В лунном свете она казалась бесконечно далекой от меня.

– Разумеется, если таково твое желание, – ответил я и отвесил ей легкий поклон. Я не чувствовал ровным счетом ничего. – Это было… да, восхитительно во всех смыслах. Но я всегда знал, что недостоин тебя.

Она сделала шаг ко мне.

– Нет. Дело не в этом, Стивен. Ты не должен так думать. А я-то считала, что вылечила тебя от подобных мыслей!

Она коротко рассмеялась, а я подумал, что, несмотря на то что мы столько времени провели вместе, она так и не поняла, что болезнь моя не поддается лечению.

Но потом я вдруг вспомнил, как в наш первый вечер вдвоем она провела пальчиком по моему лбу, разглаживая морщины.

– Ты сделала для меня больше, чем я считал возможным, – негромко сказал я. – Моя милая, славная Катрийн, я буду помнить о тебе до конца дней своих, и спасибо тебе за все. За это… и за все остальное. – Она так ласково улыбалась мне, когда я обнял ее, что я сам подивился своему недавнему отвращению. – Прошу тебя, поверь, что единственное, о чем я жалею в наших отношениях, так это о том, что они должны закончиться вот так.

– Все на свете заканчивается, – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Однажды ты сказал, что во время отступления лорд Веллингтон ни в малой мере не продемонстрировал присущий ему талант военного гения. Или, быть может, я поняла тебя неправильно. Без сомнения, мисс Дурвард способна цитировать главы и стихи Библии наизусть. Я не обладаю столь впечатляющими талантами, но достойное расставание все еще остается в моей власти.

Она развернулась, чтобы идти к калитке, и я поспешил за ней.

– Катрийн… милая моя…

Она остановилась, и я заключил ее в объятия. Я ничего не мог с собой поделать. Я так часто искал у нее утешения, что сейчас, когда нуждался в нем сильнее обыкновенного, не мог не прильнуть к ней снова.

Она на мгновение прижалась ко мне, а потом отстранилась.

– Пожалуйста, отпусти меня, Стивен. Даже актрисам не нравится, когда влюбленные расстаются в реальной жизни.

– Разумеется, – ответил я и распахнул перед ней калитку. Когда она проходила мимо, я уловил аромат ее духов. Она, пожалуй, удивилась не меньше меня самого, когда я снова обнял ее и поцеловал. Она ответила на поцелуй так, что во мне проснулись все прежние восторженные ощущения, затем оттолкнула меня и, прежде чем я успел последовать за ней, бросилась по тропинке к тому месту, где ее ожидал экипаж.

Я стоял и слушал, как хлопнула дверца кареты, как застучали колеса, унося ее вдаль. Я вновь ничего не чувствовал. Мне казалось, что эмоции последних минут нахлынули на меня и умчались прочь так быстро, что не задели душу. Я ощущал только глубокий, леденящий холод, который сделал меня бесчувственным к прочей боли. Повернувшись спиной к калитке, я оперся о нее, глядя в сад, где вдалеке за деревьями светился огнями дом. На террасе виднелась неясная, бледная и высокая фигура. Это была мисс Дурвард, и, пока я стоял и смотрел на нее, она начала спускаться по ступенькам.

– Я не помешаю вам, майор?

– Ничуть, – с трудом сумел выдавить я.

– Я несколько… обеспокоилась, когда в гостиной… когда вы рассердились или расстроились. Я не могла понять, что стало тому причиной. Прошу вас, поверьте, что никто из нас и в мыслях не держал обидеть вас.

Ко мне начали возвращаться хорошие манеры.

– Нет, конечно нет. Это были всего лишь воспоминания, разбуженные… этим чудесным видом, но воспоминания слишком давние, чтобы стоило предаваться им вновь.

– Эти воспоминания… они похожи на те, которые сохранились у вас после Ватерлоо? Я до сих пор не могу простить себе этого.

– Вы ни в коем случае не должны упрекать себя. Вы ни в чем не виноваты. А сегодняшний вечер не имеет ни малейшего отношения к моей армейской службе.

Она ничего не ответила.

Я не мог быть уверен в том, что она не видела Катрийн, и с этой мыслью ко мне вновь вернулась печаль. У меня заныло сердце, в горле застрял комок, и я не мог произнести ни слова.

Затем она сказала:

– Майор, я… я не имею привычки вмешиваться в чужую жизнь. Когда я попросила вас навести справки о Джордже, думаю, это был первый раз, когда я решилась на подобный шаг. И я прекрасно знаю, что, – она улыбнулась, – как говорит Хетти, большую часть времени я слепа и глуха, то есть слепа и глуха к мыслям и чувствам окружающих. Она говорит также, что меня не интересуют сердца людей, пока я могу рисовать их лица. Но теперь… Я должна сказать, что если… если вы хотите… – Голос у нее сорвался, но после минутной паузы она продолжила: – Иногда бывает полезно выговориться. Потом становится легче. И если это поможет, то я готова вас выслушать.

– Вы очень добры, – сказал я. – Но…

– Даже если вы хотите поговорить о леди, с которой я только что вас видела.

– Я должен извиниться…

– С чего бы это? – прервала она меня. – Немногие из нас готовы жить по правилам, которые установило для себя общество с помощью закона или морали. Я не… Некоторые установления я нарушаю ежедневно, хотя и ненамеренно. Но я нарушала бы их и сознательно, если бы не беспокоилась о чувствах своей семьи. И только хорошее воспитание скрывает тот факт, что и вам претит жить по чужим правилам. Да что там говорить, иногда даже Хетти восстает против диктата правил поведения и морали!

Я лишь улыбнулся в ответ.

– И, – горячо продолжала она, – если вы до настоящего времени не поняли, что меня очень трудно шокировать, то далеко не столь проницательны, как я полагала.

Я улыбнулся еще шире, но ничего не сказал, и спустя мгновение она протянула мне руку.

– Ни за что на свете я не стала бы обсуждать ваши чувства. Вам достаточно сказать лишь одно слово, и мы никогда более не будем возвращаться к этой теме. Но в наших письмах мы говорили о столь многом в жизни, что я чувствую… я вижу, что вы несчастливы.

Это была правда, но я отважно заявил:

– Напротив… Она перебила меня:

– Я не имею в виду ваше пребывание здесь. Хотя эта леди…

– Эта леди и я… – Она хранила молчание. – С этой леди меня ничто более не связывает. Мы расстались по обоюдному согласию. Хотя я обязан ей очень многим.

– Но даже в том случае, когда влюбленные расстаются столь мирно, – спокойно заметила она, – все равно остается сожаление о том, что между ними все кончено.

– Вы правы.

Я более ничего не добавил, и молчание принесло мне облегчение… От чего? Я не знал, но понимал, что это чувство стало возможным лишь благодаря вмешательству мисс Дурвард.

Спустя некоторое время она сказала:

– Прошу простить меня. Это не мое дело. Мне не следовало даже пытаться вмешиваться. Господь свидетель, мною руководили лишь самые лучшие побуждения!

– Нет, прошу вас, вы совершенно правы. Я действительно испытываю сожаление – большое сожаление… великую печаль из-за того, что закончилась дружба. Но она закончилась не потому, что она… – У меня не было сил продолжать.

– Тогда из-за кого?

Я взглянул на нее. На лбу у нее, между нахмуренными бровями, пролегла морщинка. Ее вовсе не обуревало желание услышать занятную сплетню или очаровательную историю о великой страсти и столь же великой печали – она всего лишь хотела помочь мне. На мгновение в моем сердце ожила надежда, что я смогу рассказать ей о тех днях в Бера и Сан-Себастьяне.

Но потом я покачал головой.

– Я не могу… Это было слишком давно. Простите меня. – Я повернулся в сторону дома и предложил ей руку. – Становится прохладно. Пожалуй, нам стоит вернуться.

Мисс Дурвард приняла мою руку, но еще долго молчала.


Я вернулась в бывшие конюшни в то самое время, когда туда подкатил Криспин Корднер на жалкой замызганной спортивной машине с опущенным верхом. Он помахал мне и вылез из своей самоходной коляски, держа в руках бутылку вина.

– Привет, привет, Анна! Чертовски рад вас видеть! – Мы пожали друг другу руки. – Они уже там?

– Наверное.

– Я приехал рано – пришлось сначала заехать к сестре, а потом я решил, что возвращаться домой нет смысла. Как вам живется в Холле?

– Нормально, – ответила я. – Стараюсь бывать там как можно меньше.

– О Боже, неужели все так плохо?

– Да нет, все в порядке, в общем, – отозвалась я.

С Реем и вправду все было в порядке, что же касается остального, то я еще сама не поняла, почему у меня возникло такое ощущение – ощущение неправильности происходящего. Может быть, только потому, что они оказались не теми, кого я надеялась и рассчитывала там встретить? Собственно, даже по отношению к Сесилу Белль вела себя ничуть не хуже многих людей, которые аналогичным образом обращаются с детьми, – по крайней мере, пока оставалась трезвой. Мне пришлось пожить достаточно долго в самых разных местах, чтобы понять это.

– В таком случае, не позволяйте Тео и Эве заставлять вас работать до упада в качестве компенсации, – посоветовал он. – Они просто одержимые, причем оба. Иногда мне становится страшно, когда я вижу, что они не отдают себе в этом отчета. Они даже не замечают, что происходит с людьми вокруг.

– Они очень добры ко мне, – сказала я. Он промолчал, и спустя минуту-другую я добавила: – А те письма, что вы мне дали, очень интересные. Речь там идет о Ватерлоо и прочих вещах. Жаль, но я не слишком разбираюсь в истории. – Я не собиралась признаваться ему еще и в том, что понимаю даже не все слова.

Он пропустил меня вперед, я вошла в дверь и направилась вверх по лестнице.

– У меня до сих пор не было возможности внимательно изучить их. Там что-нибудь говорится о Керси?

– Пока что не очень много, но я еще не все прочла. Хотя он пишет что-то вроде того, как приятно иметь возможность сидеть перед камином в библиотеке. Интересно, в какой комнате она находилась раньше, эта библиотека? Тогда можно было бы лучше представить себе происходящее. А сейчас об этом судить очень трудно.

– Во время войны поместье было занято военными, так что теперь одному Богу известно, что они с ним сделали. А до того как стать школой, оно долго пребывало в запустении.

– Но из одного письма, которое я недавно прочла, ясно, что он писал из Брюсселя, а вовсе не из Керси.

– Может, он проводил там отпуск. Я знаю, что во время кампании Ватерлоо в Брюсселе было полно английских туристов. Какие-нибудь письма датированы 1815 годом?

– Вместо даты он пишет «19» или «20».

– А-а, 1819 год? Питерлоо – бойня в Питерлоо. Так, так. Интересно, как он относился к этому. Большинство землевладельцев решили, что это стало началом конца для многих из них. Собственно, я полагаю, в некотором смысле так оно и случилось, учитывая чартизм и все прочее. А поместья, подобные Керси, превратились в школы и офисы.

Я не понимала, о чем он толкует, но к этому времени мы уже поднялись наверх. Там играла музыка – не по радио, как я заметила, а на проигрывателе стояла пластинка, какой-то джаз. Когда мы вошли, Эва поднялась с дивана.

– Buenas noches,[45] Криспин! – Он склонился над ней и расцеловал ее в обе щеки, что выглядело весьма странно, потому что я знала, что они не были любовниками. – Анна, привет! – На ней была шелковая туника в индийском стиле, черные брюки, а в ушах покачивались длинные серебристые серьги. Увидев ее рядом с Криспином, я впервые обратила внимание на то, что она очень маленького роста, во всяком случае намного ниже меня. – Тео как раз принимает душ.

Когда на пороге появился Тео, то оказалось, что он предпочел рубашку с открытым воротом и брюки, как у Криспина. Остановившись в дверях, он принялся закатывать рукава рубашки, что меня ничуть не удивило, поскольку было еще очень жарко, особенно под крышей, как в нашем случае.

– Привет, Анна. Ты уже видела свои фотографии? – поинтересовался он.

– Нет еще.

– Я бы тоже хотела взглянуть на них, если можно, – сказала Эва.

Мне очень хотелось, чтобы она взглянула на них, вот только насчет Криспина я не была уверена. Не то чтобы он показался мне невежливым, нет. Просто мне было не по себе при мысли, что человек, заведующий галереей искусств, увидит мои снимки. Это было похоже на то, как если бы кто-то стал подыгрывать одним пальцем на пианино Элтону Джону. Но Эва смотрела на меня, и я выдавила:

– О… хорошо, я сейчас принесу их.

«Они смотрятся очень прилично, – решила я, снова взбираясь по лестнице с фотографиями в руках. – И похожи на настоящие фотоснимки».

Эва протянула руку и взяла их у меня. Немного погодя она сказала:

– М-м… Ну-ка, давайте посмотрим негативы. – Она включила проектор и принялась вставлять их в пластиковый держатель в виде рукава. – Гм. Мелковато и неубедительно. Поэтому и не видно деталей в тенях. И композиция… Вот здесь, на первом снимке, там, где Холл… Это та фотография? Ты пыталась сделать обрамление, верно?

– Ага.

– Обрамление – это очень сильный композиционный прием. Оно доминирует на снимке. Но при этом возникает опасность того, что оно ограничивает зрителя, поскольку слишком статично. Да, оно привлекает внимание, но при этом не побуждает смотреть на то, что находится вне его. Один взгляд, и зритель идет дальше. Глазу больше не на чем остановиться. Понимаешь?