Луиза Дегранж - Мать и дочь: синхронная любовь, или Французские амуры против американских эротов

– За что, Ма? За резню в Варфоломеевскую ночь?!

– Ты что, совсем дура, Гло? Это символ взаимной любви Франции и Америки! И не надо для этого никаких военных действий! Просто возьми и подари Безымянную Красавицу Франции! Завтра же! Хочешь, я попрошу председателя это устроить?

– Сначала давай найдем ей имя, а потом подумаем, кто более всего достоин ею владеть, – усмехнулась Гло. – Устроим всемирный тендер!

– Да, ты права. Вечно я скачу вперед событий… Да, кстати, мне пора.

– Куда? На вечеринку с ветеранами мировой войны?

– Ну и шуточки у тебя, Гло… Но смешно, ты почти угадала. Сейчас мы отправляемся на танцы. В наше кафе, которым заправляет ветеран танцевальных сражений…

– Не поздно?

– Хозяин «Розовой шкатулки» сказал, что мы можем танцевать хоть до самого утра.

– Так сделай это!

– Постараюсь.

Глория Дюбуа вернулась к русскому пациенту.

И к едва сдерживаемому желанию наградить своего героя если не орденом Почетного легиона, то хотя бы страстным поцелуем…

Ровно через полчаса от морга университетской больницы без каких-либо помех отъехал реанимационный автомобиль, на борту которого находились русский пациент и американская сиделка.

В частной лечебнице тоже все прошло чинно и естественно.

Бабушкин бойфренд, оказавшийся солидным хирургом с многолетней практикой, не только осмотрел раненого, но и познакомил секретную парочку с таким же солидным, как и он сам, заместителем.

Договорились о графике перевязок и необходимых медицинских процедурах.

Заместитель любезно согласился навещать раненого по выходным в особняке Дюбуа.

Бабушкин тайный бойфренд предложил отобедать, но Глории хотелось как можно быстрее очутиться на той территории, где она хозяйничала все детство.

А Георгий Орлов, сразу решив подчиняться новой опекунше, лишь незаметно проглотил набежавшие слюнки.

Впрочем, бдительная аспирантка заметила судорожное глотание русского пациента и объявила, что, прибыв домой, первым делом организует шикарный обед из пяти блюд.

Оба важных доктора нестройным дуэтом пропели гимн продуктам, содержащим железо.

Судя по тому, что в окрестностях частной лечебницы не было замечено ни одного представителя желтой прессы, а также телевизионщиков со спутниковыми антеннами и переносными камерами, план энергичной мадам, страдающей склерозом, удался.

Осталось так же оперативно передислоцироваться на основную базу.

Вместительный и ходкий внедорожник хирурга за неполные тридцать минут домчал русского пациента и американскую сиделку до старинного особняка.

На этот раз обошлось без шумного фейерверка.

Георгий Орлов сам, без посторонней помощи, взошел на крыльцо.

Впрочем, на прощание опытный врач посоветовал раненому на период адаптации ограничить передвижение, чтобы избежать каких-либо осложнений.

Не успел внедорожник скрыться за поворотом, как шустрая аспирантка прикатила из чулана инвалидную коляску, в которой дедушка встретил болезнь Альцгеймера.

Коляска пришлась в самую пору русскому медведю – и плед тоже, любимый плед старика, обожавшего сиживать на террасе и следить в бинокль за облаками – облаками, не знающими, что такое хронические болезни.

В небе, таком же голубом и ясном, как глаза хлопочущей аспирантки, не было ни облачка.

Но Глория Дюбуа все равно оставила коляску с Георгием Орловым на террасе и убежала готовить обещанный шикарный обед.

Русский пациент направлял двенадцатикратный морской бинокль то на пустой корт с провисшей сеткой, то на бассейн, манящий прохладной водой, то на кусты роз, которых здесь произрастало немыслимое количество.

От переездов и смены транспорта сквозная рана серьезно побаливала, но, как ни странно, эта боль только радовала.

Бинокль нацелился на корт.

Пуля библиотечной идиотки спровоцировала все эти события, далекие от академической размеренности, ученой сухости…

Бинокль скользнул по бассейну.

А что-то будет дальше, что будет дальше?

Окуляры заметались по розам от куста к кусту, от клумбы к клумбе, от шпалеры к шпалере.

Постепенно боль стихла, и русский пациент задремал.

Хозяйка, стараясь не шуметь, выкатила на веранду сервировочный столик из красного дерева, столик, полный яств.

Хозяйка принесла бутылку старинного бургундского и пару хрустальных фужеров.

Хозяйка устроилась в кресло-качалку, чтобы беспрепятственно любоваться спящим гостем.

Но боль в ране возобновилась, и Георгий Орлов выпал из короткого тяжелого сна, в котором было что-то чрезвычайно неприятное и чрезвычайно нехорошее, абсолютно неосязаемое и бесформенное.

Русский пациент мгновенно забыл тревожный сон, увидев голубые до неестественности глаза напротив, глаза, устремленные в его душу, в его сердце, в его сущность, в его подсознание – и даже глубже.

За таким обедом слова были не нужны.

С таким вином слова казались излишними.

Только переглядывание.

Только улыбки.

Оба понимали друг друга без слов, как будто такой обед на двоих был им давно привычен, как рядовой семейный ритуал.

Так же молча прошла и послеобеденная экскурсия по особняку.

Среди потемневших картин.

Среди громоздкой мебели.

Среди ковров, украшенных перекрещенными саблями.

В этом доме Глория Дюбуа знала каждую вещь – от бронзового подсвечника до камина.

Девочка играла в спальне бабушки в прятки.

Девочка затевала в кабинете деда игру в жмурки.

Девочка отыскивала в зале под рождественской елкой подарок.

Девочка взрослела под куранты напольных часов.

И теперь Глория посвящала в свое недавнее прошлое человека, который сделал все, чтобы аспирантка вернулась сюда, а не осталась лежать на холодном библиотечном полу в луже собственной крови, в малом читальном зале, где высокие окна и купол, на котором резвятся кудрявые эроты, шаловливые амуры, пухленькие купидоны.

Слова были не нужны.

Слова казались лишними…

Привычный, облюбованный столик в «Розовой шкатулке» оказался занят.

Голландец направился к дальнему ряду, но американка капризно придвинула ближайший у входа стул и уселась прямо напротив бармена.

Он улыбнулся ей как старой знакомой:

– Для начала два кальвадоса, как обычно?

Она коротко кивнула, разглядывая публику и прислушиваясь к музыке.

Из динамиков лилось нечто размытое, неопределенное.

Анфан Террибль терпеть не могла блюзы, даром что родом из джазовой Луизианы.

Председатель принялся мычать, подпевая мелодии.

Американка иронично заметила:

– Мне кажется, подобная музыка неуместна в танцевальном кафе.

– Почему?

– А что под нее исполнять?

– Ну, если напрячь фантазию… – Председатель сделал глоток и со стуком опустил бокал на стол. – Я глубоко убежден, что музыка и танец неразделимы. Как неразделимы душа и тело. И надо только найти правильное соответствие…

– Интересная версия. И что тут душа, что тело?

– Каждый может это видеть по-своему, – сказал голландец. – Для меня, скажем, музыка, мелодия – это душа. Ну, а что такое танец? Телесные движения.

– Гм… Да, вы правы. – Анфан Террибль мысленно поаплодировала, но не сгоняла с лица маску недовольства. – И что бы вы станцевали под это нытье?

Председатель нахмурился:

– Ну, во-первых, не стоит называть нытьем божественный голос Эллы Фицджеральд…

– Если бы вас с детства угощали этим блюдом каждый день, вы бы возненавидели его до самых потрохов! – не сдержалась американка. – А я, как видите, еще деликатно выразилась!

Председатель не успел ответить.

Ди-джей услышал дискуссию, наклонился к пульту и оборвал мелодию.

Наступила тишина, нарушаемая лишь негромким разговором за соседними столиками.

– У меня из головы никак не выходит эта студенческая стрельба в университетской библиотеке, – сказал голландец шепотом. – Хотя для Америки это скорей правило, чем исключение.

– При чем здесь Америка? К примеру, в Париже тоже может случиться нечто подобное.

– Надеюсь, в «Розовую шкатулку» не ворвется банда смуглых подростков с ножами.

– Давай не будем больше говорить о насилии.

– Хорошо.

– Меня бойня в Луизианском университете, как это ни парадоксально, удивила не итогом, а процессом.

– Уточни.

– По-моему, впервые стрелы эротов были заменены на крупнокалиберные пули.

– Но лучше бы не было лишних жертв.

– Человек не может существовать без крови себе подобного.

Американка изобразила пальцами правой руки.

– Ненавижу эту цивилизацию, которая провоцирует на убийства!

Американка устыдилась вспышки, одним глотком осушила бокал и глянула на меню:

– Предлагаю сегодня вместо танцев устроить роскошный ужин.

– А почему бы и нет?

И председатель элегантно передал меню взбалмошной партнерше:

– Выбор за вами.

– Ну что ж, пусть французская кухня трепещет перед американским аппетитом.

– И голландским вкусом.

Партнеры, сменившие танцевальные па на гастрономические изыски, озорно переглянулись.

– Начнем с трюфелей?

– Конечно, это не танго, но я не возражаю.

Бармен, воспользовавшись благоприятным моментом, возобновил джазовые экзерсисы.

Снова труба звала куда-то вдаль.

Снова ударник вызывал рефлекторное подергивание нижних конечностей.

А голос из южной душной ночи вспоминал про несчастную любовь черной рабыни к белому кузнецу.

– Может, все-таки, пока нам приготовят заказанные блюда, потанцуем?

– Тогда предлагаю быстрый фокстрот, чтобы слишком не утомиться.

Бармен сменил мелодию, и голландец вывел американку в круг.

Партнерша едва успевала угадывать и подчиняться действиям партнера.

Голландец оказался невероятно прыгучим, подвижным, ловким для своего возраста и распоряжался танцем, партнершей и всем свободным пространством так же уверенно, как своим разноцветным тюльпановым полем.

Увлекаясь примером энтузиастов и забойным ритмом, на площадку посыпалась молодежь, и председателю пришлось укротить прыжки и укоротить пируэты.

Не дожидаясь, когда зазвучит новая мелодия, председатель выпустил руки партнерши и кивнул в сторону столика:

– Уступим место молодежи!

– Уступим! Пусть зайчики попрыгают!

– Тем более что первая смена блюд уже готова.

Анфан Террибль, подняв крышку, блаженно потянула носом аппетитный аромат телятины и в один миг помирилась со всем миром сразу.

Ужин начался не менее энергично, чем исполнение фокстрота…

Только к вечеру неопытная сиделка сумела приноровиться к «однорукому» пациенту.

Главное заключалось в том, чтобы Георгию Орлову было удобно сидеть и лежать.

Идеальным во всех отношениях местом для израненного симпатяги оказался старый кожаный широкий диван – на этом лежбище обычно читал толстые романы покойный дедушка, тот самый, в честь которого бабушкина роза получила название «Ночной поцелуй».

Устроенный по-королевски, Георгий Орлов на пару минут остался один.

Сиделка, вспомнив о чем-то важном, обеспокоилась и торопливо удалилась.

От нечего делать русский пациент начал самым пристальным образом изучать пейзаж, который висел напротив дивана.

Хлопковое поле в период созревания было исполнено в манере скучного реализма. До горизонта тянулись кусты, опушенные белым золотом. Но под безжалостным солнцем не было видно ни одного человека. Ни на ближнем плане, ни на среднем, ни тем более на дальнем. Только стройные ряды хлопковых кустов и небо, на которое надо молиться за отпущение самых тяжких грехов.

– Девятнадцатый век, – сказала вернувшаяся аспирантка. – Неизвестный автор.

– Скорей всего, картину писал раб?

– А ты что, и в живописи разбираешься? – иронично спросила Глория, которой в свое время прозрачно намекнули, за чей счет было накоплено состояние Дюбуа.

– Нет, определенно – раб.

Георгию Орлову надоело изображать тихоню и недотепу из инвалидной коляски.

Покатались, и хватит.

– Да, раб и к тому же черный.

– У нас теперь говорят – «афроамериканец».

– Как ни назови, все равно – невольник, привезенный в цепях и проданный за гроши, – нет, американские центы.

Благовоспитанную американку возмутило неуважение к политкорректности.

– А ты хоть знаешь, сколько долларов стоил хороший работник?

– Меня не интересует, кого и за сколько покупали и продавали.

– А знаешь, во сколько обходился один день содержания взрослого мужчины на плантации?

– Только не надо сочинять, что хозяева берегли и холили рабов.

– А у вас тоже было крепостное право!

– Это лишь в европейской части России. Ни в Сибири, ни тем более на Дону никогда не было помещиков!