенные вдовы сплетничали, две женщины в «Отеле де Балькур» быстро укладывали вещи при свете свечи. В конюшне недалеко от Тюильри мужчина в рубашке с пышными рукавами хлопнул по крупу лошадь.

— Не задерживайся! — крикнул он вслед курьеру, закутанному в плащ с капюшоном.

Курьер, один из трех, кому доверили сведения о личности Черного Тюльпана, взволнованно махнул рукой в знак согласия. При свободных дорогах и попутном ветре он может добраться до Лондона уже вечером следующего дня.

А в Лондоне смертельно опасный шпион замышлял последний шаг. К следующему вечеру все будет кончено…

Майлз весело прошел мимо охраны на входе в дом номер 10 по Краун-стрит, в руке он держал букетик первоцветов, на лице его играла блаженная улыбка.

Один из часовых подтолкнул второго.

— За кем это он пришел приударить? — с сарказмом спросил он, вызвав одобрительную усмешку товарища.

Майлз не заметил. Был слишком счастлив, чтобы заметить. Более того, он сильно сомневался, что вся артиллерия Бонапарта, выставленная поперек Пэлл-Мэлла, способна теперь напугать его до потери хорошего настроения. Майлз недоуменно покачал головой, маневрируя в людном коридоре. В сущности, что изменилось? Его лучший друг по-прежнему его ненавидит. Опасный французский шпион все так же разгуливает по улицам Лондона. Ему предстоит объяснить лорду и леди Аппингтон, что он… ну если и не похитил их дочь, то женился на ней столь поспешно, что головами будут качать до тех пор, пока более свежий скандал не привлечет внимание света. Одной этой мысли было бы достаточно, чтобы подпортить даже радостное настроение Майлза.

И тем не менее перспектива встречи с Аппингтонами — леди Аппингтон сетует, лорд Аппингтон мрачен — меркла перед образом Генриетты, такой, как он ее оставил, — белая рука закинута за голову, волосы рассыпались но подушке, губы чуть приоткрыты, как будто даже во сне она хочет что-то сказать. Майлз усмехнулся, вспоминая поток определений, лившийся прошедшей ночью. В одном он был уверен: в жизни с Генриеттой недостатка в словах не будет.

Майлз доложил о себе замотанному подчиненному Уикхема, предложившему ему сесть и исчезнувшему во внутреннем святилище.

Майлз сел и, несмотря на приказ самому себе думать только на полезные темы — например о поимке шпионов, — снова принялся улыбаться, будто пьяный. Его сосед благоразумно перебрался вместе со стулом к противоположной стене.

Удивительно, сколько хлопот могут причинить всего три слова.

На свете так много коварных сочетаний из трех слов, размышлял Майлз. Я твой должник. Передай, пожалуйста, графин. И разумеется, Прыгай в окно, которое, по опыту знал Майлз, причинило больше боли и погубило больше одежды, чем любые другие три слова. Майлз глубоко вздохнул. Не важно, сколько таких сочетаний он припомнит, избежать этого не удастся. Не об этих трех словах сейчас речь.

Майлз не заметил, как влюбился в Генриетту.

Как это случилось? Это казалось не совсем справедливым. Он занимался своим обычным делом, ни по кому не страдал, как Джефф, не назначал под чужим именем тайных свиданий с женщинами, как Ричард, — оба пути, как вполне обоснованно он предполагал, приведут к обременительной романтической привязанности под иронический хохот Купидона, сжимающего свой лук. И однако же он попался. Сидит и улыбается как ненормальный, несмотря на то что лучший друг грозил ему кастрацией, а французские агенты в него стреляли; строит планы насчет романтического ужина вместо хитрых планов, а в самые худшие моменты всерьез подумывает о стихах. К счастью для него, Генриетты и западной поэтической традиции, результат его раздумий оказался кратким и решительным. Он не сможет их написать.

Но он может сделать Генриетту счастливой, заверил себя Майлз. По пути в военное министерство он глубоко и серьезно думал над столь важной темой. Конечно, драгоценности. По прошлому опыту Майлз знал — ничто так не выражает благодарность за ночь страсти, как изумрудное ожерелье. В данном плане имелось лишь два незначительных затруднения. Во-первых, у Генриетты было изумрудное ожерелье с таким же браслетом и серьгами. И даже если бы она им не владела… Майлз затруднился бы выразить это словами, но приемы, используемые для умиротворения любовницы, возможно, не самый лучший способ сказать о своих чувствах жене. Нужно что-то более личное, более нежное, более… Майлз чертыхнулся. Он даже подходящего определения подобрать не может, не говоря уже о шикарном жесте, способном сразить Генриетту наповал. Ну, наповал, если только он сам ее уложит. А ему это очень понравилось.

Но это предполагает, самоотверженно напомнил себе Майлз, что выбор будет за Генриеттой — что ей понравится; к сожалению, бокс исключается, как и поездки к Таттерсолу и — любимый пункт Майлза — раздевание. По опыту своего общения с женщинами Майлз знал: как правило, их больше захватывает процесс приобретения одежды, нежели избавления от нее. Майлз покачал головой, сожалея о такой трате времени и ткани. Фиговые листья. Вот эту моду он готов поддержать. Разумеется, некоторые платья Генриетты были ничего, те, с тонкими юбками, под которыми при ходьбе обрисовывались ноги, и с низко вырезанными корсажами, которые… ох! Майлз бросил по сторонам виноватый взгляд и с преувеличенной небрежностью положил шляпу на колени, ругая нынешнюю моду на плотно облегающие брюки.

Майлз решительно обратился к более безопасным темам. Он смутно припомнил о ком-то, досконально знающем, как говорить о любви на языке цветов. Майлз с сомнением посмотрел на жалкий букетик первоцветов, края лепестков которых уже слегка пожухли. Они ничего не говорили ему, кроме как: «Воды!» Конечно, при желании можно и тут найти смысл — любовь требует подпитки и прочая чепуха, но из почерпнутых им сведений о садоводстве Майлз знал: питание цветов включает большое количество перегноя, а даже Майлзу это показалось не слишком романтичным. За слова «моя любовь — как куча компоста» он вероятнее всего получит ночным горшком по голове, а не крики восторга.