Оксана Сергеева - Мажарин

— Накидываешь ты мне что-то, дорогая. Точно накидываешь.

— Отвези! Домой! — закричала.

— Нет, — невозмутимо. — Хочу тебя на всю ночь. А утром на завтрак блины. С меня варенье. Абрикосовое.

Как ни просила Марина, не отпустил Мажарин. Привез к себе домой, на Воробьевы горы.

Каждый поворот ключа в замочной скважине как удар по натянутым в струну нервам. Ощущала себя так, словно из нее вынули внутренности и заполнили желе. Дрожало всё. Было мягким и непослушным.

Прихожая со встроенными по обеим сторонам шкафами как-то сразу перетекла в просторную жилую часть, и Марина оказалась в гостиной.

Нелепая ситуация. Когда-то у него в квартире чувствовала себя как дома, а сейчас терялась.

Не та квартира. Не та ситуация.

Что им теперь делать? Выпить? Поговорить? Потом душ? Постель?

Мажарин даже не пытался разрядить накаленную обстановку и ослабить напряжение. Будто ловкий охотник, он расставил силки, загнал свою жертву в ловушку и теперь отслеживал каждое ее движение.

— Сотри помаду. — Снял пиджак и бросил на диван.

— Зачем?

— Поцеловать хочу.

— Зачем? — Невольно попятилась, и Сергей, заметив это движение, шагнул к ней.

— Хочу.

— Давай без этого.

— Я пробовал. Не могу. — Подошел еще ближе. Окинул ее медленным взглядом, замер на полуоткрытых губах и задышал тяжело. Как под грузом.

— Мне нечем. — Тронула губы и растерла оставшуюся на пальцах помаду.

— Платьем сотри. Хочешь, моей футболкой… Иди сюда. Я сам. — Быстро стянул с себя футболку.

Марина качнулась вперед, но не двинулась, ноги будто к полу приросли. Татуировка. У него на животе. Ажурная черная полоска, начинающаяся от самого низа и кончающаяся в районе солнечного сплетения, чуть расширяющаяся там. Что-то абстрактное, похожее на кельтскую вязь. Красивая татуировка. И страшная. До теплого солоноватого привкуса во рту, до железистого в носу запаха. Потому что шрам под ней. Зарисовал его Серёжа, но он там, уродливый, под красивой кельтской вязью, — от груди до пупка.

Не заметила этой татуировки, когда Мажарин приходил к ней первый раз. В спальне было довольно темно, да и не могла ничего видеть, всё происходило как в тумане. Потом, когда он в душ пошел, взгляд отвела намеренно, чтобы не смотреть на него. А теперь пришлось. Прямо перед глазами стоял. По пояс голый. Еще крепче стал, сильнее. Еще шире в плечах.

— Знаю-знаю, красив, как бог… — уловив на себе взгляд, чуть улыбнулся и начал большим пальцем стирать с ее губ помаду. Сначала медленно, аккуратно скользя, потом прижимая ладонь ко рту…

Марина, не выдерживая этой пытки, отклонилась. Мажарин обхватил руками ее лицо и заставил вновь смотреть на себя, разозлившись, что она отворачивалась. Уклонялась от его рук. Отступала от него.

Снова прижал руку к губам, теплым, полураскрытым, чувствуя в середине ладони горячее дыхание, от которого задрожали пальцы. И сам, кажется, весь задрожал. Тряхнуло внутри.

— Соскучился по тебе до смерти. Это правда. Хорошо звучит, да? — Склонился, еще не поцеловал, а только коснулся и заговорил, вдыхая слова ей в рот.

— Да. Очень понятно нам обоим.

Не спешили, замерев в миллиметре от поцелуя. В мгновении от неотвратимости. Оба знали, что поцелуем всё не кончится, разобьются они друг в друге, снова дойдут до свихнутых мозгов. Поэтому она пыталась увернуться, а он, уже чувствуя ее губы, всё еще медлил.

Когда сомкнулись, притянулись, коснулись друг друга языками, чуть не взвыли оба от влажной сладости. От горячего тока, который потек по губам, языку, в глотку, внутрь, по венам.

Сцепились. Вцепились. Голодные и жадные.

Вот по этому ощущению соскучился. По ее вкусу. Подыхал без него.

Марина, сохранившая еще каплю рассудка, снова попыталась отстраниться. И снова разозлила его своим действием. Неуверенным, но не оставшимся не замеченным.

— Не нравится? А раньше тебе нравилось. Забыла уже?

— Нет. Не забыла. Всё помню. Всё. Каждый день. Каждую минуту. Каждую секунду.

— Я тебя ненавижу. Не-на-ви-жу, — прошептал горячо.

Бешеная волна внутри поднялась, кровь забурлила. Встряхнулось пережитое.

Или себя ненавидел?

Себя. Потому что надо быть полным идиотом, чтобы после всего, что между ними произошло, притащить ее к себе домой. Ни одной бабы здесь не было. И снова она! Опять она…

— Я знаю, — прошептала в ответ, вдохнув его боль, которой обдало, как ледяным ветром. — Знаю, что ненавидишь.

Пила с языка, вдыхала полной грудью его ненависть. Травилась ею. Облизнула губы, и Сергей приник к ней другим поцелуем, разрывая душу неуместной нежностью. Ненужной. Убивающей. Прижался ко рту сильнее. Сильнее вдавился в ее рот, скользнул в глубину, по языку по горячему.

Себя ненавидел больше. За то, что так и не смог от нее отказаться. Не смог освободиться. До сих пор болел ею, как тогда.

Нет, теперь сильнее болел. Хотел быть с ней, несмотря ни на что. И это «несмотря ни на что» разрушало его изнутри. Убивало. Разрывало.

Оставить ее себе… Уничтожить… Бросить всё и уйти…

— Хочешь сделать мне больно?

— Наверное.

— Давай.

Марина тогда стала для него всем, всем для него и осталась. Семь лет назад верил, чувствовал, что она принадлежит только ему.

Что она Его — каждой клеточкой своего тела.

Вся Его — и душой, и мыслями.

Не избавился от этого безнадежного и лживого ощущения даже сейчас. Не сумел вырвать из себя. Поэтому со звериной жадностью целовал ее, хотя не собирался. Знал, что не нужно. Все равно не насытится. Плохо будет потом. Потом тоска…

— Всё помнишь, говоришь? Я хочу тебя.

— Серёжа…

— Помнишь?

— Ты мне постоянно это говорил.

— Сильно. Глубоко. Помнишь?

— Серёжа, прекрати!

Не могла это слышать. Потому что сама хотела, наверное, больше, чем он. Чтобы разодрал на кусочки удовольствием. Чтобы рассыпаться под ним.

Слиться с ним в одно целое. Только это невозможно. Как раньше, уже невозможно. Это не их реальность.

— Нет, не так.

— Мажарин, закрой рот, — зажмурилась, сдерживая слезы.

Думала никогда больше не узнает его губ, пусть они сейчас не целовали, а наказывали. Не обнимет за плечи, не почувствует жар тела, который сейчас чувствовала. Не прикоснется к его коже. Не вдохнет его дыхание.

— В рот тоже хочу. И язык хочу. Всю хочу. Всю тебя хочу затрахать.

Хотел до одури, до сумасшествия.

Вот за это ее ненавидел — что до сих пор ее хотел. И себя ненавидел — что не находил сил этому сопротивляться.

Голую хотел. Всю. Каждый сантиметр тела. Кожу целовать, разгоряченную от ласк. Теплом ее дышать, им снова отравиться. Навсегда.

Пропитаться. Всю ночь из рук не выпускать. Из-под себя не выпускать. Подмять, подавить и восполнить всё, что отняли.

Не хватало ее. Не секса. Секс у них был. И желание ошалевшее, и страсть больная, удовольствие физическое, но тепла не было. Чуткой, тонкой близости не было. Когда входишь в нее и всем телом ее чувствуешь, каждым нервом реагируешь. Без слов знаешь, что с ней происходит. Когда языком и губами чувствуешь ее удовольствие.

Обхватил за плечи. Не обнял, а сжал Марину так сильно, будто хотел что-то выжать из нее.

Уже не контролировал себя. За той чертой находился, где каждый стон, каждый вздох, каждое ее движение становились его безумием.

Развернулся вместе с ней. Она, пятившись, шла под его давлением, пока не запнулась и не упала на диван.

— Почему ты не пришла? Тогда… Почему не пришла, если всё знала?

— Зачем?

— Узнать, как я… сказать мне что-нибудь…

— Зачем? Всё было сказано.

— Не всё. Ты должна была прийти и сказать мне что-нибудь от себя. Поставить какую-то точку. Я ждал тебя.

— Ты не должен был… ждать… не должен был, — с трудом проговорила, обескураженная его словами, сдавленная сильными руками.

— Я ждал! Что ты придешь! — заорал он, еще до того, как сам понял, что начал кричать.

Еще до того, как успел остановить себя. И уже не остановит. — Неужели всё, что было, ничего для тебя не значило? Правда, не значило?

— Ты не мог меня ждать!

— Мог! Ждал!

Марина зарыдала, услышав его убежденный крик.

Мажарин сорвался и стал говорить ей то, что говорить не намеревался, слишком болезненным было признание:

— Это твои гонцы! Твое послание! Ты должна была вернуться! Вернуться! И сказать мне всё сама! Хоть что-то объяснить! Сама! Я тебя ждал!

— После всего! Не мог!

— Мог.

— Ты не должен был меня ждать, Мажарин, не должен был! Как ты мог? После всего, что случилось, как ты мог меня ждать? Как ты мог ждать, что я приду? Я всё сделала, чтобы ты меня не ждал! — вскричала отчаянно, приложив трясущуюся руку ему чуть ниже солнечного сплетения. То ли оттолкнуть пыталась, то ли печать эту черную прикрыть, которой Мажарин шрам свой закрасил.

Но у нее не хватит ладони, чтобы этот шрам прикрыть…

— Ждал. Все равно ждал. И хотел, чтобы ты пришла, — глухо и тихо сказал он.

Ненавидел и умирал от желания увидеть. Ненавидел и хотел, чтобы пришла.

Потому что видеть ее — как лекарство, без которых он тогда не мог нормально жить. Без которых он задыхался от боли. А от Маринки ни уколов, ни таблеток не было. От этой боли его ничто не могло спасти. И ненависть от озверелой тоски не спасала. С этой болью он не мог справиться.

Печень, разорванную, ему зашили, крови пять литров перегнали. А душу кто залатает? Дыры от потери и разочарования не зашьешь. И никто эти раны не видел, кроме него. Никто о них не знал.

Любое воспоминание — бритва по едва затянувшимся швам. Любое напоминание о ней — кислота разъедающая. Но, кажется, он сам ее искал, цепляясь за все, что могло Маринку напомнить. Как долбаный мазохист себя истязал, искал и находил, потому что ждал, что она появится. Все-таки придет. Что-то же было между ними. Теплое, родное, человеческое.

Было же!

Она же не тварь бездушная, чтобы вот так его бросить!

Или все-таки бездушная?

Встряхнул ее за плечи. Марина зарыдала еще громче, захлебнувшись слезами. Не его крик стоял в ушах. Собственный. Свой отчаянный безумный крик, свои слова. Те, что Егору орала, когда просила отпустить.

Всё поплыло перед глазами, закружилось, будто снова неслась по гостиной. Падала, вскакивала… Потом Харин… И снова этот непереносимый тошнотворный запах собственного пота, смешанного с удушающим железистым запахом крови. Так явно… Снова он заполнил ее всю. Всю до отказа. Желудок, легкие, глотку, нос, рот…

Много лет забыть его не могла. Несколько лет он ее преследовал. В носу стоял. В голове. И вот опять. Будто снова в то время, как в ледяную воду, окунули. Искупали в собственной желчи. Невозможно горькой — не переваришь, не проглотишь.

Воспоминания больные подкатили к горлу рвотой. Едва успела до ванной добежать и над раковиной склониться, стало рвать. В глазах потемнело, и в этой темноте Марина поначалу потерялась. Не понимала, откуда слышала звуки. То ли из прошлого, то ли сейчас Мажарин ей что-то говорил.

Потом почувствовала на лице ледяную воду, и пробежавший по телу озноб вернул в реальность. Отпустило.

Отпустило до слабости в ногах. Колени подогнулись, но Сергей удержал, подхватил на руки и отнес на ближайший диван, в кабинет.

— Мариша, подожди, я сейчас.

Ее трясло как от холода. Хотел принести плед и согреть, но не смог отойти. Прижал к себе, погладил по спине, подождав, пока она немного успокоится. И самого тошнило так, что проблеваться бы. Всю муть со дна души поднял, весь осадок. Горло им забил и легкие. Всё, что тогда пережил, на зубах песком заскрипело.

Когда Марина немного расслабилась, ненадолго оставил ее. Принес плед и горячий чай.

Укутал плечи, она притихла, глядя на него покрасневшими глазами.

Сел рядом и, замерев, посмотрел ей в лицо. Сквозь волну ненависти и застарелой ржавой боли, сквозь изгибы собственной рваной души он увидел, что стояло в ее глазах. Понял, чем звенела она. Узнал.

Потому что об этом чувстве, явственно проступающем на измученном лице, он знал всё.

Боль. Огромная. Застывшая. Залитая в нее расплавленным свинцом. Закаменелая.

Про боль он знал всё.

Какой она бывает верной. Хочешь, чтобы бросила, оставила, а она не оставляет — всегда с тобой.

Какой ненасытной, рычащей и требовательной может быть — как страстная любовница. До конца выжирает. Только решил, что расплатился, а она снова приходит забирать долги.