«Серена, спасибо за одежду! Надеюсь, ты не против. Буду рада когда-нибудь отплатить тебе тем же. Твоя Элоиза».

Отведенное мне время истекло. Я быстро заглянула в комод, осмотрела ночные столики, кровать, схватила с комода едва не забытые часы, натянула куртку, повесила на плечо сумку и бросилась к лестнице.

Колин уже сидел в машине с включенным двигателем и озабоченно барабанил пальцами по рулю.

— Быстро, — одобрил он. Автомобиль рванул, прежде чем я услышала успокаивающий щелчок, извещающий, что дверь захлопнулась.

Я невольно охнула, закинула сумку на заднее сиденье и пристегнулась ремнем безопасности.

— Ну вообще-то я взяла с собой не много вещей.

— Да, — сказал Колин, наклоняясь над рулем в странной манере мужчин, когда они собираются подражать соревнованиям на Гран-при; эдакий автомобильный эквивалент игры на воображаемой гитаре. Как будто почувствовав неадекватность своего ответа, Колин добавил: — Хорошо.

Все напряжение, ощущавшееся между нами прошлым вечером, исчезло, как пузырьки в оставленном на ночь шампанском.

Я откинулась на сиденье. С запозданием сообразила, что так и не причесалась, но сил на огорчение не хватило. За окном проносился сельский пейзаж в утреннем тумане. В другом настроении я разразилась бы восторгами по поводу таинственности света раннего утра. Но сейчас он казался просто мрачным и тусклым, словно усталый ландшафт не нашел в себе достаточно энергии, чтобы одеться в свои обычные цвета, и позволил себе впасть в равнодушную расплывчатость.

Я посмотрела на Колина, но он был где-то далеко — беседовал с феями, как гласит местная идиома, только не с феями, а, судя по морщинке на переносице, с гоблинами. Польстивший ему не больше, чем деревьям, серый утренний свет превратил Колина в его собственное фото, выполненное в тонах сепии. Здоровый загар принял землистый оттенок старого пергамента, а кожа, казалось, чересчур сильно натянулась на скулах. Мешки мод глазами напомнили мне о старой фотографии герцога Виндзорского, имевшего вид человека, постоянно преодолевающего похмелье.

Со свойственной мне гиперчувствительностью я видела, сколько вчера вечером выпил Колин. У него не могло быть похмелья.

Под моим взглядом он потер двумя пальцами висок, словно стирая головную боль. Обыденный жест подействовал на меня как удар под дых… да, именно туда. По-видимому, на уме у Колина было совсем другое, нежели оборванные интрижки и нежеланные гости.

Я вспомнила о телефонном звонке, раздавшемся вчера вечером, когда мы вернулись с вечеринки, и спросила себя, не принес ли он плохих новостей. Часть моего воображения, унаследованная от матери, немедленно принялась воображать жуткие катастрофические сценарии. Друг, попавший в аварию: внезапная вспышка фар, поворот руля, машина, потерявшая управление на темной дороге. У его тетушки, наверное, случился сердечный приступ. Миссис Селвик-Олдерли выглядела вполне здоровой, но никогда не знаешь, что скрывается у человека в артериях после целой жизни ростбифов и липких пудингов с тоффи. Разумеется, в наши дни это скорее всего яйца от кур, не сидящих в клетках, и шаурма, но миссис Селвик-Олдерли выросла, когда подаваемое мясо еще мычало, а овощи на гарнир тушили в сливочном масле. И еще сестра Колина, Серена. В четверг вечером она немного отравилась. Что, если это было вовсе не отравление, что-то более серьезное? Например, холера. В Англии можно подцепить холеру? Даже если и нельзя, уверена, есть множество других страшных заболеваний, которые только и ждут, чтобы их подцепили. Не говоря уже об опасностях в виде перехода улицы, использования фена и потребления очень горячих напитков.

Представив Серену, опутанную сложной системой проводов и трубок, с кислородной маской, вялая рука высовывается из-под реденького больничного одеяла, я почувствовала себя червяком. Эгоистичным червяком, если точнее.

— Все в порядке? — спросила я.

— Мм… что? — Колин с видимым усилием вернулся из темных лагун потусторонней страны. — Да.

Никогда в жизни не слышала менее убедительного утвердительного ответа.

Не успела я решить, продолжать расспросы или нет — спросить или не спросить? — как Колин снова заговорил:

— Прошу прощения, что отправляю вас таким образом.

— Ничего, — солгала я. — Ничего не имею против поезда.

Я ждала. Терпеливо. Конечно, на самом деле мне хотелось схватить его за локоть и взвыть: «Почему?!» Сейчас, думала я, самое время для объяснения, почему я нахожусь в его автомобиле, который ни свет ни заря мчится к неизвестной железнодорожной станции. Разве добродетель не должна быть вознаграждена?

Колин встретился со мной взглядом в зеркале заднего вида. Я придала своему лицу выражение вежливое, но ободряющее, приглашающее, но без ненужной легкомысленности. Получилась кривая гримаса.

Колин снова нахмурился.

Не такую реакцию я надеялась вызвать.

— Я оплачу ваш проезд, разумеется, — вдруг сказал он.

Бэмс. Вот тебе и объяснение.

— В этом нет необходимости.

— Это самое меньшее, что я могу сделать.

— Я вполне способна заплатить за себя.

— Не в том дело, — устало сказал Колин.

— Отдайте эти деньги на благотворительность, — предложила я. Почувствовав легкую вину за свою резкость, добавила: — Наверное, где-то существует фонд для нуждающихся призрачных монахов.

Колин немного приподнял бровь, как будто его не хватало даже на сарказм. Повинуясь опытным рукам, машина плавно свернула и остановилась перед станцией Хоув.

Не выключая двигателя, Колин достал с заднего сиденья мою сумку. Пришлось чуток повозиться, ведь, по обыкновению неодушевленных предметов, доводящему до белого каления, она забралась в углубление под сиденьем. И естественно, перевернулась. Представив, что могло из нее вывалиться — в следующий раз куплю сумку на молнии, — я перегнулась через сиденье, попытавшись помочь.

Естественно, я нагнулась в тот момент, когда Колин выпрямился с сумкой в руке. Если вы подумали об одной из тех сцен, в которых героиня умудряется оказаться прижатой к герою, его губы на расстоянии миллиметра от ее губ и она замирает, пораженная — но невредимая, — у его мужественной груди, подумайте еще раз. Мой локоть воткнулся Колину в грудь. Уронив мою сумку, Колин застонал от боли, как защитник, которому в живот угодил мяч. Я отпрянула назад, сжимая локоть и издавая невнятные звуки. Удары локтевым отростком очень болезненные. Но не настолько, думаю, как прямой удар в солнечное сплетение чуть менее острым, чем зонтик мисс Гвен, предметом.

Отлично. Если он не рад был избавиться от меня до этого, теперь уж точно рад.

— Простите, — залопотала я, хватая с его колен сумку и беспорядочно засовывая туда одежду и туалетные принадлежности. — Простите, простите, простите.

С пола машины Колин поднял вчерашний лифчик.

— Ваш? — спросил он с кривой улыбкой.

— Спасибо. — Краснее своих волос, я выхватила его из рук Колина и пихнула в сумку. — Я пошла. А то причиню еще какое-нибудь увечье.

— В любой момент, — отозвался Колин, когда я неуклюже выбралась из машины, таща сумку за собой. Я не поняла, имел он в виду, что я вот-вот уже могу уехать или что могу продолжать наносить увечья. Первое казалось более вероятным.

— Все прошло ужасно мило, — неловко проговорила я, переступая с ноги на ногу у открытой дверцы автомобиля и вешая сумку на плечо. — Спасибо за гостеприимство. Это было очень… э… мило с вашей стороны.

Когда я уже собралась захлопнуть дверцу, Колин перегнулся через пустое пассажирское сиденье и, взявшись за ручку, сказал:

— Мне жаль, что так вышло.

Я отбросила назад волосы, отчего сумка соскользнула с плеча на сгиб ушибленного локтя.

— А мне-то как жаль, — сказала я, удрученно глядя на его грудь.

— Нам надо как-нибудь выпить вместе.

— С удовольствием, — ответила я, пытаясь снова закинуть сумку на плечо и горячо надеясь, что ничего смущающего из нее не выглядывает. Не хватало ему как следует разглядеть пижамные штаны с пуделями.

Он кивнул.

— Не знаю, на сколько я уеду, но… я позвоню вам, когда вернусь в Лондон.

— Отлично! — воскликнула я, но моя демонстрация энтузиазма пропала, по счастью, втуне: Колин захлопнул дверцу. Автомобиль уехал, а я продолжала стоять на том же месте, снова и снова повторяя про себя: «Выпить… я позвоню вам», — просто чтобы удостовериться, что эти слова были сказаны, пока ударившая по ноге сумке не вывела меня из мечтательного транса.

Застегнув куртку, я побрела к станции, возвращая на плечо норовившую съехать коварную ручную кладь. Она немедленно съехала снова. Наплевать. Выпить. Я причинила мужчине оскорбление действием, а он все равно хочет со мной выпить. Кто сказал, что перевелись настоящие герои? Подав в окошечко кассы деньги и пожелав оторопевшему контролеру особенно приятного дня, я потащилась по платформе, пытаясь ссыпать фунтовые монеты в кошелек и упрятать кошелек в недра сумки, не уронив при этом билет и не свалившись на пути, как рассеянная Анна Каренина.

Я не испытывала ни малейшего желания бросаться под поезд от неразделенной любви. Напротив, я пришла к радостному выводу — предложение выпить вместе означает, должно быть, что он вовсе не стремился от меня избавиться! Наверное, действительно что-то случилось, что-то срочное и ужасное. Хей-хо и тра-ла-ла! Я с запозданием вспомнила, что строить счастье на чужом несчастье нехорошо, и петь прекратила, хотя сердце мое по секрету напевало «тирра-лир-ра», как сэр Ланселот в той поэме[79].

В голове проносились картины интимного ужина на двоих. Я представляла уютный ресторанчик где-нибудь в стороне от людской сутолоки, царящей вокруг моей квартиры в Бейзуотере. Вот Южный Кенсингтон — то что надо; подойдут и не самые посещаемые туристами уголки Ноттинг-Хилла. Я нарисовала кабинетик в заведении с кирпичными стенами и крохотными столиками только на двоих и рассчитанными, сидя за которыми соприкасаешься коленями. Музыка негромкая, свет приглушенный, и официанты не возникают через каждые две секунды, спрашивая, нравятся ли блюда. Там не будет ни Сэлли, ни Пэмми, ни монаха-призрака. Только два больших бокала с красным вином, я и, конечно же, Колин.

И я дважды проверю, что отключила свой проклятущий мобильник.

Ну, раз уж я этим занимаюсь, почему бы не добавить еще и скрипки? Я состроила себе отвратительную гримасу и виновато оглянулась, не видел ли кто. Никто не видел, в основном потому, что больше никого здесь не было. Слава Богу. Терпеть не могу, когда мои внутренние монологи отражаются на лице.

В семь тридцать утра в воскресенье никто не ждал поезда до Лондона. На открытой платформе стояла одна я. Было так рано, что даже вездесущий киоск, торгующий кофе из автомата, еще не распахнул свои двери — или как там называют открытие и так стоящего на улице киоска. Я бы все отдала за чашку кофе, не только ради кофеина, но и ради тепла. Ветер царапал щеки, острый, как память, сдирая кожу до оголенных нервов.

Я сунула онемевшие от холода руки в рукава куртки и потерла друг о дружку, но проку от этого было не больше, чем от попытки погреться возле выключенного обогревателя. Холод одолевал как снаружи, так и изнутри, пробирающий до костей холод, вызванный недостатком сна и голодом, с которым можно справиться только при помощи нескольких часов сна без сновидений, под грудой пледов и с предусмотрительно выключенным будильником.

Поезд пришел, на удивление, вовремя. В семь тридцать две он лениво вплыл на станцию, словно гордясь тем, что не сломался по дороге. В Штатах такого поезда не увидишь — двери, двери, двери, каждое купе со своим отдельным входом с улицы. Полагаю, удобно для входа и выхода, но бесконечная череда одинаковых дверей вызывает легкое головокружение. Наверное, ты слишком устал, если начинаешь смотреть на устройство пригородного поезда как на аллегорию Жизни. Наименее востребованное купе?

Поскольку на станции никого больше не было, определить, в каких вагонах ездят меньше всего, не представлялось возможным. Я наугад открыла желтую дверь и забралась внутрь, бросила сумку на одно сиденье, сама плюхнулась на другое. С благодарностью устроившись на потертом сиденье, я положила голову на подголовник, стараясь не думать о тех головах, что покоились на нем до меня. Снаружи медленно тронулся сельский пейзаж, как задник в старых фильмах, — клетчатый ландшафт вспаханных под пар зимних полей с периодическими вкраплениями закопченных коричневых домов, которые группками стояли вдоль железнодорожной линии, ленясь друг к другу общими боковыми стенами. Глядя на проплывающий пейзаж, я позволила себе поддаться приятной волне усталости и ленивым размышлениям над тем, что я прочла этой ночью в библиотеке.