Ральф сделал еще один шаг, и в руке у него неожиданно появился пистолет.

— Не наша цель, Вильям, моя. Я больше не нуждаюсь в тебе. Да и какой от тебя, в сущности, толк? Всю работу проделывали всегда мы, тогда как ты неизменно держался в тени и выступал вперед лишь в конце, и, забирая себе львиную долю прибыли. Так было всегда, Вильям: ты был головой, а мы руками и ногами. Но теперь, наконец, с этим покончено. Ты и твоя распутная королева ничего не получите, тогда как я получу все! — Хервуд вновь улыбнулся, и на этот раз его улыбка была не просто неприятной, но пугающе торжествующей. — И я получу это навечно.

Вильям сжал кулаки.

— Как смеешь ты говорить так о Маргарите! И убери свой дурацкий пистолет, пока не прострелил себе что-нибудь.

Ральф подошел еще ближе к графу, так и не опустив руки, в которой был зажат пистолет.

— Маргарита, твоя чистая невинная Маргарита! Да она давно уже не девственница, провалиться мне на этом самом месте. Она пала, покоренная нашим дорогим американским другом Донованом. Я видел их вместе в ту ночь, когда ты послал меня проследить за ним после нашей встречи в Ричмонде. Как, я не говорил тебе об этом? Я вижу на твоем лице откровенное удивление. Но почему тебя это так удивляет? Он же всегда, при каждой нашей встрече, открыто заявил о своем намерении соблазнить ее. Он желал ее, и он ее получил. Она ведь дочь Виктории, помнишь? А женщин этой семьи, похоже, всегда влекло к мужчинам ниже их по положению. Не каждая женщина разделяет твое столь высокое мнение о твоей особе.

У Лейлхема застучало в висках.

— Ты лжешь! На этот раз, Ральф, ты зашел слишком далеко. Я мирился с твоими глупостями, твоими приступами дурного настроения, твоими бесконечными гадалками — о да, я знаю о них, — с твоим дурацким суеверием, твоим бабским страхом смерти. Я знаю все о тебе, Ральф, о всех вас. А иначе как бы я мог с такой легкостью столько лет манипулировать вами? Но сейчас ты переступил черту. Ты заплатишь за это оскорбление. И заплатишь дорого.

— Не слишком ли ты свиреп для человека, глядящего в дуло пистолета, Вильям? — Ральф слегка откинулся назад, прислонившись к спинке стула. Похоже, он чувствовал себя в эту минуту весьма уверенно и непринужденно. Слишком уверенно. Слишком непринужденно.

Бросив взгляд вниз, Вильям увидел, что Ральф стоит на небольшом коврике.

— Давай поговорим обо всем спокойно, Ральф, — проговорил он с необычайной мягкостью, мгновенно переменив тон. — Мы с тобой слишком старые друзья и всегда можем обо всем договориться. Чего ты хочешь? Больше власти? Не возражаю, тем более что сейчас нас только двое. Этого мне всегда и хотелось. Остальные… все они стали лишними сразу же, как только их клерки подготовили бумаги о переводе товаров и денежных средств. А ты уже подписал приказ твоим капитанам, ведь так? Теперь нам остается лишь получить письмо от американца, и все тут же завертится. Прости, я не должен был спрашивать об этом… Итак, благодаря моим идеям и твоим организаторским способностям, мы, можно сказать, уже одержали победу. Мы оба с тобой получим больше, чем надо, когда империя затрещит по швам. Но помни, Ральф, лишь во мне течет кровь Стюартов. Из нас двоих только я могу претендовать на трон.

— От крови Стюартов, что течет в твоих жилах, Вильям, вряд ли останется даже пятно на твоем носовом платке, если ты разобьешь себе нос. К тому же — если я правильно помню, — это капля крови досталась тебе от предка, рожденного вне брака. Так что прав у тебя на престол не болыпе, чем у меня.

— Возможно, — выдавил из себя с усилием Лейлхем, не отрывая глаз от Хервуда. Граф никогда не уважал Ральфа, теперь же он откровенно его ненавидел. Но он не мог допустить, чтобы ненависть затуманила его разум, поскольку именно ясная голова и давала ему все эти годы преимущество перед остальными. — Однако из нас двоих я владею большим состоянием. И деньги эти есть у меня сейчас, не в отдаленном туманном будущем. И лишь я, благодаря своему красноречию, смогу убедить парламент в необходимости отречения от престола короля Георга. Ты неспособен этого сделать, Ральф. Ты хороший человек, но слишком флегматичный и незаметный. Тебе никогда не удастся вознестись на самую вершину. Никто тебя и слушать не станет.

Пистолет в руке Хервуда слегка опустился.

— Я изменился. Я стал совершенно другим человеком. Сейчас мне кажется, что я и не жил вовсе все эти годы… с той самой ночи, когда ты заставил меня стать соучастником убийства Жоффрея.

— Заставил тебя, Ральф? — Лейлхем насмешливо поднял одну бровь. — Не думаю. Ты прекрасно знал, что это необходимо было сделать. Он собирался донести на нас. Мы не могли его отпустить, согласись.

— Хватит врать! Ты убил его только для того, чтобы заполучить Викторию! — выкрикнул Ральф, вновь направляя пистолет на графа. — Ты использовал Жоффрея, меня… всех нас! И ради чего? Виктория мертва, а ее дочь стала шлюхой. Шлюхой! Столько лет, потраченных на осуществление твоих безумных планов… Но все! Теперь настал мой черед, Вильям. Приготовься умереть!

Вильям быстро упал на колено и, протянув руку, выдернул коврик из-под ног Хервуда. Сэр Ральф рухнул на пол и пистолет, выпав из его руки, откатился к стене. В мгновение ока Лейлхем оказался на хозяине, схватив его за волосы, стал с силой бить головой об пол.

Он остановился, только когда Ральф обмяк под ним, потеряв сознание. Тогда он поднялся и внимательно оглядел комнату в поисках какого-нибудь орудия, с помощью которого мог бы закончить дело. Пистолет здесь явно не годился, поскольку от него было слишком много шума и… грязи. К тому же смерть Ральфа не должна была выглядеть как убийство. Совсем ни к чему привлекать к этому делу полицию. Лучше всего сделать все так, как тогда с Жоффреем.

Мысль эта вызвала улыбку на лице Лейлхема и, поправив завернувшиеся манжеты, он вновь, более внимательно, оглядел комнату. Внезапно взгляд его остановился на крепких шелковых шнурах гардин.

Поспешно он снял шнуры со всех трех окон и, отложив один шнур в сторону, связал остальные вместе, после чего отложенным шнуром связал руки Ральфа у него за спиной.

Поставив стул в центре комнаты под люстрой, граф взобрался на него и просунул один конец самодельной веревки сквозь скобу, на которой держалась люстра. После чего подергал веревку, пробуя на прочность, и, оставив ее висеть там, спрыгнул на пол.

Отлично.

Он усадил Ральфа на стул и, сделав на одном из свисавших концов веревки петлю, набросил ее ему на шею, постаравшись, чтобы узел пришелся Хервуду чуть ниже кадыка.

Лихорадочно соображая, он отмерил расстояние между стулом и большой декоративной ручкой, с помощью которой открывалась дымовая заслонка камина. Он должен дотянуться до этой ручки. Только это и требовалось.

Теперь предстояло самое трудное. Он быстро потер ладони, мысленно поздравив себя с тем, что, благодаря постоянным тренировкам, тело его все еще было сильным и мускулистым. Затем взял другой конец свисавшей сверху веревки и, накрутив ее дважды вокруг левого запястья, начал тянуть в сторону камина.

Медленно шелковый шнур заскользил через скобу, приподнимая Ральфа со стула, и петля начала постепенно затягиваться у него на шее.

Стоя к Ральфу спиной и тяня изо всех сил за перекинутую через плечо веревку, Лейлхем смог наконец сделать шаг, затем еще один к заветной заслонке. Вскоре поднимаемое со стула тело Ральфа уже едва касалось пола кончиками туфель.

И тут Ральф очнулся.

Он начал извиваться, пытаясь достать ногами пола, и изо рта у него вырвался хрип. Но не крик. Он уже не мог кричать, поскольку узел петли вдавился ему в кадык.

Вильям повернулся и, упершись ногами в пол и слегка откинувшись назад, сильнее потянул за веревку, бесстрастно наблюдая за тем, как лицо сэра Ральфа из багрового делается синим, глаза, в которых застыл непередаваемый ужас, вылезают из орбит… и наконец стекленеют в смерти.

Только три дюйма отделяли сэра Ральфа от пола, когда он умер.

Сделав последнее усилие, Лейлхем наконец дотянулся до камина и, закрепив веревку на ручке заслонки, опустился без сил на пол, пытаясь восстановить дыхание.

Все было кончено.

Ральф оказался весьма предусмотрительным, отослав слуг. Это будет одним из доказательств того, что он решил покончить с собой. Недоставало лишь прощальной записки… краткой и по существу.

С трудом поднявшись на ноги, Лейлхем пересек комнату и подошел к письменному столу, решив отыскать какой-нибудь клочок бумаги, на котором можно было бы написать прощальное письмо своего покойного друга. Но каждый лист на столе был уже исписан и помечен вчерашним числом. Каждый. Исписан, испещрен помарками и заляпан разводами и пятнами… следами слез? Зачем,

черт побери, понадобилось Ральфу изводить такую кучу бумаги? Лейлхем взял исписанные листы и шагнул к столику со своим недопитым бокалом, игриво ткнув по пути Ральфа в живот, от чего тело закачалось, затем уселся в кресло и принялся за чтение.

Он начал читать медленно, слегка усмехнувшись при виде слов «Щит непобедимости», затем взгляд его заскользил по строчкам, и вскоре улыбка исчезла с его лица. Он выпрямился в кресле, продолжая читать не отрываясь до самого последнего абзаца:

«Я клянусь, даю самую священную клятву, что это моя полная исповедь, написанная без принуждения, по доброй воле, какой она, как говорил Максвелл, и должна быть. Я покончил со своей прежней жизнью сейчас и готов войти в царство возрождения, в царство вечной жизни. Я передам эту исповедь Максвеллу сегодня в полночь, и он использует ее для того, чтобы окончательно очистить меня от моих грехов. Я чувствую себя таким свободным, таким полным жизни… и я буду жить вечно! Теперь я не могу умереть!»

Лейлхем поднял глаза на все еще слегка покачивающееся безжизненное тело Хервуда и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Дурак! Какой же ты в сущности дурак!

Он сгреб со столика бумаги и бросил их в пламя камина, поворошив для верности листы кочергой. Пламя взметнулось вверх, уничтожая все следы их замыслов, их проектов. Всего, что они сделали за эти годы.

К несчастью, это был лишь черновик. Вильям хорошо знал Ральфа — думал, что знает его, — и Ральф был весьма педантичен. Вне всякого сомнения, он переписал свою исповедь начисто. И эту-то последнюю копию он и передала этому шарлатану, этому Максвеллу. Конечно же, он уже передал ее и был уверен, что теперь у него есть этот дурацкий «Щит непобедимости». Иначе он никогда бы не осмелился угрожать ему пистолетом.

— Кто такой Максвелл? — вновь и вновь спрашивал себя Лейлхем, меряя шагами комнату и то и дело останавливаясь, чтобы со злостью ткнуть кулаком Ральфу в живот. Как же ему хотелось сейчас, чтобы Ральф вновь вернулся к жизни, хотя бы на несколько минут, и сказал ему, что он успел сделать. Как же ему хотелось снова убить его за его суеверия, за его легковерие… за его идиотский страх смерти!

— Значит, теперь ты не можешь умереть, а, Ральф? Ты сделался непобедимым? — Он с силой ударил Хервуда по ногам. — Глупый несчастный бедолага!

Быстро окинув взглядом письменный стол, чтобы удостовериться, что на нем не осталось болыпе бумаг, Вильям взял свою шляпу и плащ и, остановившись на пороге, внимательно оглядел комнату. Прощальную записку он вообще решил не писать. После всей этой писанины Ральфа его тошнило при одной только мысли о том, чтобы взяться за перо. И потом, записка эта, в сущности, была не столь уж и важна. Главным было теперь узнать, что стало с чистовиком исповеди Ральфа, переданном им этому мошеннику, этому Максвеллу, который сейчас уже несомненно знал все секреты Ральфа, все секреты Вильяма Ренфру. Связь Ральфа с этим Максвеллом не была случайной. Лейлхем чувствовал это нутром. Кому-то было нужно, чтобы Ральф написал эту свою исповедь. Кто-то хотел сокрушить Ральфа, а вместе с ним и его, Вильяма Ренфру, графа Лейлхема. Да, вне всякого сомнения, все так и было.

Сейчас он был уверен в этом на все сто процентов.

Двоих можно было бы счесть совпадением.

Трое уже вызывали подозрения.

Но четверо, а может, и пятеро?

Это уже попахивало заговором.

Он вдруг подумал о Маргарите, подумал о том, что сказал о ней Ральф. Было ли это правдой? Могла ли она изменить ему — и с этим надменным неотесанным американцем?

Все разваливалось. Вместо того чтобы двигаться к успешному завершению, все разваливалось.

Перри скрылся. Стинки сидел в тюрьме. Артур был в немилости. Ральф был мертв.

Оставался он один, Вильям.

Донован? Вряд ли. У Донована не было для этого никаких оснований. Сокрушив их, он ничего бы от этого не выиграл. К тому же тот, кто это спланировал и смог осуществить, должен был знать всех четверых достаточно хорошо, чтобы, играя на их слабостях, поймать в западню.

Кто еще? Кто хорошо знал их всех? У кого могла возникнуть мысль их всех уничтожить? Кто постоянно находился рядом, разговаривал с ними, а потом, смеясь, наблюдал, как они идут ко дну? Конечно же, этот человек должен был наблюдать за этим, и не издалека. Никто не планирует подобного публичного унижения без того, чтобы потом не прийти полюбоваться на дело своих рук.