Оксана Сергеева - Мажарин

— Снова брачные игры начинаются? — поддержала Маринкин смех Яна, Лёшкина жена.

— Так мы познакомились.

— Да? Отшила она тебя? — спросил брат.

— Отшила, — подтвердил Мажарин.

— Конечно, — ухмыльнулась Маринка, — ты был такой наглый, я бы сказала, сверх всякой меры наглый.

— Наверное, ты ему сильно понравилась, — предположил Алексей.

Сергей кивнул, иронично блеснув глазами:

— Понравилась.

— И дальше что? Расскажите? — загорелась интересом Яна, чуть придвинувшись к столу.

— Дальше мы упились текилы, и я все-таки решила познакомиться с ним поближе.

— А потом она решила, что я ей не подхожу, и пошла искать вариант получше, бросив меня на целых семь лет, — подхватил за Мариной Сергей.

— Угу, за семь лет никого получше я так и не нашла, пришлось вернуться к Мажарину.

Умиляясь рассказанной истории, Лёшка и Яна весело захохотали.

— За свое плохое поведение у Мажарина я уже вымолила прощение, завтра пойду у Бога вымаливать. Вы по магазинам, а мы с тетей Людой в церковь.

— Ты, главное, не перестарайся, а то еще с великого усердия в монашки пострижешься, — сказал Алексей, своей шуткой снова вызвав всеобщий смех.

Смеялся Мажарин, не представляющий Марину монашкой.

Смеялась Марина, представив себя монашкой.

Смеялась Яна, от всей души симпатизируя девушке Сергея. Скромная она, порядочная, загадочно-красивая, наверное, именно такую он искал всю жизнь.

* * *

На следующий день Марина и Людмила Захаровна пошли в церковь, хотя накануне были в Петропавловской крепости и, собственно, в Петропавловском соборе тоже.

— Там до Бога далеко, — то ли пошутила, то ли серьезно сказала тетя Люда.

Марина на это лишь улыбнулась, не решаясь что-то говорить: очень нервничала. Составить женщине компанию она согласилась не из вежливости или праздного любопытства. Ей самой нужна эта встреча с Богом. Она ему задолжала. Тогда, семь лет назад, Мариша проклинала Харина, но горячо благодарила Господа за то, что у нее был Мажарин. Пришло время сказать спасибо за то, что Мажарин у нее есть.

Он ведь теперь рядом. Навсегда. Судьба все-таки соединила их ломаные линии в одну. Как они встретились и встречались, как любили, ненавидели, страдали. Как спаслись и спасли друг друга… Кого благодарить за это, если не провидение.

Добираться решили своим ходом. Поехали на метро, вышли на станции «Политехническая».

— Пойдем помедленнее, — попросила женщина и подхватила Марину под руку. — Не люблю в такие минуты спешить. Вот и дождик нам дорожку помыл…

Сегодня снова дождь, но какой-то неуверенный. Словно боялся он спугнуть высыпавших на улицу людей.

До церкви рукой подать — ее от метро видно. Эти считанные метры шли не спеша, смотрели себе под ноги, на большие влажные плиты, в которых отражались дрожащие силуэты прохожих, и о чем-то о своем думали.

С тем, что в Петропавловском соборе до Бога далеко, Марина была согласна.

Это, конечно, монументальное и выдающееся сооружение.

Неотъемлемый символ города — визитная карточка. Но туда приходишь точно в музей — полюбоваться необыкновенной красоты внутренним убранством, посмотреть на мраморные усыпальницы императоров, — но сосредоточиться на своих мыслях там невозможно. Марина не смогла. Кто-то ахает, потрясенный красотой, кто-то фотографирует, кто-то переговаривается, тут же делясь бурными впечатлениями.

Разве не за этим приходят в храм? Чтобы поразмышлять о тех вещах, о которых не говорят даже самым близким. Разве не этого ищут? В многолюдье — уединения. Когда такой далекий Бог становится тем самым Близким, которому, не таясь, можно рассказать все.

Последние шаги до дверей маленького храма дались Марине с трудом, и возникло неудобное ощущение, что она делает что-то неправильное. Оно от внутренней неловкости: забыла, как креститься. Рука словно каменная. Может, не место ей тут, среди истинно верующих, если пальцы сложить не могла да молитвы ни одной наизусть не знала.

Людмила Захаровна, уверенно осенив себя крестным знамением, ступила в храм. Марина поправила на голове шелковый платок, повторила за женщиной жест и вошла следом. Господь ее услышит и поймет, а остальное неважно. Никто не узнает ее мыслей и не сможет уличить в чем-то неблаговидном. Она решила для себя, что обратиться к Богу может каждый, и неважно, умеешь ты креститься, или нет, знаешь молитвы, или нет.

Ведь вера внутри, разве не так? Если условности важнее, чем душа, то к черту такую веру.

Внутри было немноголюдно. Убранство отличалось скромностью и строгостью, но атмосфера располагала именно к тому, за чем они сюда пришли.

Атмосфера располагала к разговору с Богом.

Марина отстала от тети Люды, осмотрелась, вдохнула воздух пропитанный запахом плавленого воска и ладана. У старушки-помощницы купила несколько тонких желтых свечей. Старушка оказалась очень приветливой, вежливо поговорила с ней, подсказала, как поставить «за упокой».

Поблагодарив ее, Стэльмах подошла к столику с Распятием.

Первые две свечи поставила за родителей. Воскресила в памяти образ усопших отца и матери, почтила их память, перекрестившись и произнеся заветные слова. На душе было легко и чисто, зла на отца и мать она никогда не держала.

Когда же попыталась зажечь следующую свечку, будто что-то холодное коснулось затылка. Все внутри взбунтовалось. Сама с собой Марина вступила в короткую минутную войну. И свеча почему-то не зажигалась. Огонек заплясал, точно уклоняясь от тонкого фитилька. Точно задувал его кто.

Зажегся еле-еле, с треском и дымком, как будто тоже — нехотя.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Егора… — шептала Марина, и слезы бежали по ее лицу.

Со стороны, наверное, она выглядела, как безутешно страдающая, оплакивающая какую-то свою тяжелую потерю. Женщина, ссутулившаяся в праведном акте скорбного покаяния.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Вениамина… — шептала, ставя свечу в подсвечник, и слезы бежали еще сильнее.

Слезы протеста, слезы смирения. Больные, горькие, горячие.

— Забери их у меня, Господи, забери, — молила, глядя на горящие свечи и почти ничего перед собой не видя. — Они — твои, забери их у меня…

Вокруг люди. Вокруг тлеющие огарками свечей молитвы. Люди — чужие друг другу, но в этом месте ставшие чуть-чуть близкими. Одинаково похожие растерянными взглядами, извиняющимися глазами, в которых оживала боль — кем-то понятая и прощенная. Сутулыми жестами похожие, сквозь которые явственно проступала душа.

— Дай мне жить спокойно… забери… — шептала Марина, сжигая собственную душу в божественном огне, — забери, я их прощаю, только забери… дай мне жить спокойно, Господи… я их прощаю, только забери их у меня…

Не жалея себя, она распахивала грудь, отдавая и отпуская все то, что захлопнула в себе.

Чтобы больше не страдать, не болеть, не жалеть. Вырваться из тленной оболочки мученицы, стать вне времени, вне добра и зла, вне суждений.

Чтобы сбросить с себя ожерелье обид, которое столько лет не давало ей свободно дышать. Вытолкнуть из себя окаменелую горечь, которая безжалостно давила ее к земле.

Потому что, пока она сходила с ума, борясь с искаженностью собственного разума и боясь мечтать, мир жил. Мир жил, рос, цвел. Жизнь шла.

Весна меняла зиму, лето меняло весну. После заката наступал рассвет. А она сжирала себя в страхе и ожидании того, что никогда не наступит.

— Давай не будем спешить, — снова попросила Людмила Захаровна, когда они вышли из церкви.

— Конечно, — согласилась Марина.

Они немного прошлись и присели на лавочку. После душноватого, пропахшего ладаном храма, воздух на улице показался кристально чистым. Да и Марина чувствовала себя странно. Голой. Обнаженной до прозрачности, так что тонкий ветерок продувал насквозь.

— Совсем ты расстроилась… — Людмила Захаровна ободряюще приобняла Марину за плечи.

Маринка вздохнув, отерла щеки ладонями.

— Просто у меня, кроме Серёжи, никого нет. Совсем никого. Родители умерли. Брат… тоже…

— Как это нет? А мы? Нас вон сколько. Я с Семёнычем, Лёшка с Янкой, дети. Телефоны теперь знаешь. Звони. Мало ли. Может, поговорить захочется. Или на Серёгу пожаловаться.

Марина скованно засмеялась. Да, телефонов в ее телефонной книжке прибавилось. Вроде все вместе сейчас, все рядом. А сотовый не замолкал. То дядя Женя не мог жене дозвониться, набирал Марину. То Лёшка что-то в магазине покупал, спрашивал, что Маринка хочет.

— Конечно. Буду звонить, — пообещала она. Шепотом. Мешал ком в горле.

Но это был уже не ком из горечи и слез, обид и боли.

Дышать ей мешал сгусток надежд, счастья и неудержимой жажды жизни.

Они провели в Санкт-Петербурге несколько счастливых недель, хоть обоим казалось, что в этом интеллигентном, наполненном особым духом, городе у них прошла целая жизнь. По возвращении в Москву переехали жить к Мажарину. Это вышло само собой, без обсуждений и договоренностей. Как будто пора было, пришло время. Еще в поезде Сергей предложил:

«Поехали ко мне?». Марина ответила: «Поехали». Вот и весь разговор.

На этот раз Стэльмах вошла в квартиру с другим чувством — как к себе домой. Но еще помнился тот первый сюда визит. Удушающее ощущение ловушки, тошнота. Боль, которая узлом сворачивала душу. Теперь же, когда Серёжа уверенным движением распахнул дверь, Марина не менее уверенно шагнула за порог, не зацикливаясь на полутонах прошлого опыта.

— Ой, Серёж, я так устала. Мне бы в душ и спать. — Торопливо сбросила верхнюю одежду и заспешила в ванную.

Усталость была не оттого, что надоело все вокруг. Усталость ее — положительная.

Переполнилась Марина новыми впечатлениями. Зарядилась неиссякаемой энергией мажаринских родственников, которые за короткий срок стали ей невыразимо близкими людьми. Теперь бы немного времени и чуть-чуть спокойствия, чтобы все переварить и шагать дальше.

— Мне тоже! В душ и спать! — эхом отзывался Мажарин откуда-то из глубины своего жилища.

Желудок, протестуя против такого хода событий, дал о себе знать голодным урчанием, и Марина добавила:

— И поесть!

— Давай пиццу закажем. Или хочешь чего-нибудь другого? — Сергей зашел в ванную с телефоном, готовый исполнить любое желание своей невесты.

— Мне без разницы. — Снимая рубашку, джинсы, нижнее белье, Марина бросала их прямо на пол в ванной комнате.

Все равно стирать всё да чистить. Отмываться.

Для новой жизни…

Пока ждали доставку пиццы, Марина успела разобрать дорожные сумки. Кое-что разложила в шкафу, кое-что отправила в стирку. Потом исследовала кухню. Пошарила по шкафам, узнала, что и где лежит, какая есть техника.

Заварила чай, боясь, что кофе перебьет сон. Потом зашла в спальню. Здесь шаги ее сделались тише, мысли тоже побежали как будто медленнее. Она не ночевала в этой комнате. Ту памятную ночь она так и провела на маленьком диванчике в кабинете. То ли в полусне, то ли в полукошмаре. То с накатывающим, то с вновь подступающим ощущением тошноты. Под утро, открыв глаза, она увидела, что Мажарин сидел за столом и смотрел в ноутбук. Работал, наверное…

Теперь же Марина оценила королевскую по размерам кровать. Откинув бежевое покрывало, тронула постельное белье. Очень приятное на ощупь.

Хлопок. И на цвет приятное — кофе с молоком.

Сергей вошел в спальню и, увидев сидящую на кровати Марину, улыбнулся. Ей. А возможно, своим мыслям.

— Завтра поедем ко мне. Надо в квартире прибраться и собрать вещи. Потом в магазин, а то у тебя холодильник пустой. — Марина встала и подошла к огромному окну, вдруг ощутив неожиданный прилив энергии.

Вид из квартиры, конечно, шикарный. Особенно сейчас, когда город, окутанный темнотой, подсвечивался уличными огнями. Гордо сверкали высотки, и немного таинственно — темная лента Москва-реки.

— Я завтра с утра схожу за продуктами, — пообещал Мажарин.

— Нет, сначала ко мне, потом в магазин.

— Сомневаюсь я, что ты вообще завтра куда-то поедешь.

— Почему это? — удивилась его самоуверенности и прошла вдоль окна, по преступно не задействованной территории комнаты.

— Посмотрим, — усмехнулся Сергей.

— Серёжа, мне вот тут нужен диванчик с кучей маленьких подушек. И желательно какого-нибудь яркого цвета. Будет уютное местечко для чтения.

Или просто место для отдыха.

— Розовый диванчик?

— Почему розовый? — Ее нахмуренный взгляд пробежался по благородно жемчужно-серым стенам.

Марина уже представила, как лежит на этом предполагаемо ярком диванчике с книжкой в руках: ноги прикрыты вязаным пледом, рядом на маленьком столике дымится чашка раскаленного кофе…