Лорен Уиллиг - Маска Черного Тюльпана

Человек может улыбаться и все равно быть преступником; в его голосе может звучать скорбь, и все равно он может замышлять убийство Джейн и свержение английского монарха. Но Генриетта чувствовала — к Вону это не относится. Генриетта состроила гримаску — она представила, как воспримет ее аргумент Майлз.

Если не Вон, то кто? Кто же еще находился в гостинице и знал об их присутствии? Болван? Мысль об этом казалась столь же смехотворной, как печально известная коллекция гвоздично-розовых жилетов Болвана.

Но мысль о Болване напомнила Генриетте о чем-то еще. Точнее, о ком-то.

Генриетта замерла, подняв щетку и невидящим взглядом уставившись в зеркало. Светло-карие глаза напряженно сощурились, и ускользавшее воспоминание, терзавшее ее, встало на место. Мужчина в щегольской одежде, с тонкими черными усиками, посторонившийся, чтобы дать ей пройти. Он был там, крутился у их стола, а когда она скатилась по лестнице, как бы между прочим стоял у камина. Наблюдая.

Несмотря на тень от полей шляпы и огромные складки галстука, в нем ощущалось что-то знакомое. Разумеется, предостерегла себя Генриетта, в тот момент она была расстроена — сначала из-за между ней и Майлзом напряжения, а потом из-за возникшего столкновения с Воном. Все ее чувства находились не в лучшей форме.

И все же… Генриетта со стуком положила щетку на столик. Этим явно стоит заняться. И если ее догадка окажется ошибочной, Майлз никогда не узнает. У нее нет столь грандиозных планов, как врываться к людям и бросаться обвинениями, нет стремления к дерзким выходкам. Это скорее в духе Амели. Как выяснила накануне Генриетта, лично ей опасность и совершенно не по вкусу.

Но тут никакой опасности и не будет, решила Генриетта, откидывая назад волосы. Она лишь немножко последит и вернется домой. Что может быть безопаснее?

И она тотчас придумала, как это устроить…

Майлз бросился к Уикхему и схватил его за локоть, прежде чем он успел открыть дверь.

— Смертельная опасность?

— Для леди Генриетты, для Розовой Гвоздики и для всего нашего предприятия во Франции, — мрачно проговорил Уикхем. Вырвав из цепких пальцев Майлза локоть, он открыл дверь и крикнул: — Томас!

Майлз в ужасе смотрел на своего начальника.

— Как?! — воскликнул он. — Что за опасность?

Уикхем хмуро на него посмотрел.

— Все в свое время. А, Томас, отправьте подразделение солдат в Аппингтон-Хаус…

— В Лоринг-Хаус, — коротко поправил Майлз.

Это мгновенно привлекло внимание Уикхема.

— В Лоринг-Хаус?

— Мы поженились, — также коротко пояснил Майлз.

Веки Уикхема чуть дрогнули — он принял информацию.

— И в самом деле. — Он повернулся к своему секретарю, нервный взгляд которого перебегал с одного участника разговора на другого. — Отправьте солдат в Лоринг-Хаус…

— Подождите, — снова перебил Майлз.

— Да? — рявкнул Уикхем.

— Леди Генриетта. Никто не знает, что она в Лоринг-Хаусе. Она будет в большей безопасности, если отряд солдат не оповестит о ее присутствии. Если я смогу без огласки подержать ее там, проследить, что она не покинет дом…

— Томас! — Секретарь весь обратился в слух. — Я хочу, чтобы два человека охраняли Лоринг-Хаус. Пусть оденутся садовниками. — Уикхем повернулся к Майлзу: — Как я полагаю, при Лоринг-Хаусе есть сад?

Майлз коротко кивнул.

— Если леди Генриетта сделает попытку покинуть дом, ее нужно вернуть. Если кто-либо, помимо мистера Доррингтона, леди Генриетты или слуг, попытается войти в дом, этому следует помешать. Обо всем подозрительном немедленно сообщать мне. Немедленно. От ваших действий зависит безопасность королевства. Это ясно?

Это было ясно.

Секретарь Уикхема выбежал из кабинета. Майлз перехватил Уикхема, пока тот не вернулся за письменный стол, давая понять, что отпускает Майлза.

— Что случилось? — потребовал ответа виконт.

Уикхем освободился от руки Майлза и вернулся к столу размеренным шагом, ничуть не улучшив состояние нервов Майлза.

— Связная леди Генриетты…

— У Генриетты была связная? — изумился Майлз.

— Связная леди Генриетты, — продолжал Уикхем, многозначительно посмотрев на Майлза и давая тем самым понять, что не потерпит, чтобы его и дальше перебивали, — исчезла на прошлой неделе из магазина на Бонд-стрит. Вчера мы ее нашли. В Темзе.

Майлз с трудом сглотнул.

— Какое это имеет отношение к… — начал он, прекрасно понимая, какой должен быть ответ, но сверх всяких ожиданий надеясь, что может быть какое-то другое объяснение. Безобидное объяснение. Объяснение, не подвергающее опасности Генриетту.

— Если вы не знаете на это ответа, мистер Доррингтон, не понимаю, зачем мы продолжаем с вами работать! — Заметив потрясение на лице Майлза, Уикхем глубоко вздохнул и, смягчив голос, объяснил: — Мы нашли ее вчера. И только сегодня утром установили ее личность.

Майлз побледнел.

— Пытки? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Без сомнения.

— Вы думаете…

Уикхем с досадой развел руками.

— Мы не можем быть уверены. Но примененные методы, — Уикхем замолчал, складка у него на переносице углубилась, — были крайними.

Майлз грубо выругался.

— Ваш рассказ, — устало проговорил Уикхем, — тревожен, но не удивителен. Он подтверждает наши предположения.

— Ваш агент оказался предателем, — без обиняков заявил Майлз.

Уикхем не возразил против подразумеваемого обвинения в адрес своих тайных сотрудников.

— Совершенно верно. Черный Тюльпан знает — ваша жена приведет его к Розовой Гвоздике.

В Лоринг-Хаусе это казалось такой замечательной идеей.

Генриетта наклонилась над каминной решеткой в гостиной скромного городского особняка, притворяясь, будто выметает золу, а сама тем временем деловито обшаривала взглядом внутреннюю поверхность дымохода, выискивая подозрительные неровности, которые могли указать на какой-нибудь тайник или вход в убежище священника[68].

Генриетта справедливо полагала: особняк, где она находилась — узкое здание в приятном, но едва ли фешенебельном районе города, — был недостаточно старым, чтобы в нем имелось убежище священника, но кто знает: может, позднее его здесь оборудовали, хотя и отнюдь не для священника? Это укрытие могло служить контрабандистам или тайным любовникам — да мало ли кому.

Вдохновляющая идея, если бы внутренность дымохода не состояла целиком из неровностей. Покрытые сажей кирпичи торчали под всевозможными углами, и любой из них мог оказаться как рычагом, приводящим в движение скрытую дверь, так и… или просто испачканным сажей кирпичом. Взгляд под ковер под предлогом подметания также ничего не дал. Доски пола, настланные в безупречном порядке, исключали наличие в них люка. Стены выглядели до обидного голыми — ни тебе панелей, покрытых искусной резьбой, ни позолоченной лепнины, способной послужить секретным механизмом. Короче говоря, Генриетту обуревали весьма и весьма противоречивые чувства.

В Лоринг-Хаусе Генриетта наконец-то поймала ускользавшее воспоминание, терзавшее ее, спрятавшись в своем убежище, в глубинах мозга. Генриетте хотелось бы утверждать, будто подозрения в ней возбудило невнятное «прошу меня простить, мадам», что ее тренированное ухо уловило знакомую певучесть в негромком высоком голосе, хотя и заглушаемом складками галстука. Ничего подобного. С голосом все было в порядке, никакой хрипотцы, способной возбудить подозрения, и тембр обычный, не наводящий на мысль о кастратах и женщинах, переодетых мужчинами, как в комедиях Шекспира. И с брюками ничего необычного: они были изобретательно посажены на подкладку из жесткой ткани. А сколько молодых щеголей исправляют небольшие недостатки фигуры с помощью портновских ухищрений. Впрочем, если даже подкладка выполнена плохо, никто не обратит внимания. Модная одежда послужила великолепной ширмой. Длинные углы воротника заслоняли щеки, чересчур гладкие для мужских, а тень от уголков воротника придавала правдоподобие фальшивым усикам. Чудовищный галстук укрывал шею, слишком нежную, шею скорее Евы, нежели Адама. Замысловатый жилет и жесткие фалды фрака лучше скрывали женские формы, чем бинтование груди.

В итоге именно одежда и насторожила Генриетту.

Зачем такому щеголю старомодная косичка? Молодой фат вроде Болвана сделал бы короткую стрижку и по-модному растрепал волосы — как у Брута или любого другого персонажа классической истории, кому он в данный момент подражает. Косички оставались уделом стариков, людей несведущих или стойких ее приверженцев, она откровенно диссонировала с сапогами от Хоуби и галстуком, завязанным сложным узлом «водопад». Отличная деталь, подумала Генриетта, ссыпая золу в ведро и наблюдая за вспышками не до конца погасших углей.

Как только Генриетта осознала неуместность косички, остальное не заставило себя ждать. Черные волосы такого оттенка она видела всего дважды. Это был не редко встречающийся иссиня-черный цвет, как у испанцев, или грубый буровато-черный оттенок, часто сходивший за настоящий цвет среди сероватых блондинов и грязноватых брюнетов, населяющих Британские острова, но подлинный, глубокий черный, отливающий на свету серебром.

Одной из обладательниц таких волос являлась Мэри Олсуорси. Они казались у нее блестящим черным занавесом, ради которого тупили свои перья поэты, но Генриетта не представляла, чтобы эта девушка таскалась но дешевым постоялым дворам в брюках, хотя бы и в модных. Мэри Олсуорси могла бы сбежать глубокой ночью, но сделала бы это в карете с полной упряжкой, в бархатном плаще и с визгливой собачонкой на коленях, дабы облегчить задачу преследователям и устроить грандиозную сцену.

Другой обладательницей подобных волос была маркиза.

Неужели из-за тщеславия, недоумевала Генриетта, она оставила волосы на виду? Возможно, виной тому практичность, великодушно решила Генриетта, орудуя совком. На обрезанные волосы все, без сомнения, обратят внимание — хотя многие стриглись в память о потерявших свои головы в годы террора, — да и под шляпу спрятать такую пышную гриву трудно: слишком заметно.

Голос, волосы, рост, телосложение — все подходило, но кроме этого, ничего. Генриетта готова была прозакладывать свои лучшие жемчуга, что мужчина в гостинице — переодетая маркиза, но какой мотив? Все мотивы маркизы умчались в противоположном направлении. Поместья, титул, богатство, влиятельное положение, муж — революция лишила ее всего. Генриетта сильно сомневалась, что маркиза, несмотря на свои благочестивые речи, сожалеет о потере последнего, но положение и богатство — совсем иное дело. Разве не сказала вдовствующая герцогиня, будто малышка Тереза Боллинджер очень хорошо знает, что такое главный шанс?

Главный шанс мог заставить ее поставить на новую власть в Париже, но если так, не много она за это получила. Ее дом находился в районе хотя и респектабельном, но не шикарном и был скудно меблирован в противовес пышной роскоши, которой можно было ожидать от маркизы. Ковры потертые, стены голые, а мебель нуждается в ремонте.

Одно с другим совершенно не вязалось.

И Генриетта пребывала в мрачной уверенности — если она изложит свою версию Майлзу, он обязательно ткнет пальцем во все логические дыры, во все по очереди. А затем — Генриетта сморщилась, и это не относилось к угольку, который прожег дырку в грубой ткани юбки и с трудом ее расширял, — затем Майлз расплывется в широкой самодовольной улыбке и воскликнет: «Ты ревнуешь!» Ну, может, он и воздержится от восклицаний, даже найдет благоразумно спокойный тон, но все равно восклицание будет присутствовать, терзая ее. От одной этой мысли щеки Генриетты вспыхнули. А какие у нее доказательства, кроме черной косички, которую она заметила, входя в переполненное кафе? Совершенно очевидно, никаких, убедительных для суда. Милорд, эта девушка явно влюблена. А от девушек в гаком состоянии трудно, знаете ли, ожидать здравомыслия.

Генриетта не поняла, почему возражающий ей воображаемый адвокат так походил на Болвана Фитцхью, но, с другой стороны, Болван всегда вылезает там, где его не ждешь.

Отогнав Болвана, Генриетта прислонила совок к решетке и размяла уставшие руки. Мышцы, о существовании которых она и не подозревала, выражали громкий протест. Горячая ванна — вот чего ей хотелось, с огромным количеством лавандовой соли и чтобы паром заволокло всю ванную.

Подбоченившись, Генриетта в последний раз обвела взглядом скудно обставленную комнату. Рано или поздно она доберется до ванны, а пока что ее миссия не принесла абсолютно никаких результатов, если не считать половинки высохшего яблока, найденного под диваном. На вид ничем не примечательная, старая, сморщенная и до крайности противная.