Натали Питерс - Маскарад

Ее губы трепетали у уголков его рта, как крылья ночной бабочки.

– Вы же хотите меня, хотите! Мы проводили бы вместе такие прекрасные ночи – вы и я.

Она легко потерлась обнаженной грудью о руку Лоредана, положила ладонь между его ног и расстегнула его атласные брюки. Она улыбалась тепло и блудливо.

Лоредан почти поверил ей. Хотел верить. Ее пальцы гладили его, и он задрожал, а она все шире расплывалась в улыбке. Алессандро вдыхал ее пряный женский запах. Она опустила свою увенчанную яркой копной волос голову. Он закрыл глаза и схватился за подлокотники кресла. С его губ слетел стон.

Он поднял голову и сильно ударил Фоску между грудями. Она распласталась на спине на полу и пристально смотрела на него. Он встал над ней.

– Мерзкая шлюха, – тяжело выдохнул он. – Бесстыжая сука! То, что вы не разрешали мне иметь по своему супружескому долгу, теперь готовы охотно дать ради того, чтобы спасти этого еврея! Вы гадкая. У вас нет никакой гордости!

– Действительно нет, когда речь идет о нем! – выкрикнула она. – Я сделала бы все, чтобы спасти его, даже продала бы себя как проститутка мужчине, к которому испытываю отвращение. Вы мне, Алессандро, противны!

Не глядя он со всего маху ударил ее кулаком по лицу. Она снова упала на спину. Но даже когда кровь засочилась в уголках ее рта, она улыбалась. Она приподнялась, опершись на локоть, и в изумлении покачала головой.

Лоредан потерял контроль над собой. В Венеции дворянам запрещалось применять свою власть против людей, не обладавших ею. Человека могли привлечь к суду за избиение его собственного слуги. Мужчины редко прибегали к физическому насилию и искали другие способы для разрешения конфликтов. До сих пор он никогда не поднимал в гневе руку на другого человека. Что же с ним случилось?

– Я, Алессандро, жду от него ребенка, – хрипло сказала Фоска. – Его сына. Я принесу ему сына. – Она захохотала.

Он побледнел как мел. Глаза озарились холодным, мертвенным светом. Пристальный взгляд остановился на Фоске, и она умолкла. Она испугалась и, готовясь защищаться, согнула ноги в коленях.

Лоредан резко опустился на одно колено рядом с ней. Она в ужасе закричала и попыталась отползти в сторону. Но Алессандро настиг ее, схватил за волосы и притянул обратно. Она подумала, что он переломит ей шею. Он в ожесточении целовал ее, изо всех сил прижимая к полу.

Фоска стала задыхаться и попыталась оттолкнуть его. Она извивалась, и он снова ударил ее, на этот раз ладонью. Она упала плашмя, застонала, прикрывая руками кровоточащее лицо. Он сел верхом на нее и двумя руками разорвал сорочку.

Буря уже разразилась над домом, и их обдало порывом холодного ветра. Ее белое тело трепетало. Темные соски будто насмешливо уставились на него, напоминая невидящие глаза. Он положил руки ей на талию и сильно нажал большими пальцами. Ей стало трудно дышать – правда, больше от страха, чем от боли.

«Он собирается выдавить из меня ребенка», – подумала Фоска.

– Не надо, прошу вас!.. – пронзительно закричала Фоска.

Он снова ударил ее. Она издала стон и, не сопротивляясь, легла под него. Он шарил руками по ее телу. Его движения не были чувственными, скорее осознанными, как у человека, желающего определить физические возможности своего противника.

Его мужское достоинство набухло и, казалось, излучало злость. Он неожиданно загнал его между ее напряженными ногами и яростно навалился на Фоску всем своим весом. Ей хотелось кричать, но из ее рта не вырвалось ни звука.

Лоредан схватил ее груди и свирепо впился в них ногтями. Его лицо исказилось бешенством. Он совсем не походил на хладнокровного государственного мужа, который всего несколько мгновений назад спокойно сидел в кресле. «Он сошел с ума. Он убьет меня», – подумала Фоска.

Лоредан наконец подался назад, и она решила, что он оставит ее. Но он схватил ее за плечо и грубо перевернул на живот. Потом руками раздвинул ей ягодицы и с силой вошел в нее. Невыносимая боль охватила Фоску, и она громко зарыдала. Казалось, ее разрезали на две части.

Он неожиданно оставил ее, плачущую, на полу и, спотыкаясь, дошел до двери. Фоска услышала, как дверь открылась и закрылась. Щелкнул замок.

Раф стоял на Мосту вздохов, по одну сторону которого располагался дворец, по другую – тюрьма.

Пользующийся дурной славой крытый мост вел из палат инквизиторов во Дворце дожей в тюрьму Сан-Марко на противоположном берегу узкого канала. Венецианцам казалось, что на нем эхом звучат тяжелые вздохи приговоренных, направляющихся к месту своего предсмертного заключения.

Пройдя до половины моста, Раф остановился и посмотрел через каменную решетку в сторону Моло и лагуны. Там, немного подальше, вниз по каналу был возведен еще один мост – Понтэ-Палья. На нем он увидел одинокую женщину, смотрящую на Мост вздохов. На ее голову и плечи была накинута черная шаль, поэтому Раф не смог разглядеть ее лица. Правда, в облике женщины ему почудилось нечто знакомое.

Фоска? Нет, Лиа.

Раф отвернулся и пошел к дверям тюрьмы в сопровождении идущего вплотную за ним молчаливого стражника.

Камеры осужденных размещались в центре блока на самом нижнем этаже тюрьмы – «Могилы». В камере был такой низкий потолок, что человек не мог встать в полный рост. Прикрепленная к стене цепями доска служила койкой, поставленное в угол деревянное ведро – парашей. Никакой другой обстановки в камере не было.

При свете фонаря тюремного надзирателя Раф с трудом различил надписи, нацарапанные прежними заключенными. Он собирался добавить к ним свое имя и дату ареста. Возможно, он попытается вести счет дням, проведенным здесь. А почему бы и нет? Человек может оставить свой след на земле – пусть даже в форме надписи на тюремной стене.

Тяжелую дверь захлопнули и задвинули засов. Единственным источником света осталось небольшое отверстие в двери – не больше ладони. Камера пропахла плесенью и вонью немытых тел и человеческих испражнений. Даже теперь, в самый жаркий месяц года, холод толстых каменных стен пробирал до костей. Раф слышал плеск воды, протекающей под полом камеры.

Как и другие здания в Венеции, тюрьма была возведена на сваях, и Раф предположил, что, когда осенью вода станет прибывать, камеры, расположенные на этом этаже, заполнятся водой по колено, если вообще не окажутся полностью затопленными. Ему показалось, что он различил на стенах следы, оставленные в прошлые годы водой, – они были выше уровня койки. Раф, правда, тут же решил, что об этом волноваться не стоит, ибо к тому времени его уже не будет в живых.

Раф сел на койку и прислонился спиной к сырой стене. Он вспоминал о суде. Раф прежде так часто глумился над тремя инквизиторами, называя их старыми маразматиками, реликтами средневековья, что оказался не подготовленным к страху, который испытал, встретив их. Так и было задумано – весьма театрально. Два судьи были в красных облачениях, их руководитель – в черном. Они торжественно выслушали государственного прокурора, обвинившего Рафа в измене. Обвинитель представил точные и детальные донесения о его политической деятельности в Венеции и Париже. Рафа, однако, удивило, что в обвинительном заключении не была ни разу упомянута его любовная связь с Фоской Лоредан, супругой комиссара по морским делам. Впрочем, даже и без этого эпизода в деле Рафа было более чем достаточно направленных против него улик. Ясно, что инквизиторы не хотели ставить Лоредана в затруднительное положение.

А что с Фоской? Раф надеялся, что она в безопасности. Он ничуть не сомневался в том, что она тоже в Венеции. Их захватили в Париже, чтобы не только предать суду его самого, но и вернуть Лоредану жену. Раф размышлял лишь о том, какую из этих двух целей инквизиторы считали важнейшей. Как поступит Лоредан с Фоской? Он с ней, конечно, разведется, сейчас о скандале знает уже вся Венеция.

Раф пытался представить лицо Фоски – копну рыже-золотистых волос, смеющиеся серые глаза, бледную кожу. Но в его воспоминаниях волосы были темными, глаза черными, кожа смуглой. «Лиа, прочь, черт побери, из моих мыслей, – думал Раф, даже потряс головой. – Разве ты, Лиа, не принесла мне достаточно горя? Почему преследуешь меня?»

Он пытался вспомнить голос Фоски – хрипловатый, всегда окрашенный смехом. «Мы больше никогда не будем так счастливы, как сейчас», – сказала она. Каким верным оказалось ее предсказание! А в ушах Рафа назойливо звучал голос Лии: «Я люблю вас. Я предала вас. Я всегда буду любить вас. Я хотела вас».

Он сердито фыркнул, быстро встал и, забыв о низком потолке, стукнулся головой. Он громко выругался и почувствовал себя лучше.

В тюрьме царила тишина. Раф задумался, сколько других заключенных содержится вместе с ним в одном блоке. Он предположил, что всего лишь несколько. В Венеции было не много преступников, которые похвалялись бы, как он, своими бунтарскими намерениями.

«Вероятно, – думал Раф, – следовало действовать более осторожно». Но разве он не хотел привлечь внимание к делу, за которое боролся? Он рассчитывал на то, что его популярность в народе защитит его от ареста. Но народ не смог защитить его в Париже, а инквизиторы не медлили. Из улик, предъявленных в суде, выходило, что он и Фоска были под постоянным наблюдением чуть ли не сразу после того, как покинули Венецию. Их судьбы давно были решены.

Он коротко задумался о смерти. Даже здесь, в камере смертников, она казалась ему далекой и невозможной. Какая она? Он так долго жил в страхе и в предчувствии опасности, что смерть чуть ли не влекла его. Он не будет долго страдать. Немного неприятно, а потом – пустота. Раф не верил в загробную жизнь. Верил только в пустоту, где царил бесконечный покой.

– О, Фоска, – вздохнул он. – Любовь погубила нас обоих.

«Желая хоть мельком взглянуть на Рафа, Лиа несколько часов простояла на мосту Понтэ-Палья. Она слышала, что суд над ним должен был состояться сегодня утром. В последние дни шепотом передавали слухи о том, что Рафа схватили и вернули в Венецию. Лиа ничего не слышала о Фоске, да ее та мало заботила. Но она знала, что Раф пройдет по мосту в тюрьму. Лиа наблюдала и ждала.

Она увидела, что у решетки, ограждающей Мост вздохов, остановилась темная фигура и пошла дальше. Она подавила выступившие на глазах слезы – так его не спасти. Лиа почувствовала себя беспомощной, потерянной. «Но должен же быть какой-то способ, что-то можно сделать…» – думала она.

Лиа покинула район Дворца дожей и вернулась в свой новый дом к своей покровительнице – балерине Мари де Планше.

Как только она переступила порог квартиры, тут же посыпались вопросы:

– Где вы были? С кем? Почему ускользнули из дома еще до восхода солнца? Вы, конечно, были с мужчиной? Как вы можете так ко мне относиться? Вы говорите, что хотите стать танцовщицей. Как вы этого добьетесь, если надолго убегаете как раз тогда, когда должны тренироваться? Думаете, сможете стать великой, лишь мечтая об этом? Вы уличная девка и всегда ею останетесь!

Лиа вздохнула и сбросила шаль.

– Простите, Мари. Сегодня инквизиторы приговорили моего брата к смерти и бросили его в «Могилу».

– Что? – У Мари перехватило дыхание. – Вашего брата? Вы никогда не говорили, что у вас есть брат! Вы выдумываете!

Лиа рассказала Мари запутанную, но довольно правдоподобную историю о Рафе и его побеге во Францию. Она объяснила свое молчание тем, что ей очень больно говорить об этом. Убедить де Планше не удалось, но та не могла не поверить в искренность отчаяния Лии.

– Запомните только, Лиа. Хандра не поможет вызволить его из тюрьмы, – заметила Мари. – Давайте работать.

Она заставила Лиу делать упражнения до самых сумерек, когда девушка просто свалилась с ног. Де Планше смеялась.

– Вы никогда не станете знаменитой, если не будете репетировать по многу часов!

– Я буду знаменитой, – заносчиво сказала Лиа. – Вот увидите! Я буду лучшей танцовщицей. Такой, какую в городе никогда не видели. Лучшей, чем вы, старая карга.

– Это мы еще посмотрим! Хотя должна признать, что за последние несколько месяцев вы добились прекрасных результатов. Когда вы, дитя, попались мне на глаза, я поняла, что надежда есть. И оказалась права. Именно поэтому мне очень не нравится, когда вы шляетесь, как сегодня. От этого страдает работа. Вы начали обучаться танцам слишком поздно и поэтому, чтобы восполнить пробел, должны теперь трудиться.

– Вы просто ревнуете меня к брату, Мари, – поддразнила Лиа.

– А? Ревную? Что за идея!

Лиа подсела поближе к пожилой женщине и обняла ее худощавую шею. Если смотреть на де Планше издалека, из-за рампы, то ей можно было дать лет семнадцать. Но вблизи ее истинный возраст был совершенно очевиден. Хотя она тщательно подкрашивала появляющиеся в темных волосах седые пряди, его выдавали тоненькие морщинки вокруг глаз и рта. Недруги утверждали, что ей около пятидесяти. Лиа нежно поцеловала свою покровительницу.