Чувство благодарности сменилось в Ане чувством обожания к покровителю, а потом неожиданно – любовью. Конечно, Кирилл замечал это – и в старании Анны как можно чаще попадаться ему на глаза, и в ее прилежании на занятиях, и в постоянных намеках, взглядах, жестах. Но самое главное – об этом кричали ее глаза – большие, широко открытые, опушенные длинными ресницами. Все в труппе догадывались о происходящем. Поэтому на Ракитину постоянно были направлены десятки глаз, десятки ушей прислушивались к обрывкам ее фраз. И конечно, десятки языков без устали распространяли сплетни.

Аня не особенно тяготилась своим положением – она привыкла к такой обстановке еще в школе. Больше беспокоило ее то, что Кирилл не спешил замечать ее. Ни как балерину, ни как женщину.

– Ракитина, мать моя, приди в себя! Бедро подтяни! Локти висят! Соберись! Это тебе фуэте, а не детский сад с барабаном! – Голос Геры беспощадно разорвал пелену воспоминаний.

– Еще раз, и делает одна Ракитина. – Гера, всерьез обеспокоившись Аниным состоянием, повторил: – Плохо, Аня, очень плохо. Ты вчера алкоголь принимала?

– Нет, – пожала плечами Аня, растирая ноющее правое колено.

– Ну так работай нормально. Еще раз! Пошла, закрепи ногу на пируэте, не бери такой сильный форс! Стоп! Ладно, отдохни.

Аня села на пол в угол. Голова раскалывалась.

К двенадцати стали подтягиваться остальные члены труппы. Причины опозданий никто не называл, и так понятно – суббота. Объявили перерыв. И пока народ готовился к репетиции, Аня вышла в коридор покурить. Как только она осталась наедине с собой, память услужливо подсунула ей вчерашний вечер, боль ожидания, надежду…

Аня привыкла к внезапности и непредсказуемости Кирилла. Он мог сорваться с места куда угодно и во сколько угодно. Он мог не ночевать дома несколько дней. Пока Аня сходила с ума и обзванивала морги, Кирилл спокойно развлекался у приятелей. Он безрассудно тратил свои гонорары, не оставляя Ане «на хозяйство» практически ничего. Когда возникли «МММ», «Чара» и прочие пирамиды, Кирилл стал вкладывать деньги в акции.

«За что я его любила? – отчужденно подумала Аня, следя за струйкой дыма, тающей на фоне оконного стекла. – Да и любила ли?»

Да, все-таки любила. Пять лет она терпеливо ожидала ответного чувства, но Кирилл лишь снисходил до нее. Он был беспощаден в оценках. Когда речь шла об Аниных способностях, она редко получала большие роли – Кирилл тщательно заботился о репутации непогрешимого и бесстрастного мастера. «Да, она способная», – обычно признавал он, когда речь заходила об Анне. Но даже не всегда брал ее на гастроли, особенно когда вывозились спектакли, требующие малого количества артистов – так было экономнее.

Однажды, когда труппа гастролировала в Австрии, к Кириллу обратился импресарио, представлявший интересы одного небольшого испанского театра. Балетная труппа театра хотела бы попрактиковаться в классике. Работа репетитора совсем не удовлетворяла амбициям Кирилла, но трехлетний контракт, хорошее жалованье говорили сами за себя.

– Не беспокойся, малыш! – сказал Кирилл ей на прощание, когда суматоха по поводу его ухода из труппы улеглась и страсти, вызванные назначением нового балетмейстера, утихли. – Я тебя вызову к себе, вот увидишь. Я уже даже говорил с директором театра.

Каждую пятницу они созванивались, и каждый раз Кирилл заверял ее, что вот-вот, скоро он вызовет Аню к себе. В чемоданном настроении пролетели лето, осень, потянулась зима. Неделю назад он позвонил ей, радостный, возбужденный.

– Малыш, на следующей неделе увидимся! – радостно закричал Кирилл в трубку. – Я договорился с дирекцией, еду в Москву подобрать кого-нибудь для женской партии. Разучиваем «Дон Кихота» изо всех сил. Увидимся! Буду у тебя двадцатого, вечером, в семь. Жди меня!

Свершилось! Ане виделись маленькие крутые улочки испанского городка, поездки в Мадрид, Барселону, знаменитую Гернику. В труппе она пока никому ничего не говорила – чтобы не сглазить. По вечерам Анна спешила домой, плюхалась в его любимое кресло и мечтала до головокружения. Сегодня двадцать первое. Кирилл не приехал и даже не позвонил.


– Ань, тебя к телефону, – потрясла ее за плечо грациозная, как газель, но ядовитая, как гюрза, Леночка, недавно пришедшая в труппу из училища. Она проследила внимательно за Аней, спускавшейся к будке вахтера, где разрешалось пользоваться телефоном, и, сощурив глаза, прошла в зал – она предвкушала удовольствие от реакции, которую вызовет свежая новость. Аня легко сбежала со ступеней. Вахтер неодобрительно покосился на ее растрепанный вид и уткнулся в газету.

– Алло, – с замиранием сердца сказала Аня.

– Анька, ты куда провалилась! – послышался в трубке голос ее бывшей подруги Лилианы. – Я тебе вчера полночи названивала, а тебя нет! Кирка в Москве, ты в курсе?

– Да, – неуверенно ответила Аня, предчувствуя недоброе.

– Так вот, знаешь, где он сейчас?

– Где? – спросила Аня против своей воли.

– Он договорился в труппе Ильина, что с ним в Испанию едет Алчевская, ну такая рыженькая, помнишь?

Аня напрягла память, но известие, как растворитель, смыло все мысли в голове. «Алчевская», – пыталась вспомнить Аня. «Какой подлец», – отвечал ей мозг.

– Эй, ты там жива? – раздался жизнерадостный голос Лилианы. Очевидно, испытывая наслаждение от произведенного эффекта, она продолжала: – Мы с тобой ее видели в ноябре, когда она работала в России. Ну ладно, не унывай, за двух битых одного небитого дают. Мне пора бежать, целую!

И в ухо Ане затрещали короткие гудки отбоя. Она прижала тукающую трубку к виску. Вахтер посмотрел на нее поверх очков.

– Закончили?

– Да, закончила, – безжизненным голосом ответила Аня и тяжело, ступенька за ступенькой, стала подниматься по лестнице.

Утреннее приподнятое настроение пропало. Она вновь увидела грязные, обшарпанные стены, дешевые пальто и куртки, сброшенные впопыхах, ощутила спертый, тяжелый запах раздевалки.

– Ракитина, где тебя черти носят, у тебя же главная партия! – набросился на нее нынешний балетмейстер Рудик. – Все в сборе, а тебе что, особое приглашение? Быстро на место, спектакль на носу!

Провожаемая любопытными взглядами, в которых отчетливо читался жгучий интерес, Аня прошла к своему месту.

– Анька, ну что? – прошептала с сочувствием стоящая рядом Лиза.

– Прекратить разговоры, наконец дайте тишину! – загрохотал на весь зал Рудик. – Итак, первое движение должно быть самым ярким. Будем работать отдельно, по линиям. Ракитина, что за ноги!

Аня с ненавистью посмотрела на Рудика – боль в груди, невыносимая, жгучая, разливалась огнем, а ей надо двигаться, улыбаться, жить. Так хочется лечь на дощатый, влажный пол, прижаться к нему и замереть, ничего не видя и не слыша.

– Стоп, вы ничего не понимаете! – продолжал нервничать Рудик. – Ну нельзя же быть дураками, можно танцевать вполноги, но не вполголовы же!

Мокрые ключицы, мокрые спина и шея, пот заливает лицо. Успеть бы отдышаться, пока сбрызнут водой пол. Аня обмякла, повисла на станке. Загнать хочет сегодня, не иначе. Вот когда они разучивали па-де-де из «Дон Кихота», было… Аня глубоко вздохнула и представила: рыженькая Алчевская будет разучивать Китри в далеком испанском городишке вместе с Кириллом.

Рудик хлопнул в ладоши:

– Давайте, вставайте! Михайлов, ты что делаешь, родной? Сделай мне хороший револьтат! Ничего… Вот ты ее посадил… Пошли кабриоли… Она упала… Не так… Обводка… Опять не так! – Рудик был резок, непрерывно ходил перед зеркалом вперед-назад. – Ладно, перерыв, а то все уродливее и уродливее получается.

Аня, вытираясь полотенцем, подошла к разгоряченному Рудику:

– Рудольф Александрович, отпустите меня сегодня, мне очень надо.

– Рыбонька моя, ты что, с катушек сорвалась? – Рудик с ненавистью уперся взглядом Ане в глаза. – Спектакль сорвать хочешь? Может, тебе вообще работать надоело, а?

Аня сжала до боли губы:

– Мне очень надо!

Рудик побледнел:

– Ах, надо?! – закричал он неожиданным фальцетом. – Всем надо! Не хочешь – до свидания! Завтра можешь на работу не выходить! – Его лицо заходило ходуном, он махнул рукой и отошел.

– Ну что ты к нему пристала? – Лиза тронула Аню за руку. – Не видишь, что ли, он сам не свой сегодня. Опять ходил пробивал нам статус, да не получилось. Дотяни уж, как можешь, ты же столько ждала этой роли!

Аня простонала, крепко обняв себя за плечи:

– Не могу, Лизок, не могу… Все как деревянное – ноги, руки. На пальцах стою – как на третьем этаже, упасть боюсь. А после перерыва, наверное, совсем расклеюсь.

Лиза участливо кивнула:

– Плюнь, все забудется, Анька. Не на мужиках же свет клином сошелся. Ну? После репетиции поехали ко мне?

– Спасибо, не могу, – Аня высвободила свою руку.

Рудик встал на табуретку лицом к залу и снова хлопнул в ладоши.

– Начинает вторая группа, потом одна Ракитина, – провозгласил он, стараясь не смотреть в сторону Ани. Она тоже постаралась не встречаться с ним глазами. Со скрипом закончив свою вариацию, она, не оглядываясь, пошла в раздевалку.

Пронизывающий ветер на улице моментально впился в тело под расклешенной меховой курткой, обжег лицо. Добравшись до дома, Аня столкнулась у лифта с соседкой Барсуковой, работавшей маляром-штукатуром в частных бригадах по ремонту квартир. В благодарность заказчики обычно выставляли бутылку, и Барсукова каждый вечер была слегка под хмельком. Она снисходительно относилась к Ане, ее умиляла Анина хрупкость и внешняя беззащитность.

– Привет, Плисецкая! – Так обычно Барсукова здоровалась с Аней. – Как дела, не выгнали? А то пойдем к нам – поработаешь. – И она сама рассмеялась своей дежурной шутке. Аня устало привалилась плечом к исписанному пластику лифта и внимательно посмотрела в веселое круглое лицо Барсуковой.

– Шур, сделай мне ремонт, а? – несмело попросила она.

Шура открыла рот:

– Чо случилось?

Аня протяжно вздохнула.

– Не кисни, Анька, – попыталась утешить соседку Барсукова, – пошли лучше ко мне, чаю попьем.

Аня не возражала – она представила, что сейчас придется возвращаться в свою квартиру, которая еще живет вчерашней надеждой и воспоминаниями, и ей стало тошно. Шура проворно открыла свою дверь и метнулась на кухню, пока Аня возилась в прихожей с сапогами и носками. Правое колено болело сильнее, чем обычно. На кухне, чисто выбеленной и оклеенной свежими остатками обоев, которые достались Шуре от клиентов, было тепло. Аня с удовольствием вытянула ноги на низенькой софе. Шура по-военному быстро расставила на столе хлеб, масло, варенье и полбутылки водки.

– Выпей, Плисецкая, – уговаривала она Аню, – полегчает вмиг.

Аня мотнула головой, вытаскивая сигарету из пачки. Она слушала болтовню Шуры, глубоко затягиваясь дымом, отпивала по маленькому глоточку горячий чай, ощущая, как напряжение, сводившее ее с ума весь день, потихоньку уходит и легкое тело растворяется в многоцветном тепле Шуриной кухни. Природная деликатность хмельной Шуры благотворно действовала на свежие душевные раны. В половине десятого Аня с сожалением поднялась. Широкое лицо Барсуковой выражало бабье сочувствие и солидарность.

– Слушай, Анька, давай пойдем к тебе – снимем мерку с квартиры – сколько надо обоев, краски…

Аня благодарно кивнула. Пустая квартира, в которую никогда не вернется Кирилл, а в этом Аня была уверена, встретила соседок настороженной тишиной.

– Так, – по-хозяйски прошлась Барсукова по осиротевшему жилищу, цепко выхватывая взглядом необычные детали обстановки – зеркало во всю стену, балетный станок, разбросанные в беспорядке балетные туфли, увешанную театральными фотографиями стену. До поздней ночи женщины закрывали газетами мебель, скатывали ковры, паковали безделушки в коробки, сдвигали мебель. Шура добродушно оттирала Аню в сторону, когда надо было двинуть тяжелый диван или сервант:

– Переломишься, Плисецкая!

Физическая усталость подействовала, как хорошее снотворное, и Аня спала в эту ночь крепко и без сновидений. Воскресенье прошло тихо и незаметно: Аня что-то делала по дому, пришивала тесемки к балетным туфлям, разбирала шкафы. Все тревоги в душе улеглись, словно волны после шторма.

На следующий день в двенадцать часов Аня лежала посередине зала, стараясь не дышать. Боль в ноге была адская – после прыжковых комбинаций она неловко приземлилась, и колено непостижимым образом вывернулось назад, как у кузнечика. Вся труппа с ужасом смотрела на безжизненную фигурку на влажном полу. Рудик успел сделать блокаду, воткнув одноразовый шприц прямо сквозь трико. Ждали «скорую».

– Рудик, я попытаюсь успеть к премьере, – пообещала Аня, цепляясь за руку балетмейстера.