Вдруг она села на землю, поджав под себя ноги. Иван Андреевич, запыхавшись, подошел. Она подняла на него бледное от лунного света лицо. Глаза ее были неприятно неподвижны, и в них опять то же самое нехорошее.

Он нагнулся, чтобы ее поднять. Она с силой его оттолкнула, и рот ее искривился злобой, поразившей его судорогой.

— Убирайтесь!

Он в недоумении выпрямился. В большом отдалении на дороге чернела тройка. Катя продолжала что-то пронзительно кричать.

— Тоня, что с вами?

— Ничего. Сижу. Как видите.

Она презрительно усмехнулась краями губ.

— И долго вы будете сидеть? Ведь холодно.

— Долго.

Он понял, что девушка нарочно издевается над ним. Любопытно: что он сделал?

Он почувствовал боль.

— Тоня, зачем это вы?… Вы хотите, Тоня, меня обидеть.

Она кивнула головой.

— А зачем вам это нужно?

Она с нетерпеливым изумлением посмотрела на него.

— Чего вы скулите надо мной? Сказала: никуда не пойду, — и не пойду. Господи, какая вы телятина!

— А если я вас подниму?

Проснулось что-то нехорошее, звериное. Он нагнулся и с силой взял ее за талию.

— Уйди, — вскрикнула она истерически, вывернувшись, и в лице ее отразилась смесь отвращения и ненависти. — Слышишь?

Он сжал ей правую руку в кисти, так что она вскрикнула.

— Пусти!

Ее щека, к которой он прижался в борьбе, была холодная, и дыхание порывистое, злобное. Ему удалось поставить ее на ноги. Она продолжала извиваться в его руках, с каждым движением все больше и больше покоряясь его силе.

Одну ее руку он держал в своей, стараясь причинять ей боль, а другою она хотела схватить его за горло, но ей это не удавалось, так как мешал барашковый воротник пальто.

— Ну? — спросил он наконец, чувствуя ее всю в своей власти, и тотчас же ощутил, что она всем телом прижимается к нему. Он взглянул ей в лицо. Оно было неподвижно, и рот слегка раскрыт знакомым движением.

— Пустишь?

— Нет.

Ему хотелось сорвать с нее шубку и, без думы и торга с собою, ласкать ее гибкое, мучившее его тело.

— Что ж, так и будем стоять?

Она опять усмехнулась, но уже без иронии. Он отпустил ее, продолжая придерживать за талию.

— Какой сильный. Идем. А я думала, что вы теленок!

И, как ни в чем не бывало и мурлыча песню, она побежала назад, к дороге.

— Что-то наши голуби призатихли, — сказала Катя и отрывисто засмеялась, увидя, как Тоня покорно садилась в экипаж, а Иван Андреевич ее молча подсаживал.

— Куда? — отрывисто спросил Боржевский, с любопытством рассматривая обоих. — Что же вы не зашли погулять в усадьбу?

— Куда? Греться! — огрызнулась Тоня и затихла, откинувшись в угол сидения.

— Можно, — одобрил Боржевский.

Маленький, он сидел, глубоко спрятав голову в воротник, а руки в широкие рукава пальто. Его подслеповатые глазки с иронией изучали Ивана Андреевича. И Дурнев начинал его опять ненавидеть.

Ему казалось, что Боржевский решительно все опошляет взглядом своих глаз.

Конечно, он был ничтожество. Было бы смешно вообще считаться с его мнением. Но вовсе не считаться Иван Андреевич не мог. Его сила в человеческом взгляде даже пошлейших глаз. И оттого Ивану Андреевичу опять, как и тогда, в тот вечер в «доме», хотелось чем-нибудь обрезать Боржевского, поставить его на место.

Но сделать этого было нельзя, и он замкнулся в враждебное молчание.

Молчали и обе девушки. Только гудели колеса и звенели враз колокольцы лошадиной сбруи.

Иван Андреевич припомнил сцену борьбы, и ему было одновременно гадко и весело.

Вспомнились слова Прозоровского: женщину надо укрощать.

И показалось, что в этом все-таки есть своя, грубая правда. Может быть, если бы он употребил тогда над Лидой какое-нибудь насилие, почти физическое, дело пошло бы иначе.

Но теперь все было потеряно. Страшно-мучительно вспоминалось последнее посещение: ее письменный столик, девическая спаленка с обоями, с рисунком полумесяца.

Неужели все это кончилось?

Он раскрыл глаза, и от этого понял, что уже давно едет так, в позе спящего человека.

— Проснулись? — звонко сказала Катя, и звук ее голоса болезненно резанул его слух.

Она сидела напротив, закутанная в мишурную ротонду, и дотронулась кончиком калоши до его ноги.

— Нечего сказать, веселимся мы сегодня! Точь-в-точь похороны справляем.

Иван Андреевич хотел ей улыбнуться, но, вероятно, вместо улыбки у него вышла гримаса, потому что Катя ни с того ни с сего громко захохотала.

Ему стало страшно от ее слов, что они справляют чьи-то похороны.

«Вероятно, мои». Он снял шапку, чтобы воздух освежил темя. Кругом лежал холодный, посеребренный пейзаж, жуткий, ненужный и враждебный.

Ведь это уже конец. Не того ли хотела она сама? Она, т. е. Лида.

— Но она молода, неопытна, не знает жизни, — защищал кто-то Лиду.

Хорошо. Пусть так. Тем не менее она этого хотела.

— Она хотела не этого.

Да, т. е. она хотела бы, чтобы он обманул эту девушку, воспользовался ею. Вот и Боржевский того же хочет.

И опять он представил себе Лидию, холодную, презрительную и неумолимую.

Ну и хорошо.

Так ли?

Да, так, так… Пусть будет так.

Он сделал все до последней капельки. Ведь он не пьян нисколько. Может быть, он только болен. Болен тоской. Но ведь он же в этом не виноват.

— Пусть! Только скорее бы.

— Да, скучно, — сказал он вслух и опять сделал попытку улыбнуться.

— Вы не умеете смеяться, — говорила Катя. — Посмотрю я на вас: какой вы смешной. Я чтой-то таких и не видела. Ну, вот что, братцы, давайте опять споем. Папаша, вы подпевайте.

— Поди ты… Что они у тебя опять несут? — крикнул он ямщику, подбиравшему возжи.

— Не, мосток.

Лошади дробно зашагали по бревенчатому мостику.

Тоня громко гикнула.

— Га! Пошли!

— Ничего, не испугаются, — ямщик добродушно повернулся.

— Дай возжи, — потребовала она.

— Извольте.

Тоня встала с места, и, навалившись на Боржевского грудью, стала собирать концы возжей. Лошади остановились. Боржевский пересел на ее место. Экипаж двинулся неровно к краю дороги.

— Осторожней! Тонька! — взвизгнула Катя.

Тоня спорила с ямщиком. Лошади дернули еще раз, потом с силой взяли и понесли. Коренник храпел.

— Не так, барышня, не так, — говорил ямщик. — Да вы упадете. Вот бешеная, прости ты мое согрешение. Уйдите вы!

Он толкнул ее на сидение. Она со смехом упала, придясь головою на колени Боржевскому.

И тотчас же, лежа в неудобной позе, запела, делая нарочно не на месте паузы:

Го-сподин ка-питан

Рад, что вас увидал.

Вашей роты подпоручик,

Дочь мою обидел.

Катя вступила в песню, и их визгливые, нарочно неприятные голоса врезались в лунное молчание ночи.

Он увез, он увез,

Дочь мою родную,

И всю ночь ездил он

С ней напропалую.

— А вот и наши… Выбираются, — сказала Катя.

Действительно, это выросло жилье «Дьячихи». Кричали издали чьи-то дикие, безобразные голоса. Должно быть, Бровкин и его дамы.

— Паскрей! Паскрей! — кричала немка.

Они стояли на крыльце уже одетые. Немка махала рукой.

Подкатили к крыльцу. Во время общей суматохи, возни и гама Боржевский потянул Ивана Андреевича за рукав.

— Отойдемте в сторонку, — попросил он все с тою же иронической усмешкой.

Иван Андреевич пошел за ним.

— Вы напрасно увлекаетесь этой девчонкой, — сказал Боржевский, продолжая снисходительно-гадко усмехаться. — Она, извините за выражение, известная стерва. Ее надо лупить смертным боем. В полном смысле этого слова — падшее создание.

— Вы, кажется, собираетесь опять взять меня под опеку? — спросил, задыхаясь, Иван Андреевич. — Я бы просил избавить меня от этой опеки.

Боржевский улыбнулся.

— Сделайте ваше одолжение. Но тогда я бы только попросил вас уплатить мои расходы, а также за беспокойство и потерянное время. Сделайте одолжение. Я не навязываюсь.

«За беспокойство и потерянное время?» — удивился Иван Андреевич. — Неужели он уже так очевидно для всех далеко зашел?

Значит, надо всем прошлым, действительно, крест?

Да, крест.

Он внимательно смотрел в сухо прищуренные, расчетливые глазки Боржевского.

Что же, пусть.

Иван Андреевич торопливо достал бумажник и, почти не считая, сунул Боржевскому кредитки.

Это Боржевского смягчило.

— Послушайте, — начал он опять, взявши крепко Ивана Андреевича под руку, и голос у него зазвучал товарищеским сочувствием. — Иван Андреевич, вы ли это? Нехорошо, Иван Андреевич. Стыдно, дорогой. И что вы в ней нашли? Ни рожи, ни кожи.

Дурнев высвободил руку.

— Оставьте меня, — попросил он коротко.

— Не оставлю. И не могу оставить. Вы, может быть, обо мне и нехорошо думаете. «Таким, мол, делом занимается, с проститутками ездит». А вы представьте: я самый ярый защитник семейного быта. И что ж в том плохого? Я содействую нормальной семейной жизни. Да вы постойте, выслушайте меня. Я всегда был и есть против разврата. Я понимаю таю не сошлись характерами — развод. Чистое, святое дело.

— Святое? — усмехнулся Иван Андреевич.

— Да мы уклонились с вами от темы. Скажите, голубчик, неужто вы, в самом деле, поедете сейчас с этой, прости Господи, тьфу… туда… в бани? Голубчик, ведь об этом же завтра узнает весь город. Отрезвитесь, дорогой. Да что с вами? Нехороши вы сегодня, нехороши. Знаете что, батенька, пошлите вы их всех к… и айда ко мне и моей старухе. Ведь туда всегда успеете. Опоганиться недолго.

Он взял его участливо за руку.

«Да, я гибну. Он прав… но… пусть», — соображал Иван Андреевич, чувствуя по-прежнему необъяснимую боль, тоску и радость гибели.

— Не беспокойтесь, — сказал он Боржевскому, — ни чести моей, ни карьере не угрожает ни малейшей опасности.

Он нарочито сухо протянул Боржевскому руку.

Но тот задержал ее в своей.

— А все-таки нехорошо, дорогой мой, и, как хотите, стыдно… очень даже стыдно. Имея такую невесту… Конечно, это не мое дело… Это, мой дорогой, подло… да, выходит, подло с вашей стороны. Как вам будет угодно. Не ожидал я от вас, не ожидал. Знал бы, не повез…

Он резко повернулся и пошел прочь.

— Что такое? В чем еще дело?

Подошла Катя, попыхивая папироской.

— Холодно. Поедем, что ли, греться?

Но Иван Андреевич не слушал ее. Слова Боржевского точно застыли в воздухе. Он почти ощущал от них физическую боль, как от удара по лицу.

Этот ничтожный человек осмелился смотреть на него сверху вниз.

Ивану Андреевичу захотелось вдруг бросить в лицо старому развратнику все свое презрение и всю свою гадливость к нему.

Он, задыхаясь, подошел к Боржевскому:

— Вы… да знаете ли вы, кто такой вы сами? — начал он.

— До сих пор знал-с.

— Бросьте, — говорил Прозоровский, который был выпивши, — стоит из-за пустяков… не хочет — не надо… Бросьте! — повторял он, обращаясь к Ивану Андреевичу. — Семейные устои… Левиафан пошлости!.. Где Стаська? Бросьте…

Он стал между Иваном Андреевичем и Боржевским.

— Поедем ко мне… И Стаська поедет, и нотариус, и Эмма… Да бросьте вы его… Ну, обругайте для крайности. Стоит расстраивать компанию. Ведь он перед тем, как пойти к девицам, образа целует. Дрянь, пошлость… Устои общества…

Тоня подошла к Ивану Андреевичу и крепко взяла его за руку:

— Едем.

Бровкин хлопнул тяжелой ладонью Боржевского по плечу.

— Эй, Автомедон!

— Подаю.

Пристяжная клубком подкатила к их ногам.

— К адвокату! К сутяге! — приказал Бровкин.

Все стали занимать места.

— Ну, простите, — сказал Боржевский, подходя и протягивая Ивану Андреевичу руку. — Давайте, право же, покончим сразу все это дело. Заехать только тут по дороге к одному полезному для дела человеку. А потом, куда хотите… Час поздний… Есть тут одна такая специальная гостиница…

— Какое это еще дело? — спросила Тоня, ласкаясь щекой о плечо Ивана Андреевича.

— Много будешь, цыпка, знать, скоро состаришься.

Он хотел взять ее за подбородок. Она сбила с него шапку.