Соломон Яковлевич мучительно искал предлог, чтобы перейти к делу. И вдруг его осенила мысль.

Мысль была проста, как сон ребенка. Осенила она театрального художника не случайно. Соломон Яковлевич не был влюблен в Шуру, поэтому легко читал по глазам девушки ее переживания. Гостья была потрясена квартирой, и ее завистливые взоры и направили мысль хозяина в нужное русло. Возможно, будь Темлюков близким другом хозяина, тот бы отозвал его в сторону и сказал:

– Держись от нее подальше. Эта бабенка совсем не так проста. На твое искусство ей глубоко плевать.

Она приехала стать столичной барыней, и, если ей представится возможность, она построит свое мещанское счастье на твоих костях.

Но Бренталь от советов воздержался и наполнил гостям бокалы:

– Давайте выпьем за удачу. Она у каждого своя.

Я хочу пожелать вам счастья.

Когда Константин Иванович и Шура выпили, он продолжил:

– Я слышал, что жизнь в мастерской грозит неприятностями. Хочу открыть вам свою тайну. Я собрался уезжать. Собрался переселиться в Израиль.

Могу предложить вам после отъезда эту квартиру.

За столом воцарилась гробовая тишина. Первым опомнился Темлюков:

– Соломон, ты сошел с ума. Такой работы, как в России, в Москве, там у тебя никогда не будет. Большой театр в мире один. Израиль покажется маленьким кусочком земли. Да и живешь ты здесь прекрасно.

– Я не за хорошей жизнью собрался. Меня зовут на историческую родину возглавить театральную школу. Это мой долг.

Шура хотела закричать Темлюкову: "Молчи!

Пусть едет. Это будет наша квартира! Недоумок, об этом можно только мечтать…"

Но Шура сдержалась.

– Почему наша красавица молчит? Ей, по-моему, квартирка приглянулась? – обратился Соломон Яковлевич к Шуре.

– Я о таком и думать боялась! – выпалила она и покраснела.

– Вот и прекрасно. Когда я подам документы, вам позвоню, и вы бегом с заявлением в жилищную комиссию. Темлюкову не откажут.

– Ничего не получится. – Константин Иванович допил свое вино.

– Почему? – удивился Бренталь.

– У тебя все получится, – убежденно сказала Шура.

– Не получится. В министерстве меня ненавидят.

Они сделают все, чтобы меня прокатить, – признался Темлюков. – И потом, у меня нет таких денег.

– Как? Нет денег? – изумилась Шура. – Ты что, все пятнадцать тысяч за два дня пропил? Ты же много не пьешь!

– Я тебе дома объясню, – ответил Темлюков.

– Какие деньги? – не понял Соломон Яковлевич. – Три твоих картинки на закупочную комиссию – и вот деньги. Ты своей цены не знаешь.

– Придется идти к Терентьевой. А она мой самый заклятый враг, – тихо сказал Темлюков. – Унижаться перед ней? Такой ценой я не хочу ничего.

– Дома с невестой "посоветуешься, и решите. А у меня к тебе есть мужская просьба. Можно, мы на пять минут вас оставим? – обратился Соломон Яковлевич к Шуре и, когда та кивнула, нежно поцеловал ей руку.

Мужчины ушли в кабинет. Шура, не отрываясь, смотрела в одну точку. Глаза ее сузились и выдавали злость и ненависть.

Домой ехали молча. Шура смотрела в окно такси.

Темлюков попытался найти ее руку, но Шура руку отдернула.

– Чего злишься? – спросил Темлюков, но ответа не получил.

Они молча вышли из машины, молча поднялись в свою мансарду. Темлюков снял куртку и уселся к фреске. Утром он набросал краски на квадрат загрунтованной доски и теперь снимал лишние мазки, протирал светлые места махровой тряпочкой.

Шура удалилась в ванную. Полчаса прошли в полном молчании. Темлюков снова почувствовал легкое сердечное беспокойство, как в тот день, когда позвонил дочери.

Шура стояла в ванной, смотрела на себя в зеркало и наливалась злобой. «Сколько можно дипломатничать с этим старым кобелем? У него принципы! А у меня жизнь! Сейчас выйду и скажу ему все, что накипело на сердце… Ублажала, целовала его во все места, как последняя… А ему трудно побороть свои принципы! Сволочь». Она уже приготовилась распахнуть ногой дверь и выскочить в мастерскую с воплем и руганью.

Темлюков помассировал ладонью сердце и открыл окно. Сзади на его плечо легла рука. Константин Иванович оглянулся и увидел обнаженную Шуру. Она положила на его плечо вторую руку, затем медленно стала опускаться на колени.

– Девочка моя, что с тобой? – взволнованно спросил Константин Иванович. Шура не ответила, а, опустившись на колени, поцеловала тапочку на ноге Темлюкова. Константин Иванович наклонился, пытаясь поднять девушку с пола.

– Я молю тебя, моя любовь, – прошептала Шура. – Если ты меня хоть немного любишь, сделай это ради меня.

– Что сделать? – не понял Темлюков.

– Сделай все, чтобы мы жили как люди в квартире этого еврея. Я молодая, красивая, я буду ласкать и любить тебя. Я буду исполнять любое твое желание.

Я стану твоей рабой. Но мне тут плохо. На меня смотрят как на шлюху. Я для них твоя подстилка, и все.

А мне хочется быть человеком.

Темлюков поднял Шуру на руки и отнес в постель.

Она продолжала целовать его брюки, хватала за руки и шептала;

– У меня никого нет, кроме тебя. Ты один, мой сокол. Ты лучше всех. Мы всегда будем вместе. Если ты умрешь, я умру на другой день. Возьми меня. Я твоя.

Я всегда твоя. Я вся твоя. И моя высокая грудь, и губы, и бедра, и внутри все твое… Бери меня как хочешь…

Прошла неделя. Днем они почти не разговаривали. Шура безропотно позировала, а к ночи начиналось все снова. Шура шептала сладкие слова на ухо Темлюкова, возбуждая его, и тихо, нежно отдавалась ему. Константин Иванович похудел, скулы на его лице выступали резче. Он жил в каком-то полусне, боялся и ждал ночи. Шура стала для него как наркоз.

Генрих Дорн не приехал. По радио объявили, что ограниченный контингент советских войск вошел в Афганистан для защиты интересов Родины. Тысячи зарубежных деятелей культуры в знак протеста отказались от контактов с «империей зла». В их числе оказался и знаменитый немецкий писатель.

До Темлюкова все эти новости доходили, словно "через толстое свинцовое стекло. Он писал с Шуры весь зимний световой день, иногда прерываясь, чтобы немного поесть. Шура безропотно позировала и ничего не говорила, а только смотрела на художника умоляющими глазами.

Бренталь позвонил через две недели. Он подал документы и сообщил, что очень надеется – квартира его достанется Темлюкову. Неудача с Дорном Соломона Яковлевича не огорчила. Из Израиля ему прислали адрес, по которому он может сдать деньги в любой валюте. Там они вернутся ему в шекелях.

Утром Темлюков надел костюм и галстук. И хоть для живописца это было весьма странно, Шура ни о чем не спрашивала. Шура ждала. Константин Иванович перекрестился и вышел из мастерской.

День в Министерстве культуры только начинался. Когда Зинаиде; Сергеевне доложили, что Темлюков в приемной и ждет, начальница покрылась лиловым румянцем. Она вскочила с кресла, несколько раз нервно прошлась по кабинету, потом достала свою женскую сумочку, извлекла косметику и напудрила нос и щеки. После этого уселась обратно в кресло и велела секретарю звать Темлюкова.

Константин Иванович вошел и неловко остановился возле двери.

– Проходите, Константин Иванович, очень рада вас видеть в этом кабинете, – пригласила Терентьева и сама вышла навстречу.

Она в одну секунду поняла: Темлюков пришел просить прощения. Он тогда в своей ковбойке и сандалетах выглядел победителем, а теперь в костюме и галстуке он был смехотворно жалок. Но радости по этому поводу начальница не выдала. Наоборот, она постаралась взять тон чуткий и доверительный.

– Чем могу, Константин Иванович?

– Я женюсь, Зинаида Сергеевна. Хотел бы получить возможность предложить закупочной комиссии несколько своих работ, – пересиливая отвращение к себе, выговорил Темлюков.

– Никаких проблем. Вы большой мастер, и Министерство культуры обязано это сделать. Вы сами изолировали себя от коллектива. Я очень рада вашему возвращению. И поверьте, с каким душевным напряжением я боролась за вас.

– Я знаю, – буркнул Темлюков. – И еще одно.

Бренталь уезжает, квартира в ЖСК «Живописец» освобождается. Я бы хотел ее занять. Прошу вашего содействия, – Бренталь – предатель! Мы готовим письмо, осуждающее его подлый поступок. Я надеюсь, что ваша подпись там тоже будет? – тихо спросила Зинаида Сергеевна.

– Я должен подумать, – ответил Константин Иванович и почувствовал, что еще минута, и он пошлет эту мымру ко всем чертям.

– Но это вовсе не обязательно. Я понимаю, что если вас с этим отступником связывали человеческие отношения вам подпись ставить трудно. Мне достаточно вашего устного осуждения.

– Лично я из России никогда бы уехать не смог, – ответил Константин Иванович.

– Я ценю вашу патриотическую позицию. У каждого человека в жизни бывают заблуждения. И только героические натуры способны в своих заблуждениях признаваться.

На лестнице Министерства Константин Иванович почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он сел на мраморную ступеньку и забылся. Открыв глаза, он увидел несколько человек, внимательно разглядывающих его. Дыхание наладилось, художник поднялся и медленно спустился вниз.

Через две недели Шура стала Темлюковой. Закупочная комиссия Министерства культуры приобрела пять картин Константина Ивановича на общую сумму восемнадцать тысяч рублей. Взнос за квартиру Бренталя составлял семь тысяч.

Шуру в мастерской на Масловке теперь было не застать. Она с утра носилась по мебельным магазинам, посещала ателье и парикмахерские. А Константин Иванович из мастерской почти не выходил. Он лежал на своей тахте и смотрел в потолочное окно на бегущие облака. Кисть он больше недели в руки не брал.

Друзья заходили, но Темлюков общался нехотя. Заходить стали реже. Один раз Шура почти насильно заставила мужа подняться. Юридический вопрос прописки в новой квартире требовал присутствия. Возле мастерской их ждал зеленый «жигуленок», за рулем сидел молодой человек в офицерской форме.

– Знакомьтесь. Это Сережа. Он поможет нам с переездом, – представила Шура молодого офицера.

Темлюков, не глядя, протянул руку и уселся на заднее сиденье. На переднем Шура с водителем оживленно обсуждали моду на современную мебель.

Вечером Константину Ивановичу стало плохо.

Шура наводила порядок в новой квартире, и он лежал один. Почувствовав резкую боль в сердце и внезапную тошноту, Константин Иванович с трудом дополз до телефона и вызвал себе «скорую».

Весть о том, что художник Темлюков с диагнозом «инфаркт» лежит в городской больнице, разнеслась быстро. Посетителей к нему не пускали, и они толпились под окнами палаты. Константин Иванович лежал в двухместной келье старой больницы и очень хотел курить. Днем Шура принесла ему недоваренную курицу, пятнадцать минут посидела: время ее было расписано. Если бы не помощь Сергея, она не успела бы и эту курицу привезти в больницу. Когда наступила ночь, Темлюков дождался, пока дежурная сестра задремала, медленно встал с постели и в пижаме вышел в коридор. В больнице спали. Темлюков, придерживаясь за перила, спустился на первый этаж и через приемную тихо, чтобы не будить сторожа, выбрался на улицу. Мороз сменила оттепель.

На Ленинском проспекте редко проезжали машины. Темлюков высмотрел подвыпившего гуляку, выпросил у него папиросу «Беломор» и, усевшись на скамейку, с наслаждением затянулся. Дым папиросы принес покой и уверенность. В глубине больничного сада истошно орали коты. Темлюкову припомнился наглый кот, с которым он беседовал, возвращаясь с Воскресенского базарчика. Кто-то подсел на скамейку. В облике подсевшей Константин Иванович легко признал цыганку с того базара. «Что она делает в Москве?» – подумал художник. Старуха повернула к нему свое прекрасное лицо, рассеченное по темной бронзе кожи глубокими, резкими морщинами, и сказала:

– Помнишь, ты просил, чтобы я тебе погадала?

– Помню, – ответил Константин Иванович, – ты тогда отказалась.

– Поэтому пришла сейчас, – ответила старуха.

– И что же меня ждет? – спросил Темлюков.

– Любовь, – ответила старая цыганка и пошла из сада.

Константин Иванович улыбнулся и вспомнил фреску. И тут же девушки в языческих сарафанах окружили его и стали наперебой приглашать в свой хоровод.

– Дайте хоть еще раз затянуться, – попросил Темлюков и стал медленно подниматься.

Девушки подхватили его за руки и вовлекли в танец. Вдали показался огонек костра. По мере приближения пламя вырастало. Вот отблески его озаряют лица и фигуры девушек. Темлюков любуется их лицами, как две капли воды похожими на лицо его Шуры…

* * *

Тело Константина Ивановича Темлюкова на скамейке больничного сквера обнаружили около шести утра. Темлюков сидел, откинувшись на спинку, и, как живой, держал в зубах недокуренную папиросу.

К одиннадцати сад заполнили друзья и поклонники художника. Администрация больницы стала беспокоиться. Там не подозревали, что человек, вызвавший сам себе «скорую», пользуется такой популярностью. Заместитель главного врача отзвонил в Министерство культуры и попросил помощи. Зинаиду Сергеевну вызвали с совещания. Прибежав в кабинет, она пригласила нового референта, долговязого лысоватого нацмена, и попросила его подежурить на телефоне, а сама побежала к министру. Шефа на месте не оказалась, но секретарь его разрешил Терентьевой позвонить по спец-телефону. Зинаида Сергеевна набрала номер Прыгалина.