В Сан-Мигеле началась эпидемия лихорадки среди свиней. По рекомендации Всемирной организации здравоохранения Тонио издал декрет о ликвидации всего поголовья местной породы черных свиней и постепенной замене их на привозных бело-розовых хрюшек, на которых вводился повышенный налог. Иностранная фирма, подписавшая контракт на поставки, пошла на скидку в один доллар с каждого животного. Разница должна была идти непосредственно в карман Тонио, чем, разумеется, сделка была для него еще более привлекательной: кто сказал, что нельзя вершить благие дела и при этом погреть руки самому? А пока будет идти эта перестройка в свиноводстве, народным массам придется обойтись без свинины…

Если бы Тонио был ближе к своему народу, он вспомнил бы, что черная свинья считалась святыней домашнего очага, олицетворением духа Уксмэна, покровителя свиней, от которого зависел урожай, а стало быть, и благополучие семьи. Каждую Пасху, согласно древнему обычаю, происходила торжественная церемония жертвоприношения свиньи, что обеспечивало не только праздничный стол, но и гарантию того, что боги должным образом ублажены.

Однако в этом году ритуал не был соблюден. Таким образом, Тонио одним ударом лишил своих подданных традиционной пищи и оскорбил их религиозные чувства.

С каждым днем напряженность в Сан-Мигеле нарастала. Ночами воздух взрывался ружейными выстрелами, по утрам мусорщики собирали трупы убитых. И хотя власти отвечали на террор контртеррором, ряды повстанцев росли. В партизанскую войну втягивались священники, крестьяне, интеллигенция, ремесленники, торговцы, а позднее и иностранные волонтеры — добровольцы, хлынувшие в Бенедикту в надежде на настоящую, полноценную революцию.

Даже в «Парадизе», разместившемся высоко над городом, были слышны крики толпы и грохот взрывов «коктейля Молотова».

«Достаточно, чтобы помешать послеобеденному отдыху…» — мрачно отмечал Тонио.


Зато в клинике Карнеги, где лежала умирающая Бетт, ничто не нарушало царящей там тишины.

До сих пор ни один метод лечения не дал никаких положительных результатов: болезнь оказалась очень запущенной, объяснил доктор Осборн — невысокий и полный деловитый человек, напомнивший Ким доктора Фрэнкла. Он мог быть пугающе прямолинеен и не скрывал, что Бетт быстро приближается к своему концу.

— Ей надо было начать лечиться много месяцев назад, — ворчал он.

— Я знаю, — откликнулась Ким, — но она хотела в последний раз как следует поразвлечься.

Доктор пожал плечами:

— Не слишком-то много удовольствия могла она получить: ее должны были мучить сильные боли.

— Моя мать очень волевая женщина. Так что же теперь?

Как заявил ей врач, оставался только один выход: пересадка костного мозга в сочетании с лучевой терапией может в случае удачи замедлить развитие болезни. Лучше всего было бы пересадить совершенно идентичную субстанцию — например, от близнеца, если бы таковой у Бетт имелся. Но, к сожалению, это был не тот случай.

— Какая ирония судьбы… — поразилась Ким. — Я сама мать близнецов.

Другая возможность, с меньшей надеждой на удачу, — пересадить костный мозг от ближайшего родственника: родителей, брата или сестры. Доктор Осборн просмотрел медицинскую карту Бетт.

— Ваша мать указала, что у нее нет никого из близких. Насколько вы знаете, так оно и есть?

Насколько она знала — да, хотя и не могла бы поклясться в этом. На самом-то деле она имела весьма смутное представление о подноготной своей матери… Почти такое же смутное, как и о своем отце.

Она прямо взглянула в глаза врачу:

— Боюсь, кроме меня у мамы никого нет.

— Тогда дело за вами, молодая леди. Будем надеяться, сработает.

Он предупредил, что процедура ждет ее не из легких: Ким получит местное анестезирование, и у нее возьмут вытяжку костного мозга из тазобедренной кости. Вся операция займет часа три, но после нее у Ким в течение нескольких дней могут продолжаться боли.

— Доктор, — сказала она, — я перенесла столько операций! Вы, наверно, столько раз не обедали. А эта вообще будет для меня укусом комара…

Он озадаченно посмотрел на нее:

— Видите ли, мисс Вест, все равно нет никакой гарантии…

— Знаю. Шансы невелики.

Он кивнул:

— Но попробовать все-таки лучше, чем просто сидеть сложа руки.

Операцию назначили на следующее утро, но сначала Ким послали в лабораторию на анализ крови и тканевое типирование, после чего ей предстоял общий медицинский осмотр. Как объяснил доктор Осборн, это была обычная процедура для того, чтобы убедиться, что состояние здоровья самого донора в полном порядке.

Позже Ким навестила мать.

По приезде в Нью-Йорк она почти весь день проводила с Бетт: расчесывала то, что осталось от ее волос, приносила ей цветы и сладости, рассказывала последние сплетни из Сан-Мигеля.

Обычно Бетт старалась держаться молодцом, играя как актер на сцене. Но сегодня она была слишком возбуждена: доктор Осборн сообщил ей об операции.

— Я не желаю, чтобы в меня всаживали чей-то чужой костный мозг! — прохрипела она слабым голосом. — Это против природы!

— Но, мамочка, — возразила Ким, — я же не чужая!

— Это неважно, — прошептала Бетт, — не хочу — и все!

У Ким хватило ума не продолжать спор: операция должна быть сделана, и это главное. Хотя вот, мягко говоря, парадокс: Бетт, которая с такой легкостью таскала Ким в «Маривал», где ее резали, делали ей подтяжки, удаляли складки… та же самая Бетт испытывала патологический страх перед докторами.

— Зачем мне нужны эти шарлатаны? — обычно говаривала она в прежние, более веселые времена. — Я само воплощение здоровья! И ненавижу, когда они начинают везде меня щупать.


Ким пробыла с ней до вечера, держась бодро и уверенно. Когда же пришло время уходить, она наклонилась к Бетт, чтобы поцеловать ее на прощанье, и вдруг почувствовала какой-то кисловатый запах, исходящий от нее. И поняла, что это запах смерти.

Чувствуя слабость, она вернулась в консульство и нехотя поужинала, слишком подавленная, чтобы звонить домой, в Сан-Мигель.

В ту ночь ее впервые охватила паника.

Что если операция не удастся? Что если — Ким даже стиснула зубы — Бетт умрет? Доктор Осборн сделал все, чтобы подготовить Ким к возможности такого исхода, но она по-прежнему не могла представить свою жизнь без матери.

К счастью или к несчастью, Бетт всегда была рядом: сильная, уверенная в себе — истина в последней инстанции, — принимающая решения, высказывающая безапелляционные суждения, манипулирующая жизнью Ким…

Они расставались только один раз в жизни — во время медового месяца Ким. И какой катастрофой это обернулось!

— Не покидай меня, мамочка! — рыдала она в подушку.

Разумеется, нельзя отрицать, что рука помощи Бетт иногда бывала тяжеловата для хрупких плеч Ким. Бетт могла быть раздражительной, упрямой, малопривлекательной… Но даже в худших своих проявлениях она всегда действовала в интересах дочери, Ким в этом не сомневалась.

Кто, кроме Бетт, когда-нибудь так искренне любил ее? Так беззаветно? Кто заполнит оставшуюся после смерти Бетт пустоту? Во всяком случае, не Тонио, это однозначно! Как частенько повторяла Бетт, когда у них кончались деньги: «Что бы мы делали, пусик, если бы у нас не было друг друга?» И правда, что?


На следующее утро Ким поднялась рано. Умылась, надела неброский свитер и юбку. Завтракать не стала — так велел доктор. Отпустила лимузин и пешком отправилась в клинику по Восточной Шестидесятой улице. Уже цвели вишни, и город выглядел красивым. Ким решила, что это добрый знак.

Еще не было девяти, когда она подошла к дежурной медсестре в приемном отделении и назвала свое имя.

— Я пришла на операцию по пересадке костного мозга, — сказала она, — куда мне идти?

Дежурная сверилась со своими записями.

— Доктор Осборн хочет видеть вас в своем кабинете.

— Хорошо, — кивнула Ким, — дорогу я знаю.

Она прождала там минут двадцать. Полистала «Нью-Йорк мэгэзин», еще немного подождала, недоумевая, в чем причина задержки.

В половине десятого в кабинет вошел доктор Осборн. Вид у него был мрачнее тучи.

У Ким упало сердце.

— Что случилось?!

Он уселся за стол, скрестил руки, словно школьный учитель, собирающийся выставить нерадивому ученику плохую оценку.

— Почему вы мне не сказали? — спросил он, раздуваясь от гнева.

Чего не сказала? Должно быть, ее анализ крови показал что-то ужасное… Тонио заразил ее какой-нибудь дурной болезнью? Она не подходит для роли донора?

— Почему вы мне сразу во всем не признались? — повторил он вопрос. — Мы бы тогда и не затевали эту комедию с анализами!

— Не понимаю! — в замешательстве вскричала Ким. — Что я должна была сказать?

— Почему вы не сказали мне, что она вам неродная мать?

Ким задохнулась.

— Вы с ума сошли… — прошептала она. — Неродная мать? Вы точно сошли с ума! Чего, ради всего святого, вы добиваетесь?

Наступила гробовая тишина. Доктор Осборн внимательно смотрел на нее, и на лице его было написано недоверие. Наконец он смягчился:

— Вы разве не знали, что вы приемный ребенок?

— Нет! — выкрикнула Ким. — Здесь, должно быть, какая-то ошибка! Пожалуйста! Скажите мне, что это недоразумение… шутка!

— Боюсь, никакой ошибки нет. Я дважды проверил результаты анализа крови и тканевых клеток — никаких сомнений. Ни одного шанса на то, что миссис Вест может быть вашей матерью. В ваших организмах нет ни одного признака даже отдаленного физиологического родства. Мы все были просто поражены…

Но вряд ли кто-нибудь из них был поражен сильнее, чем Ким, которая потеряла сознание.


На ночном столике в спальне стояло старинное зеркало в золоченой бронзовой раме — Тонио приобрел его в молодости, в свою бытность послом во Франции. Когда-то оно украшало будуар императрицы Жозефины; его лирообразные контуры обрамляли смотревшееся в него лицо словно рама портрета. Ким нравилось воображать, что если она однажды неожиданно взглянет туда, то в глубине различит отражения лиц из далекого прошлого.

Ким давно уже начала ощущать свое внутреннее сходство с Жозефиной Бонапарт и увлекалась коллекционированием ее заколок, пузырьков от ее духов, ювелирных украшений… Императрица была креолкой и родилась на Мартинике. Ким вычитала где-то, что она слыла сведущей в области черной магии. Возможно, что-то магическое сохранилось и в этом зеркале…

На следующее утро после страшного открытия Ким сидела перед ним и с отчаянным напряжением вглядывалась в свое отражение, стараясь найти ни много ни мало — саму себя.

Кто была эта так называемая Кимберли Вест, смотрящая на нее из зеркала изумленными глазами? Откуда она появилась? Кто ее родители? Каково происхождение? Но зеркало было безответно. Оно так же набрало в рот воды, как и сама Бетт Вест.


— Я должна знать! — не переставая молила ее Ким. — Я не могу и дальше жить в неведении! Умоляю, скажи мне правду!

Бетт отвернулась лицом к стене и не отвечала. Она настолько свыклась со своим обманом, что он стал ее второй натурой, и ни слезы, ни мольбы Ким не давали никакого результата.

— Мне плохо… — прошептала она еле слышно. — Пожалей меня и оставь в покое…

В душе Ким боролись гнев и сострадание. Она чувствовала себя бессердечной, раз способна так изводить человека, которого любит, но в то же время ее охватывал ужас при мысли о том, что Бетт может уйти в мир иной, унеся с собой эту тайну. Бывали моменты, когда Ким нестерпимо хотелось схватить Бетт за плечи и вытрясти из нее правду — немедленно! До того, как ее душа расстанется с телом!

По мере приближения Бетт к концу Ким практически перестала отходить от ее кровати. Она проводила ночи на кушетке рядом с ней в состоянии полной готовности, в ожидании либо смерти Бетт, либо ее признаний — того, что последует скорее.

Может, она заговорит во сне или пробормочет что-то в бреду… Может, сжалится над Ким и разоткровенничается… «Одно слово! — молилась Ким. — Имя. Место. Ключ к разгадке!» Но это должно случиться, и как можно быстрее, потому что речь Бетт становилась все тише и невнятнее. Она впадала в беспамятство и выходила из него по нескольку раз в час. Окружающее она воспринимала все более смутно. Ким сходила с ума…

Единственными ее собеседницами были медсестры, особенно одна из них, дежурившая по ночам и ставшая ей наперсницей.

Лили Мэддокс была родом с Ямайки, и ее мягкий островной выговор приятно ласкал слух Ким. Лили называла ее «миледи», чем напоминала ей Селесту, и проявляла к ней заботу и сочувствие.