Раф несколько минут молчал, а потом, погруженный в размышления, сказал:

– У меня трюм забит порохом и двадцатью баррелями[4] рома. Если я не ошибаюсь, вход в гавань Туниса довольно узок.

– Правильно. Сама гавань очень мала.

– И уязвима, – усмехнулся Раф. – Думаю, что нам следует преследовать их.

– Вы что, с ума сошли? – уставился на него адмирал Сагредо. – На этой старой калоше? Да они сожрут нас!

– Но я имею в виду не сражение, хотя я был бы не прочь ввязаться в него. Я думаю о бомбе. Очень большой бомбе.

– Не понимаю.

– «Серениссима» покинет сей мир в блеске славы, а не приковыляет в Венецию на буксире торгового судна. Первым делом мы снимем с нее пушки и установим на моем корабле. Потом загрузим ее ромом и порохом и ночью, как только задует нужный ветер, введем ее на парусах в гавань Туниса и подожжем. Они, конечно, не смогут к ней приблизиться. Огонь распространится на их суда, а если кто-нибудь из них попытается спастись на выходе из гавани, здесь мы и будем их поджидать.

– Более безумного предложения мне не приходилось слышать, – сказал Сагредо. – Но кто введет «Серениссиму» в гавань? Как они потом спасутся?

– Это сделаю я, – сказал Раф как само собой разумеющееся. – Предполагаю, мне надо будет потом добираться вплавь. – Внезапно он рассмеялся. – Надеюсь, прежде чем мы попадем домой, я кое-что продемонстрирую моему другу Малачи.


Фоска критически изучала свое отражение в зеркале.

– Уродство, – самоуничижительно произнесла она. – Я не поверю, что вы допустите, чтобы я появилась на улице с прической, напоминающей метелку из перьев для смахивания пыли! Это отвратительно! Пусть такую прическу делает Мария Антуанетта. Мне она не нравится!

Парикмахер Фоски бросил на Антонио умоляющий взгляд.

– Поговорите с ней, синьор. Я больше не могу! Ей не нравится все, что я делаю. Я стараюсь изо всех сил, а она все равно брюзжит. Я сделал такую прическу самой королеве Франции. Она была довольна, а синьора Фоска называет эту прическу уродливой! Что же делать? Что?

Антонио сделал успокаивающий жест и встал позади Фоски, которая сидела за своим туалетным столиком. Он симпатизировал маленькому французу. Антонио и сам в эти дни не мог угодить Фоске. После истории с Моросини она находилась в возбужденном состоянии, была раздражительна и недовольна всем и всеми. Антонио подозревал, что у нее с Лореданом состоялся крупный разговор.

Фоска постоянно жаловалась на скуку, но отклоняла любые предложения развеять ее. То, что когда-то нравилось, больше не доставляло ей удовольствия. Фоска напоминала Антонио заключенную в клетку львицу, которую ему довелось однажды увидеть в зверинце.

Антонио выбрал из стоявшего на столе букета пышную розу и укрепил ее над правым ухом Фоски.

– Вот и все в порядке. Теперь при сравнении роза выглядит уродливей. – Он поцеловал руку Фоски. Фоска слегка улыбнулась.

– Несносный комплиментщик, – вздохнула она. – Милый Антонио, я обожаю вас. – Она приподняла голову и прикоснулась к розе. – Теперь немного лучше. Интереснее. И, – добавила она язвительно, – привлекательней того, что соорудил монсеньор де Валле. Если, монсеньор, у меня появятся соперницы в любви, я пошлю их к вам. После того как вы поколдуете над ними, они перестанут быть моими конкурентками.

Француз чуть не плакал. Он не привык к подобному афронту со стороны обычно любезных венецианских дам. С его точки зрения, они были самыми прекраснодушными и очаровательными созданиями. Такой же была и синьора Фоска, пока не поссорилась со своим любовником. Во всяком случае, так объясняли перемену в ее характере другие клиентки.

Когда парикмахер выходил из будуара, Антонио сунул ему в руку еще один цехин.

– Простите ее, – прошептал он. – Она говорит не то, что думает. Она знает, что с тех пор, как появились вы, она никогда не выглядела такой красивой, но она просто не может…

– Я понимаю, синьор, – печально ответил француз. – Когда у женщины разбито сердце… – Он типично по-французски с ужимкой пожал плечами, глубоко вздохнул и вышел.

Фоска надула губы.

– И вы на меня сердитесь. Не пытайтесь отрицать. Но почему же, почему вы тогда не бросите меня? Мне все равно! Вы ведь никогда не любили меня.

– Я вас, Фоска, никогда не оставлю, – тепло сказал Антонио и взял ее за руку. – Возможно, это и случится, когда я постарею, оглохну, ослепну. Но и тогда я поступлю так лишь потому, что мне будет страшно грустно, что я больше не смогу наслаждаться вашей красотой. Но до тех пор я сохраню вам верность.

– Но вы все еще сердитесь, – презрительно фыркнула Фоска. – Я уверена.

– Да нет же! – запротестовал Антонио. – Разве может кто-нибудь сердиться на солнце, если его затеняет облако? Нет, Фоска, вы – дитя природы, дочь богов. И если вы ведете себя не так, как все мы, остальные смертные, то мы не вправе жаловаться. Нам остается лишь дрожать от страха – и боготворить вас.

Фоска рассмеялась, а Антонио просиял. Впервые за долгие недели чичизбео услышал ее смех.

– Ах вы, мой милый бедный обманщик, – нежно сказала она, погладив его щеку. – Я даже не знаю, что бы я делала, не будь вас. Ну а какие развлечения вы приготовили для меня на сегодня? Быть может, предсказательницу счастья? О нет, к ней я не пойду. У меня нет будущего, а потому я не могу надеяться на счастье. А не прокатиться ли нам под парусами по лагуне? Нет, это плохая мысль. Я захочу броситься в воду, вы последуете за мной, чтобы спасти меня, а я должна буду спасать вас. Ведь вы не учились плавать. Мы можем пойти и послушать лгунишку-сказочника с его побасенками о любви, о судьбе, романтические небылицы о дальних краях.

– А что, если еще раз сходить к алхимику? – предложил Антонио.

– Для того чтобы он лишил меня последней серебряной монеты? Нет, мне это не нравится. А как насчет маленькой таверны, которая, как я слышала, расположена за Сан-Цулиана? Там, говорят, собираются масоны и занимаются якобы весьма странными и непостижимыми вещами.

Ответ Антонио не заставил себя ждать:

– Боюсь, моя дорогая, делать этого не следует. Как раз два дня назад инквизиторы прикрыли это заведение и конфисковали все их книги и принадлежности. – Антонио попытался отвлечь ее от того, что Лоредан мог посчитать опасным или непристойным. Но сделать это было не всегда легко.

– Какая скучища! – проворчала Фоска. – И тем не менее играть не пойду. Я проигралась в пух и прах и решительно отказываюсь занимать у вас деньги. Стыдно так себя вести. Не кажется ли вам, что я либо заколдована, либо лишилась разума?

Антонио поспешил заверить ее, что ни одно из ее предположений не соответствует действительности.

– Я должна знать, к чему приводят азартные игры. Мой отец разорился, остался ни с чем. И только потому, что он не мог оторваться от игорного стола. С Томассо тот же случай. Берет у меня деньги и пускает на ветер каждый цехин. Проматывает государственную пенсию. Я пыталась поговорить с ним – бесполезно. Чем я лучше его?

Антонио увидел, что печаль окрасила взгляд Фоски, и стал утешать ее.

– Вы, мой ангел, женщина отчаянная и безрассудно храбрая. Именно это меня в вас восхищает. Да и всех ваших друзей. А теперь давайте немного прогуляемся. Если не возражаете, я предлагаю пройтись по Листону. Понаблюдаем, поболтаем, может, и развлечемся. Попьем кофе у Флориана, зайдем в кондитерскую и полакомимся славными взбитыми сливками. Затем пообедаем и направимся в театр.

В комнату ворвался Джакомо Сельво. На нем был бирюзовый сюртук и красные панталоны, жилет в красную и бирюзовую полоску и такой же расцветки чулки. Плащ он небрежно перебросил через плечо, а в руках держал за тесемки красную маску. Джакомо склонился над рукой Фоски и, будучи не в силах отдышаться, поспешно проговорил:

– Я ужасно спешу, мои дорогие. Вы себе даже представить не можете! Простите, я могу задержаться лишь на минутку…

– Но куда вы несетесь, Джакомино? – поинтересовалась Фоска.

– Естественно, на вечернее заседание сената!

Его друзья обменялись удивленными взглядами. За все время, что они знали Джакомо, он никогда не проявлял ни малейшего интереса к делам правительства. Посещение заседаний Большого сената и подача голоса считались непременной обязанностью каждого дворянина, но Джакомо с радостью выплачивал любые налагаемые государством штрафы, лишь бы считать себя свободным от такой привилегии.

– Вы что, милый, заболели? – спросила Фоска, приложив ладонь к его лбу. – Мне кажется, Антонио, он бредит.

– Хотите сказать, что ничего не слышали? – нетерпеливо спросил Джакомо. – Сегодня сенат вручает награду – грамоту за отвагу – еврею по имени Леопарди. Он герой дня, месяца, года! Сегодня в сенат явятся все для того, чтобы хотя бы посмотреть, как это произойдет.

– Но что может произойти? – пожал плечами Антонио. – Церемония награждения не такое уж волнующее событие.

– Верно, если бы не одно обстоятельство. Вручать награду будет не кто иной, как сам Лоредан. А этот еврей довольно резко публично высказывался о нем. Никто не способен предсказать, что произойдет, коль скоро в такое дело замешан еврей. Ведь все знают, что они собой представляют.

Фоска нахмурилась. Если не считать ее высланного недавно из Венеции портного, она никогда не сталкивалась ни с одним евреем.

– Ну и что же они собой представляют? – требовательно спросила она.

– Моя дорогая, они убивают христианских младенцев и едят их на пасхальную неделю!

Фоска издала вопль ужаса.

– Именно поэтому Лоредан и государство хотели бы избавиться от них. Они подобны крысам. Вдруг вновь появляются неизвестно откуда.

– Как прыщи, – заметил Антонио. – Но тогда скажите, почему правительство намерено наградить еврея?

– Не верю, что вы действительно ничего не слышали. Об этом писали в «Газзеттино» и в…

– Я больше не читаю этот грязный листок, – фыркнула Фоска. – Они отказались напечатать оду Антонио, воспевавшую мои глаза!

– Мы сейчас либо лениво хлопочем, либо деловито бездельничаем, – вступил в разговор Антонио.

– На прошлой неделе торговый корабль Леопарди вернулся в Венецию лишь с половиной груза, который он принял на борт в Америке. Как вы думаете, что стало со второй половиной? Оказывается, Леопарди перегрузил его на борт поврежденного венецианского военного корабля, поджег его и полностью взорвал гавань Туниса. Стер с лица земли весь флот варваров. Ни больше ни меньше! И теперь впервые за долгие годы моря свободны от пиратов. Леопарди воистину храбрец! Комиссия по морям даже получила поздравительное послание от французского короля Людовика, высоко оценившего решающую победу нашего военно-морского флота. – Джакомо иронично усмехнулся. – Как будто флот имел к этому какое-то отношение.

– Простите, мой друг, за непрошеное вмешательство, – заметил Антонио, – но я никак не могу понять ваш внезапно возникший интерес к проблемам войны и судоходства.

– Разве я вам не говорил? – удивленно спросил Джакомо. – Перед тем как «Мага» ушла в плавание, я купил несколько ее акций. И несмотря на потерю рома и пороха, капитан сумел извлечь некоторую прибыль. Я вообще-то не одобряю подобный морской разбой и скажу ему об этом. Но в целом все это не такая уж глупая затея. Предполагаемая награда, несомненно, привлечет крупных инвесторов. Речь идет даже о присвоении этому человеку офицерского звания в Венецианском военно-морском флоте. Можете себе представить? Еврей – офицер нашего флота?! Бьюсь об заклад, Лоредан пришел в ярость! Вместе с другими за такое решение выступает даже адмирал Сагредо. Несомненно, теперь для Леопарди построят несколько прекрасных грузовых судов. Целый флот!

Антонио забрал плащ и маски, захватил веер Фоски. Когда они пошли вслед за ней вниз по мраморной лестнице в ожидавшую Джакомо гондолу, Антонио сказал ему:

– Поздравляю вас, дорогой друг! Вы поступили весьма благородно, сообщив о таком выгодном вложении капитала, каким стала для вас принадлежащая Леопарди «Мага». Вы, конечно, не сохранили новость только для себя. Это не в вашем характере.

Шедшая впереди них Фоска услышала обмен колкостями и улыбнулась.

Джакомо несколько сконфузился, но потом высокомерно заметил:

– В конце концов то была не очень надежная сделка. Я убежден, что имел право рисковать только собственными деньгами. У капитана, вы знаете, горячая голова, и я мог потерять все.

Гондола высадила их у Мало, широкой набережной напротив Дворца дожей. Расположенные слева правительственные здания выходили фасадами на дворец, от которого их отделяли небольшая площадь Пьяцетта, переходящая в большую площадь Сан-Марко. Украшавшая собор Сан-Марко сверкающая мозаика ярко блестела под солнечными лучами. Знамена полоскались на ветру, плывущие по ослепительному синему небу белые облака напоминали воздушных змеев.

Толпа запрудила все пространство. Наступило шестое января, канун Крещения Господня, или, по церковному календарю, Двенадцатая ночь. В этот день возобновлялись после рождественского перерыва карнавальные празднества. Перед собором возникли десятки ларьков, в которых ютились уличные торговцы и мошенники, самозванцы и уродцы, продавцы магических ядов и добрых советов, жулики и святые. У основания Кампанилы, высокой остроконечной звонницы, возведенной на скрещении площади Сан-Марко и Пьяцетты, разглагольствовал бородатый францисканский монах. Он обращался с пламенной речью к прохожим, призывая их раскаяться в содеянных грехах. Впрочем, сгрудившаяся вокруг него кучка слушателей была самой малочисленной.