Он хранил молчание, а я пытался рассмотреть, бьется ли вообще сердце под его черной сутаной. Он не был старым или пожилым. Пухленький и розовощекий, хотя в доме не было заметно следов достатка. Он сидел, выпрямившись и сложив руки на коленях. Наконец он заговорил:

– Сеньорита Маура в безопасности, и она должна быть счастлива. Ее батюшка скончался в канун праздника очищения, на следующий год. Поэтому его дщерь предпочла удалиться в доминиканский женский монастырь Сан-Тельмо в Сан-Себастьяне спустя несколько дней. Мать-настоятельница отписала мне, что она достойно завершила свое послушничество и дала окончательные обеты. Насколько мне известно, она до сих пор пребывает там. Не знаю, какие несбыточные надежды я имел неосторожность питать до сего момента, но я уставился на него так, словно все они мгновенно разбились в прах. Он удивленно приподнял брови в ответ на мое затянувшееся молчание, но я не намеревался дать ему возможность заподозрить меня в том, что я желал бы разузнать подробности. Я поднялся, поблагодарил его за то, что он вселил успокоение в мою мятущуюся душу, и пожелал всего доброго.

Он тоже встал, позвонил в колокольчик, а потом воздел руку и пробормотал no-латыни благословение, которое я не дал себе труда выслушать. Домоправительница распахнула передо мной дверь его кабинета.

Когда я выходил, священник обронил:

– А что сталось с ребенком, мне неведомо. Я замер.

– С ребенком?

– Она была беременна, когда покидала Бера, – заявил он и распрощался со мной.

Домоправительница выглядела непроницаемой и невозмутимой. Может быть, она просто не говорила по-испански. Уходя, я в нерешительности остановился у ящичка для пожертвований, висевшего на входной двери, на котором было начертано «Рог los Pobres»[50], но потом сунул горсть монет в руку первого попавшегося нищего.

Вот так случилось, что я прибыл в Сан-Себастьян. Моим первым намерением было разыскать свою любовь и ее ребенка. Я стоял перед обитой железными полосами дверью женского монастыря, прорубленной в высокой и толстой каменной стене с редкими окошками, забранными решеткой. Наконец я поднял руку, чтобы позвонить. Но тут меня охватили сомнения. Если я правильно понял падре, Каталина дала обет провести остаток жизни за этими стенами. Насколько охотно и по своей ли воле она это сделала, я мог только гадать, но она все-таки принесла клятву, а ее совесть и ее Папа запретили ей нарушать ее. Я опасался, что если она узнает о моем возвращении, то ее может вновь охватить печаль оттого, что ее разлучили с ребенком, печаль, глубину которой я видел собственными глазами у других женщин. Это могло причинить ей боль, а больше всего на свете я хотел избежать этого. Зная, что я вернулся, она, может быть, даже захочет освободить себя от данных ею обетов… Разумеется, я не мог польстить себе и сказать с уверенностью, что именно так и будет, но внезапно понял, что не могу допустить даже такой возможности. Я развернулся и зашагал прочь. Она обрела убежище, нашла свое место в мире, покинув его. И хотя меня снедало желание увидеть ее лицо и услышать ее голос, которых я был лишен так долго, а не просто знать, что она живет и дышит за этими высокими стенами, было бы жестоко и эгоистично с моей стороны искать подтверждение этому исключительно ради собственного спокойствия. Я понимал, что своим поступком могу легко разрушить ее душевный покой и умиротворение. Даже самые невинные расспросы о дальнейшей судьбе ее ребенка могли подвергнуть опасности то, что я искренне полагал ее безмятежным и спокойным существованием.

Чтобы привести в порядок свои мятущиеся мысли, я зашел в небольшую кофейню, располагавшуюся на площади напротив женского монастыря, и, заказав восхитительный испанский кофе вместо омерзительного испанского бренди, разговорился с обслуживавшей меня девушкой. Я почти не обращал внимания на ее болтовню, она была мне нужна исключительно для того, чтобы отвлечься, но тут вдруг она упомянула о том, что одна из ее теток служит послушницей в монастыре. И этой тетке часто разрешают покидать его пределы ради визитов к доктору, священнику или походов на рынок. Вы должны понимать, что, невзирая на полную откровенность, с которой я описал свою любовь к Каталине, мне было нелегко изложить другой женщине простым и понятным языком те затруднительные обстоятельства, в которых я оказался. Но, дабы оправдать ваше ко мне доверие и объяснить ход событий, а также решения, которые я принял, я должен предложить вашему вниманию все необходимые факты. Если это окажется невозможным без того, чтобы не обидеть вас, я заранее молю вас о прощении и надеюсь, что оно будет мне даровано, пусть даже за то, что я поймал вас на слове и выполнил свое обещание.

Мне показалось, что девушка, которую звали Мерседес, сумела хотя бы отчасти войти в мое положение, но с тактом, который, по моему мнению, нечасто встречается у представительниц прекрасного пола, не стала вдаваться в дальнейшие расспросы. День проходил за днем, и, по мере того как мы становились друзьями, она передавала мне сплетни своей тетушки в виде ответов на мое осторожное любопытство. Сопоставив некоторые даты, я вычислил, что сестра Андони, добрая и нежная особа, замечательная швея и вышивальщица, и была моей любимой. Она выбрала себе имя в честь святого Антония, кому молятся паписты, когда желают отыскать утраченное.

Так уж случилось, что на той же неделе, когда Мерседес представила меня нескольким своим подругам, квартирная хозяйка известила меня, что к ней возвращается замужняя дочь и что она хотела бы, чтобы я освободил занимаемую комнату. Лишенный крыши над головой, тратя последние деньги, я принял предложение Мерседес и Иззаги поселиться вместе с ними. Взамен моего мужского присутствия и гарантии достойного обращения, которое оно должно было внушить посетителям, они согласились брать с меня символическую арендную плату. Я написал всем своим знакомым, и среди них месье Планшону в гостиницу «Лярк-ан-сьель», о перемене местожительства. Я поступил так на тот случай, если мои услуги в качестве гида и знатока современных методов ведения войны, а также освещения достойной роли в ней Англии, могут потребоваться туристам-путешественникам, желающим посетить места сражений.

Если даже Мерседес или ее дальняя родственница, тетка, находили любопытным мой интерес к причинам, которые заставляют женщин уходить в монастырь, они не расспрашивали меня об этом. Да и я не мог позволить себе откровенничать, опасаясь сплетен относительно прошлого сестры Андони и того, что мои истинные чувства станут известны всем. Из разговора за ужином, который я искусно направлял своими вопросами, когда мы остались одни, я понял, что все четыре девушки отнюдь не были легкомысленными, равно как и не относились пренебрежительно к своим добродетелям и достоинствам. Они прекрасно разбирались в устройстве мира, в котором им приходилось жить и который предоставлял женщинам столь незначительное право выбора в жизни. Я не нашелся, что возразить им, но, очевидно, они рассматривали решение уйти в монастырь как одну из этих немногих возможностей. Я видел в этом лишь высокие мрачные стены, жизнь в бедности и полном повиновении Папе Римскому. Но Арраж сказала своим низковатым голосом о том, что всегда находятся способы удовлетворить материальные нужды послушницы или монахини и что предъявляемые к добродетельной дочери матери-Церкви или раскаявшейся грешнице требования подобной жизни могут быть несколько другими, но они отнюдь не кажутся им странными.

– Раскаявшейся грешнице? – повторил я, поскольку любая Церковь, без сомнения, отнеслась бы к Каталине только так, и никак иначе.

Мне показалось, что Мерседес избегает смотреть мне в глаза. Но она все-таки решилась ответить:

– Например, сестра Андони. Тетка говорит, что до ухода в монастырь у нее был ребенок, хотя она не была замужем. Но сестры Сан-Телъмо славятся своим состраданием.

Справившись с волнением, я поинтересовался, что же сталось с ребенком.

– Девочку отдали в воспитательный дом Санта-Агуеда в Бильбао, но что сталось с ней потом, мне неизвестно. Хотя, думаю, моя тетка знала бы, если бы она умерла. В приютах всегда умирает много детей – стоит заболеть одному, и начинается эпидемия. Это очень печально, ведь матери надеются, что, отдавая их туда, обеспечивают им лучшую жизнь.

Если девушки и решили, что мой поспешный уход из-за стола вызван неумеренным потреблением вина за ужином, я не стал их разубеждать.

Правила монашеского ордена Каталины не разрешали ей выходить за пределы здания монастыря, равно как и запрещали любому мужчине, который не был отцом, братом или доктором, входить в эти ворота. Только священники, будучи единственными полномочными гарантами должного управления монастырем, допускались за пределы комнаты для посетителей. Тем не менее в последующие месяцы я не мог заставить себя покинуть Сан-Себастьян, хотя вскоре узнал все, что можно было, о Каталине. А вот в Бильбао я съездил, и мне удалось, не раскрывая своего имени и причины интереса, навести справки о судьбе ребенка Каталины. Девочку назвали Идоей, и она действительно сумела пережить все тяготы младенчества, поскольку к этому времени ей сравнялось уже четыре годика. Ее нельзя было назвать беспризорной или брошенной девочкой: воспитательный дом был большим и хорошо управлялся, судя по тому, что я слышал, так что можно было более не опасаться, что она будет предоставлена самой себе.

Зная вашу любовь к Тому и то, как любят вас родители и сестра, полагаю, вы пребываете в недоумении относительно того, почему я сразу же не забрал Идою из приюта. Я и в самом деле подумывал об этом, но потом предпочел оставить ее в Бильбао по причинам, аналогичным тем, из-за которых я не решился беспокоить свою любовь. В приюте ребенку было хорошо; было бы несправедливо по отношению к ней, если бы я нарушил привычный ей порядок вещей. Кроме того, ни за что на свете я не мог пойти на риск разбередить душевные раны Каталины, которые, несомненно, причиняли ей сильную боль, когда она отдавала своего ребенка в воспитательный дом. Да и что мог я предложить такому ребенку, особенно маленькой девочке? Ни родительского дома, ни женского внимания и заботы, а только странствия и полунищенское существование в бесконечных скитаниях по Европе, дабы удовлетворить прихоти состоятельных путешественников.

Но весной тысяча восемьсот восемнадцатого года английская почта доставила мне письмо от поверенного моего кузена, в котором сообщалось о смерти моего двоюродного брата, случившейся две недели назад, и о том, что я оказался единственным наследником собственности моего прадедушки в Керси. Впрочем, я отнюдь не воспылал желанием немедленно покинуть Испанию. Но поверенный упомянул, что поместье пребывает в запустении вследствие продолжительной болезни моего кузена, а когда я не счел нужным ответить ему, написал снова. Лето близилось к концу, и я понял, что долг призывает меня возвратиться в Англию и попробовать исправить положение дел.

Я не имел ни малейшего понятия о том, как следует управлять поместьем. Не испытывал я и тяги к обществу деревенских сквайров, которые в паузах между разговорами о лошадях выражали сожаление об ушедших временах правления королевы Анны. Меня пугал сырой климат родины и его вероятное неблаготворное влияние на состояние моего здоровья. Но я не мог уклониться от выполнения возложенных на меня обязательств, и, покинув на борту корабля Сан-Себастьян, я более не рассчитывал возвратиться сюда, кроме как в своих мечтах.


Здесь я решил сделать небольшой перерыв и, не выпуская из рук пера, созерцал, как лучи солнца, падая на письмо, безжалостно и четко высвечивают написанные мною слова, которые ровными рядами бежали с одной страницы на другую.

С кончика пера на лист сорвалась чернильная клякса, и я потянулся за промокательной бумагой. Следует ли продолжать? Даже не перечитывая письма, я сознавал, что мои извинения перед мисс Дурвард явно недостаточны, поскольку предмет признаний был очень уж щекотливым. Впрочем, понимал я и то, что любые извинения в данном случае будут недостаточными, если я намеревался соблюдать принятые в обществе правила приличия и хорошего тона. А если я собирался руководствоваться ими, то никак не мог даже упомянуть о тех чувствах, которые жили в моем сердце.

Письмо, прибывшее сегодня утром из Испании, лежало передо мной на столе. Аккуратный незнакомый почерк, которым был написан адрес, ни о чем мне не говорил. Я даже решил, что это счет от какого-либо торговца, оплатить который я позабыл в суматохе отплытия из Сан-Себастьяна и который он переправил мне, как только дал себе труд установить мое местопребывание. Я поставил на стол чашку с кофе и нетерпеливо сломал печать, поскольку любые известия из Испании могли всколыхнуть воспоминания, которые были мне так дороги. Если бы я только знал, что находится внутри!..