Элизабет Гейдж - Мастерский удар

— Джульет… — все тот же ненавистный знакомый голос, полный робкого упрека, беспокойства за нее и, главное, сожаления о том, что все так сложилось.

Джули не произнесла ни слова. Отец подошел ближе, сел на край кровати.

— Джульет, — пробормотал он, — как ты себя чувствуешь?

Девушка почувствовала, как его пальцы обвились вокруг ее запястья, и мгновенно окаменела.

— Твой брат извинился за тебя перед гостями. Но не думаю, что кто-то на тебя в обиде.

Джули еще сильнее в темноте сжала губы.

— Знаешь, — продолжал отец, — ведь тебя все любят, Джульет. Все наши друзья. Не стоит делать из себя посмешище, дорогая. Если бы ты только ценила себя больше…

Джули, как сомнамбула, уставилась на его расплывчатый силуэт, ощущая знакомый запах бренди, дорогого одеколона, хороших сигар, который так нравился ей в детстве, когда она сидела на коленях у читавшего газету отца.

— Когда ты была совсем маленькой девочкой, — неожиданно сказал он, словно прочитав ее мысли, — мы так гордились тобой. Я просто не мог поверить. Трет была уже большой, Джек учился в школе. И вдруг на свет появилась такая очаровательная беленькая малышка… Совсем как крошечная фея из волшебных сказок.

Антон по-прежнему не выпускал ее руку. Ладонь Джули была потной, его же — сухой и прохладной, как всегда. Она болезненно-зачарованно слушала его, хотя уже давно знала наизусть все, что он скажет.

— Постарайся взять себя в руки, Джульет. Попытайся вновь стать девочкой, которую мы знали. Самое главное в жизни-не оглядываться, быть тем, кем хочешь быть. Прошу тебя, подумай об этом. Твоя мать считает, что тебе нужна перемена обстановки. Почему бы тебе не съездить в Биарриц на пару недель? Если хочешь, можешь пожить там и больше. Возьми с собой подругу. Только мы будем скучать, если ты слишком задержишься.

При этих словах Джули дернулась, как от удара током, и снова словно заледенела, не отнимая руки и наблюдая, как его пальцы ласкают ее безвольную ладонь.

— Подумай об этом, дорогая. Мы хотим, чтобы ты была счастлива, Джули. Ты наша дорогая девочка, и мы желаем тебе только добра.

Антон коснулся одеяла, закрывавшего Джули до самой шеи, и медленно стянул его, открыв пижамную куртку, светлое пятно в темноте, старомодную фланелевую, почти детскую куртку.

— Скажи, что ты попытаешься, -дрогнувшим голосом упрашивал он.

Джули ничего не ответила.

Отец потянулся к верхней пуговице куртки, расстегнул ее, потом медленно, по одной расстегнул остальные. Джули молча смотрела, как обнажается упругая грудь.

— Джульет, — пробормотал он, — моя прелестная Джульет…

Глаза девушки, широко открытые, бессмысленно уставились в пустоту. Она не пошевелилась даже, когда Антон, наклонившись, коснулся губами ее соска.

В гостиной маленького деревянного домика было тихо и уютно. Мать сидела в старом кресле с прямой спинкой и вязала. Дочь, стройная четырнадцатилетняя девочка, лежала на животе, прямо на лоскутном ковре, задумчиво жевала кончик карандаша и читала учебник по истории, лениво болтая голыми ногами, торчавшими из джинсов.

Отец, не успевший переодеть рабочий комбинезон, сидел на диване и смотрел на свою семью. Ни жена, ни дочь не замечали усталого отчаяния в его серых глазах.

Он был высок, широкоплеч, крепко сложен-словом, впечатление производил внушительное. И только приглядевшись, люди замечали задумчивый-мечтательный взгляд и понимали — Мак Боллинджер никогда не воспользуется своей силой и никому не причинит зла. Наоборот, в округе его считали немного тронутым, не от мира сего. В нем было что-то странное, особенно в его близости к природе, в том, как он чувствовал дерево. Именно благодаря этой своей способности он решал любые проблемы, касавшиеся строительства домов или отделки, с такой легкостью и изобретательностью, что славился по всему штату. Казалось, что, работая, он создавал поэмы из дерева и камня, отдавая им часть своей души. И как все поэты, Мак приступал к очередному творению, только когда был готов и хотел этого. Согласитесь, такой человек может давать повод для непонимания! Однако соседи понимали его и даже защищали в случае недоразумений.

Но сегодня во взгляде Мака не было обычной мягкости. Он смотрел на свою маленькую семью, как человек, которого грубо пробудили от сна и заставили вернуться к ужасной реальности.

Хелен, его жена, взглянула на дочь и вновь принялась считать петли. Какой спокойной и безмятежной казалась со стороны эта сцена! Жена и дочь заняты своими обычными, повседневными делами, а глава семьи после тяжелого дня отдыхает в доме, выстроенном его собственными руками в том самом городе и на той самой улице, где он родился и вырос.

Но судьба все изменила. Хелен вязала для Фрэнси свитер на размер больше, чем нужно. Девочка все еще росла, и пока ей было что носить. Хелен вязала свитер для взрослой Фрэнси, той Фрэнси, которую она никогда не увидит. Не доживет, потому что смерть Хелен не за горами. Все это знали. Последнее лето с мужем и дочерью… Узорчатый свитер, непрочная связь с будущим, которое она не разделит с семьей, последний протест против пожирающей тело болезни…

Так похоже на Хелен — сидеть и спокойно вязать свитер, который дочь будет носить только после ее смерти. Мягкая и спокойная, Хелен обладала стальной силой воли и чуть-чуть едким чувством юмора по отношению к жестокой бессмысленности этого мира.

Мать и дочь были похожи друг на друга каким-то странным образом, совсем не физически. Фрэнси не унаследовала ни тонких каштановых волос, ни золотистых глаз Хелен — девочка уродилась жгучей брюнеткой со сверкающими зелеными глазами — ни овального лица и болезненно-желтоватой кожи. Она пошла в родню Мака.

Нет, сходство было более неуловимым, внутренним, духовным. Именно характер Хелен передался Фрэнси, ее спокойно-решительное отношение к миру, ее невызывающее чувство собственного достоинства. Но если к силе и энергии Хелен примешивалась горечь разочарования и временами некоторая резкость, то характер у Фрэнси был поистине солнечный.

От Мака девочка унаследовала творческие способности: все говорили, что математический талант дочери — отражение таланта отца, на счету которого не одна техническая новинка. Правда, Фрэнси в отличие от отца совершенно не была склонна к созерцательности. Мак любил сидеть и наблюдать, как вокруг кипит жизнь. Фрэнси, порывистая, решительная, несгибаемая, сама создавала свое счастье.

Мак, высоко заносившийся в своей отцовской гордости, любил говаривать, что во Фрэнси слились лучшие черты ее родителей и ничего не осталось от их слабостей.

Только любовь к дочери не давала Маку впадать в полное отчаяние каждый раз, когда он смотрел на жену. Хелен все время худела-утренний ритуал взвешивания стал для Мака кошмаром, уничтожавшим его решимость мужественно встречать каждый новый день. С каждой неделей в ее глазах прибавлялось боли, которую она не выражала словами, боли, возникавшей скорее от печального знания того, как неумолимо приближается срок разлуки с семьей, чем от физических страданий.

Только сосредоточиваясь на Фрэнси и постоянно уверяя себя в ее силе и способностях, Мак мог вынести предстоящий ужас расставания с Хелен и сознание, что именно ему, мужчине, придется пережить жену и одному воспитывать Фрэнси.

Он снова посмотрел на дочь. Казалось, она почувствовала этот пристальный взгляд, потому что, не переставая болтать стройными ножками, подняла глаза на отца и улыбнулась. Мак заставил себя весело подмигнуть ей.

Он восхищался Фрэнси, но не переставал волноваться за нее. Несмотря на всю свою энергию и жизнерадостность, Фрэнси была очень чувствительной и уязвимой, а блестящие природные способности вовсе не служили броней от жестокости окружающих и несправедливости мира — ее застенчивость и одиночество среди одноклассников доказывали это.

Кроме того, девочка обещала стать необыкновенной красавицей, а ведь красота-Мак знал это-служит источником многих страданий.

Сама мысль о том, что Фрэнси могут причинить зло, была для него невыносима. Вот и теперь его лицо исказила болезненная гримаса. Фрэнси, давно научившаяся чувствовать отцовскую тревогу, снова улыбнулась ему ободряющей, почти материнской улыбкой.

Но тревога не проходила. Мака просто убивало то, что он не в состоянии защитить дочь — вот Хелен, та справилась бы с этим…

Что будет с Фрэнси после того, как Хелен уйдет? Сумеет ли она скрыть свою боль за жизнерадостной улыбкой, как ее мать ухитрилась прятать страдания под маской спокойствия и твердости? Или девочка замкнется, уйдет в себя, попытается заглушить боль учебой, работой, подобно тому, как Мак всю свою жизнь стремился найти убежище в сказочном мире фантазии? Кто скажет, что произойдет с Фрэнси на опасном пути от отрочества к юности? Мак, во всяком случае, этого не знал. Оставалось уповать только на природное упрямство Фрэнси и на ее уверенность в себе, которой не хватало ее родителям.

Однако Мак дал себе слово во что бы то ни стало помочь Фрэнси справиться с тем, что несет будущее… Как свитер, который Хелен вяжет сейчас и который будет ждать Фрэнси, когда та вырастет, так и последние остатки воли Мака уйдут на то, чтобы доказать дочери свою любовь и дать ей убежище хотя бы в своем сердце.

Хелен вновь подняла голову от вязания, увидела лицо мужа, глядевшего на дочь, и улыбнулась ему.

Их глаза встретились, и Мак знал-она все поняла. Его тревога на какое-то время улеглась-любовь вновь соединила их и Фрэнси. Только читавшая на ковре девочка ничего не замечала, и юность пела свою вечную песню в ее расцветающем теле.

Двенадцатого января Фрэнси вылетела в Европу. В парижской конторе «Магнус Франс», самого большого европейского филиала «Магнус», ей приготовили офис. Со своего командного пункта в Париже Фрэнси предстояло лично наблюдать за работой по установке универсальных компьютеров здесь, а также в Лозанне и Лондоне.

Фрэнси не терпелось поскорее приступить к работе. Предстояло приобрести компьютеры, нанять и обучить операторов и обеспечить работу сети до следующей осени. Кроме того, она хотела как можно быстрее покинуть Нью-Йорк.

Подальше от Нью-Йорка и подальше от Джека Магнуса.

Две недели после того знаменательного вечера прошли как во сне. Фрэнси работала с утра до вечера и с трудом делила время между перепиской с европейской стороной и поездками в городок Армонк, где она встречалась с администраторами «Ай-Би-Эм» и обсуждала спецификации трех универсальных компьютеров, которые нужно будет установить в Европе.

Дни были заполнены миллионами мелочей, не оставлявшими места для мыслей о чем-либо еще. Однако ночью, лежа без сна в постели, Фрэнси чувствовала, как дневные заботы отодвигаются, вытесняются образом Джека Магнуса.

Оказалось, что она помнит каждое слово, сказанное им на вечере, каждую улыбку и жест, странную горькую искренность, с которой он говорил о своей семье, почти отцовскую нежность к Гретхен, сочувствие к Джули. И вся эта череда воспоминаний завершилась одним самым ярким, самым жгучим воспоминанием — о маленькой площадке на самом верху дома, где они стоят, прижавшись друг к другу и спрятавшись от всех.

Память о поцелуе преследовала Фрэнси. Она никогда не испытывала ничего подобного.

Сверкающий мир Антона Магнуса распростерся под ними словно вечерняя панорама, освещенная разрядами молний, и казалось, что вся эта сила, и блеск, и мощь влились в руки Джека, в его губы, язык и пронзили Фрэнси, охватив ее пламенем.

Даже сейчас на своих губах она чувствовала вкус его губ, пальцы ощущали упругость его плоти и неистовство желания, притягивающего ее все ближе, ближе… От этих воспоминаний у Фрэнси кружилась голова и слабело тело. В мозгу звучали ее же собственные бессвязные слова, и Фрэнси проклинала и их жалкую наивность, и свою самозабвенную страсть в объятиях Джека. Что он думает о ней сейчас? Ей была нестерпима мысль о том, что Джек мог принять ее уступчивость за символическую уплату долга — ведь он поддержал ее в совете директоров, и именно ему она была обязана своим теперешним положением.

Фрэнси не уставала повторять себе, что все происшедшее ничего не значит, подумаешь, двое взрослых людей поцеловались. Какие пустяки! Меньше, чем пустяки!

И потом, Фрэнси не могла не думать об очаровательной Белинде Деверо. По всей видимости, именно она все же станет женой Джека. А если между сыном и отцом существует ссора из-за Белинды, что ж, Фрэнси до этого нет никакого дела… как и до других конфликтов в семье Магнусов.

Именно поэтому Фрэнси все эти две недели избегала Джека, общаясь с ним только с помощью служебных записок относительно подготовки к поездке в Европу. Он же, со своей стороны, к невольному разочарованию Фрэнси, тоже не пытался встретиться с ней.

Вечер за вечером Фрэнси, проклиная себя, сидела дома, не отходя от телефона, но звонка все не было… Больше всего на свете ей хотелось теперь побыстрее уехать. Да, она спасалась бегством, бежала и от себя, и от него, хотя вся ее женская сущность молила, требовала поднять телефонную трубку, набрать знакомый номер, услышать голос Джека, найти способ увидеться с ним, испытать снова — пусть только один, последний раз! — то незабываемое, неземное блаженство…