Ладно, зато в моей утробе росло дитя. То было мое единственное утешение.

Отъезд Аделаиды не остался без последствий. Оказавшись вновь в своих покоях, я велела дамам заняться распаковкой дорожных сундуков — обычно о таких простых делах беспокоилась Аэлита, но она выразила желание задержаться в Пуату.

Кто-то чуть слышно поскребся в дверь. Я обернулась и увидала закутанную во все черное женщину — судя по одеянию служанку, — которая напряженно смотрела на меня.

— Да?

— Вы не узнаете меня, госпожа?

— А разве я вас знаю?

Я была не в духе, мне очень не хватало общества веселой Аэлиты. Приступы дурноты к этому времени поутихли, но долгое путешествие в раскачивающихся туда-сюда носилках до крайности меня утомило. Людовик на всем протяжении пути ничем не мог меня утешить.

— Я Агнесса, — ответила женщина со спокойной уверенностью, удивительной для ее скромного положения. — Была камеристкой королевы Аделаиды.

Теперь я вспомнила неизменную тень Аделаиды, молчаливую и незаметную, постоянно что-то приносившую и подававшую своей госпоже. Была она невысокого роста, худощавая, тонкая в кости, волосы скрыты под скромным платком, фигура закутана в одеяние из темной шерсти. Такая женщина, подумалось мне, жизнь проживет, так и оставшись никем не замеченной. Только непонятно, с чего это она решила обратиться ко мне.

— Отчего же вы не отправились с королевой Аделаидой в Компьень, служить ей на новом месте?

— Мне не хочется уезжать отсюда, госпожа. Нет желания пропадать в сельской глуши.

— И она позволила вам остаться?

Мне стало любопытно.

— А как она могла не позволить? Я не желала уезжать, вот и отказалась сопровождать ее.

Я пристально посмотрела на нее, оценивая заново. За непритязательной внешностью этой женщины неопределенного возраста скрывалось замечательное самообладание.

— И что же? — Я позволила плащу небрежно соскользнуть с моих плеч. Агнесса проворно шагнула вперед и подхватила его, не дав упасть на пол. Да, умеет! — Чего же вы желаете?

— Предложить свои услуги вам, госпожа.

— Чтобы прислуживать мне, женщин хватает.

И я указала на составляющих мою свиту девушек из благородных фамилий. Угождать мне было единственным смыслом их существования.

— Прислуживать — да. Но вам, госпожа, необходима я.

Она положила подбитый мехом плащ на ложе, рукой счистила с мягкого ворса пятнышки грязи.

— Не думаю, — зевнула я.

Ох, я и впрямь очень утомилась.

— Я необходима, чтобы вас не загрызли здесь, при дворе.

Как странно! Вот уж не думала, что у меня возникнет такая потребность. Да и чем может помочь мне служанка? Я удивленно приподняла брови.

— Сколько у вас друзей, госпожа? — спросила камеристка.

— Друзей?

— Полагаю, их нет вообще. Какая из этих дам скажет вам правду?

Я поразмыслила над этим. Да, она права. Они скажут мне только то, что я сама желаю слышать.

— Сестра сказала бы…

— Сестра ваша в Пуату, госпожа. А вашим другом буду я, — решительно заявила Агнесса. — Я стану вашими глазами, вашими ушами. И я буду говорить вам правду. Знать правду — значит иметь силу.

— Для чего же вы станете так поступать?

На это она не ответила. И не отвела взгляда черных глаз, как бы предоставляя мне самой вынести собственное суждение.

Правду? Правда — ценный товар, им разбрасываться не стоит. Я прошла в другой конец комнаты и остановилась близ Флорины, которая обычно не пропускала мимо ушей ни одной сплетни.

— Флорина…

— Да, госпожа?

Она оторвалась от своего занятия, состоявшего в перетряхивании извлеченных из сундуков моих платьев, подняла на меня глаза и просияла.

— Что говорят при дворе о Тулузе?

В ее лице произошли почти не заметные глазу изменения: слегка дернулось веко, слегка выступили скулы. Руки замерли на только что вынутых из сундука шелковых рукавах.

— Очень сожалеют, что графа Альфонсо кто-то предупредил о походе его величества.

— Это все?

— Все, госпожа, — ответила Флорина, старательно отводя взгляд.

— Благодарю. — Я махнула рукой Агнессе, и мы с нею прошли в пустую переднюю, где мои дамы не могли нас слышать. — Вот и скажи. Что думают о Тулузе?

— Всю вину возлагают на вас, госпожа. Говорят, что недобрым был совет Его величеству предпринять поход.

Говоря это, она смотрела мне прямо в глаза.

— А недостаток войск, нехватка осадных орудий, необходимых для такого предприятия? А постыдное отступление без единой схватки с противником? На кого возлагают вину за все это? — Агнесса лишь покачала головой. — Как можно винить во всем меня?

— Можно, если вся затея с самого начала считалась никуда не годной. А затея-то была ваша, госпожа.

Значит, это я во всем виновата. Мои притязания на Тулузу могли быть вполне справедливы и обоснованны, однако вину за поражение Франции никто не желает возлагать на Людовика. Причиной поражения Франции может быть только королева-аквитанка. Я с глубокой горечью ощущала всю несправедливость таких суждений. Не то чтобы это было для меня совсем уж неожиданным… Однако урок я усвоила хорошо. Надо быть осторожной и не забывать, что меня здесь не любят.

Агнессу же я оставила, она начала служить у меня. Друг? Как могла камеристка стать другом герцогини Аквитанской? Но я оставила ее, ибо она была права: знание правды дает силу.

Тулуза не прошла бесследно. Аббат Сюжер отомстил мне за вмешательство в вопросы, вмешиваться в которые мне не стоило: встречи Людовика с его советниками отныне проходили без меня. Это было против правил! Супруга короля Франции всегда принимала участие в выработке решений, с ней всегда советовались. Даже на бумагах Толстого Людовика неизменно была нацарапана подпись Аделаиды. Я специально это узнавала.

Но за Тулузой последовал хитрый заговор: обычай без всякого шума взяли да изменили. Когда Людовик советовался со своими вельможами, меня на встречи не допускали. Мои функции королевы ограничивались одним только присутствием на торжественных церемониях. Мне теперь осталась роль куклы — красивое личико и стройная фигурка в королевском одеянии, застывшая рядом с Людовиком. Еще я должна была рожать королю детей. Случилось именно то, чего я так боялась. Ни моего согласия, ни моего совета королю более не требовалось, чтобы поступить так или иначе. Я была отстранена отдел государства. Сочли, что мое присутствие в Королевском совете — это уж слишком.

Аббат Сюжер одержал маленькую победу.

Я не стала спорить — не буду же я ставить себя в глупое положение, если передо мной просто затворят двери палаты Королевского совета! Но в душе я отказывалась смириться с поражением. Что я захочу сказать, то скажу королю в тиши моей опочивальни, на которую не распространяется власть аббата. Но прежде Людовик должен будет извиниться за то, что так поспешно и угодливо пошел на поводу у своего главного советника. Я ношу в утробе наследника Франции, разве не так? И у меня есть полное право наказать супруга.

Я отдалилась от Людовика. Не искала его общества, не пыталась приглашать в свои покои, а на парадных обедах перестала появляться, ссылаясь на нездоровье. Когда же он сам ко мне являлся, я находила тысячу предлогов, чтобы не впускать его. Правду сказать, хватало легкого намека на то, что я хвораю, и он тут же пускался в бегство, будто крыса по сточным канавам Парижа. Мой супруг унизил меня, и за это я поставлю его на колени.

Разумеется, я своего добилась. Делать вид, что он тебя вовсе не интересует — это хитрая женская уловка. Прошло не больше недели, когда у меня якобы жутко болела голова, тело сотрясал кашель, а на теле выступала непонятная сыпь, как он явился ко мне в светлицу, из которой я решительно не выходила. Со смиренными извинениями Людовик вошел, прижимая к груди небольшой сундучок, словно собирался принести мне жертву.

— Приветствую моего господина.

Голос у меня был не теплее январского ветра, а все внимание я по-прежнему уделяла трубадуру, стоявшему передо мной на коленях и исполнявшему какую-то пылкую песнь о любви. Я не допущу, чтобы мною пренебрегали, и на сей счет у Людовика не должно остаться ни малейших сомнений.


Она — моя отрада и жен земных царица,

Она всех женщин краше, которых я встречал.

Ее краса сияет и с солнцем лишь сравнится,

Душой моей владеет — я в этом клятву дал.

В голосе моего трубадура звенели страдание и неподдельное восхищение, тончайшие оттенки грусти и печали.

— Госпожа моя… — Это приблизился Людовик.

Я взмахом руки велела ему помолчать, пока трубадур, не сводя с меня глаз, заканчивал изливать свои чувства.


Возлюбленному надо хоть что-нибудь в награду —

Ведь разве он напрасно хвалу тебе слагал?

— Возлюбленному? Награду? — спросил Людовик и прикусил язык.

— Разумеется. — Я удостоила его одного-единственного взгляда. — Мой трубадур требует взамен своей любви мою любовь. — Как удачно получилось, что он именно в такую минуту пел об этих чувствах (это если верить в совпадения)! — Это же cortez amors, Людовик. Куртуазная любовь. — Я зевнула, прикрывая рот рукой. — Любовь трубадура к своей даме. Он в душе своей боготворит женщину, для него недоступную.

Людовик подошел вплотную и навис надо мной, как крепостная башня.

— Я не потерплю здесь этого человека, который объясняется моей жене в любви.

Совсем хорошо…

— Да отчего же?

— Вы отказались подчиниться мне в день нашей свадьбы. Тогда это было в Бордо, в ваших владениях. Сейчас мы в Париже. Я не потерплю, чтобы этот человек находился в ваших покоях.

Мой трубадур так и стоял на коленях, склонив голову, пальцы его замерли на струнах. Маркабрю, тоже любимец моего отца, мастер сочинять песни — остроумные, непристойные, а еще песни, исполненные такой страстной любви, что женщины просто млели, слушая их. Его слава гремела по всей Аквитании и Пуату. В Париж я привезла его после нашего недавнего пребывания в Пуатье. Красавец мужчина, очень обаятельный, с неотразимой улыбкой. Сейчас, когда он прислушивался к нашему спору, эта улыбка стала озорной.

Людовик взмахом руки велел ему удалиться. Маркабрю поднял глаза, ожидая подтверждения от меня. Я поколебалась — всего одно мгновение, — потом кивнула ему и улыбнулась, глядя, как он с поклоном повернулся и отошел в дальний конец светлицы. Дамы мои также отошли подальше, оставив королю и королеве пространство для улаживания разногласий. Я повернулась к Людовику.

— Вы желали говорить со мной, Людовик? — учтиво поинтересовалась я. — Вам наконец-то понадобился мой совет? Или собираетесь и дальше решать все вопросы без моего участия? — Он поставил свой сундучок с таким грохотом, что у того чуть крышка не отвалилась. — А аббат Сюжер позволил вам навестить меня?

Людовик сердито заворчал, не позволяя увести себя в сторону:

— Вы заигрывали с ним, Элеонора.

— Я не заигрываю со слугами, — скорчила я обиженную мину.

— Я этого не потерплю.

— А по какому праву, — вскинула я голову, — вы делаете мне выговор, господин мой?

Ответил он то, что повторял постоянно, это уже начинало надоедать:

— Я ваш муж.

— Муж? Да я ни разу не видела вас на ложе всю эту неделю — весь месяц, если на то пошло. Даже дольше, чем месяц…

— Такие высказывания вам не приличествуют, мадам. Что же касается вашего наемного певуна… Как это типично для легкомысленного Юга, — заявил он сердито, с укоризной, — поощрять подобное распутство.

Ну, это мы с ним уже проходили.

— Вы осмеливаетесь обвинять в распутстве меня, Людовик? Женщину, которая носит под сердцем ваше дитя?

— Отчего бы и не обвинять? Вы только посмотрите на свои волосы, на свое платье…

— Здесь, в своих покоях, я провожу досуг и вольна одеваться так, как мне заблагорассудится. — Я нарочно провела рукой по длинным волосам, перевитым шелковыми лентами с золотыми зажимами. Людовик не сводил с меня глаз. — Я еще помню то время, когда вы, господин мои, накручивали эти волосы на свою руку…

— Об этом я не стану с вами говорить! — Краска прилила к его лицу. — Я не позволю, чтобы вы походили своим видом на…

Он подыскивал слово. Я подбросила ему это слово, и отнюдь не вполголоса.

— Последнюю шлюху? — закончила я фразу за него.

Это вынудило Людовика умолкнуть, а всех прочих, кто был в светлице — уставиться на нас. Сверкая яростным взглядом, Людовик склонился ко мне и зашептал, причем в тиши светлицы было отлично слышно каждое слово:

— Вы прогоните своего трубадура, Элеонора.