Победа. Я испытала огромное облегчение. Но условия, стало быть, так и не приняты? Такой невнятный доклад и явная обеспокоенность того, кто докладывал, как-то не вязались с победным настроением. Атмосфера в моей увешанной гобеленами приемной сгустилась от напряжения. В наших вернувшихся полках не бросались в глаза потери, флажки их развевались все так же весело, но где же сам Людовик? Он не въехал в город во главе своих войск, не насладился восхищением жителей столицы. День уже клонился к вечеру, когда ко мне напросился на аудиенцию — вот странно! — один из капитанов[40] Людовика, мне совершенно не знакомый.

— Значит, мира вы не подписали, — констатировала я.

— Да, госпожа.

— И почему же?

— Поход выдался трудный, — начал капитан и умолк, перевел взгляд на свои побелевшие пальцы, крепко сжимающие кольчужную рукавицу.

— Где король? — спросила я уже с некоторой тревогой.

— Должен сообщить вам, госпожа… — В передней комнате послышался топот сапог; капитан поднял голову, и я увидела, что на лбу у него обильно выступил пот, хотя в комнате было не жарко. — Вот и Его величество. Я взял на себя смелость явиться раньше и предостеречь вас…

Теперь его смятение в полной мере передалось и мне. Что-то было не так. Мне почудилось, что горло сдавила невидимая рука, холодная как лед. В животе появилась какая-то тяжесть.

— Что, король ранен?

— Нет, госпожа. Не то чтобы ранен.

Это заявление ничуть меня не успокоило.

— Давайте, рассказывайте, — коротко велела я ему.

Капитан, искушенный в битвах, старательно выбирал выражения.

— Его величество… Не совсем здоров. Он не произнес ни слова и не съел ни крошки после… С того времени, как мы побывали в Витри-на-Марне. При таких обстоятельствах мы решили, что необходимо вернуться во Францию. Я отдал приказ… — Он бросил быстрый взгляд на дверь. — Вот, госпожа, сами видите…

Пресвятая Дева, спаси и помилуй! Действительно, я нуждалась в том, чтобы меня подготовили. Людовика ввел в мои покои кто-то из франкских рыцарей, придерживая за плечо могучей рукой. Людовик, с поникшими плечами, шел неуверенно, спотыкаясь на каждом шагу.

— Ваше величество! Вы уже у себя дома.

Рыцарь прикоснулся к руке короля и заставил его остановиться.

Людовик заморгал и оглянулся вокруг; между светлых бровей залегла глубокая морщина. Кажется, он не мог понять, где находится. Его маленькие серые глаза, совершенно потускневшие и не светившиеся жизнью, обегали комнату раз за разом, силясь зацепиться за что-нибудь знакомое. Потом взгляд упал на меня.

— Элеонора!

Голоса Людовику хватило на то, чтобы прохрипеть одно-единственное слово.

— Ваше величество… — Оба его капитана поклонились и поспешили тут же выйти из комнаты, предоставив мне заниматься королем.

Я была так потрясена, что несколько мгновений не могла пошевелиться. С того дня как Людовик уехал, он постарел, казалось, на два десятка лет и напоминал теперь еле передвигающую ноги тень. Неужели это тот самый человек, который отправился в поход с неколебимой уверенностью в победе, в ком силы тогда так и бурлили? Одет он был по-прежнему в кольчугу, расшитый гербами плащ выдавал в нем короля Франции, но от величия, от сознания своего военного могущества не осталось и следа. Осталась лишь оболочка человека — и ни капли сил.

— Людовик!

Голос у меня тоже немного дрогнул, столь безмерным было мое удивление: я и помыслить не могла, что в молодом человеке может вдруг произойти подобная перемена. Вероятно, он узнал меня, но взгляд был все таким же пустым. Он просто стоял передо мной, молчал, не шевелился, словно ожидал распоряжений. Грязные волосы всклокочены, одежда вся в брызгах грязи. Это было куда хуже, чем тулузское поражение. Он позабыл обо всем своем королевском величии, и я понимала отчего. Меня подготовили к этому недобрые слухи и пересуды.

Витри-на-Марне. Городок, название которого отныне нельзя упоминать.

Здравый смысл все же победил. Я взяла супруга за руку и повела в свои внутренние покои. Его рука безвольно лежала на моей, и шел он за мной, словно преданный пес, без единого вопроса. «Это всего лишь напряжение и усталость, неизбежные на войне и в дороге», — пыталась успокоиться себя. Сперва надо позаботиться о том, чтобы он удобно устроился и отдохнул, а когда к нему вернется способность мыслить и здраво рассуждать — вот тогда я с ним поговорю. Если дать ему выспаться как следует да накормить горячей пищей, Людовик придет в себя. Я отвела его в мою спальню, а там с помощью Агнессы (я вовсе не желала делать короля предметом пересудов моих дам) Людовик разделся, выкупался, надел чистые штаны и рубаху, а потом немного поел, выпил и сел у огня. И все — без единого слова.

Так быть не должно! Людовик беспрекословно выполнял то, что я ему велела, и это беспокоило меня чем дальше, тем больше. Он ни разу не попытался сказать или сделать то, чего хотелось ему самому. Губы плотно сжаты, а глаза уставились в пространство, подальше от меня. Наконец, я отпустила Агнессу, мы с мужем остались вдвоем. Я поставила табурет поближе к нему, присела рядом, взяла за руку, но он даже внимания на меня не обратил.

— Людовик… — Молчание. — Людовик!

Он отвлекся мыслями от чего-то невероятно далекого и посмотрел на меня.

— Вы теперь лучше себя чувствуете?

— Я чувствую свою вину.

Голос его, грубый, хриплый, звучал совершенно чужим. Я хотела было подтолкнуть его к рассказу о походе в целом, но теперь решила, что пора выдернуть клинок из раны. Ему будет невероятно больно, зато яд выйдет быстрее.

— За Витри? — спросила я напрямик.

Он задрожал всем телом, судорожно сжал мою руку в своей, и ногти впились в мое тело. Губы зашевелились, однако произнести готовое сорваться с них слово он был не в силах. Он отвернулся от меня, его била дрожь, а лицо стало пепельно-серым. Когда я смогла взглянуть в это лицо, по нему тихо катились слезы и капали на рубаху. И я ничем не смогу остановить эти слезы. Все, что в моей власти, — это уложить его в постель.

Поначалу он уснул глубоким сном, но вскоре его стали мучить кошмары. Людовик дернулся во сне, громко закричал, потом проснулся и зарыдал, зарывшись лицом в подушку.

— Расскажите мне, что не дает вам покоя. Тогда я смогу помочь вам.

Но он все молчал и молчал, заключенный в свой собственный маленький ад.

На рассвете вошла Агнесса, принесла на подносе пиво и хлеб. Людовик никак на это не отозвался, и мы вдвоем подняли его с ложа и одели. Когда он замотал головой, отказываясь от предложенного пива, я поднесла кружку к его губам и держала, пока он не начал пить. На этом мое терпение лопнуло.

— Заставьте его поговорить с вами, — посоветовала Агнесса.

В таком совете я, однако, не нуждалась. Не имела ни малейшего желания позволить Людовику и дальше пребывать в таком состоянии. Толкнула его в кресло, подтянула поближе низкий табурет — таким образом, он вынужден был смотреть прямо на меня.

— Людовик, поведайте мне о том, что произошло.

— Я… не могу!

— А я не уйду отсюда, пока вы не расскажете, имейте это в виду.

И он заговорил, слова полились с его застывших губ неудержимо, подобно вешней воде, что сносит любые препоны. Полагаю, меня Людовик даже не видел, он просто дал волю своим воспоминаниям.

— Это было в Витри. Мы штурмовали тамошний замок. Нам ответили градом стрел. Я приказал рассчитаться за это, и мы стали пускать горящие стрелы. Вскоре деревянная башня вся была охвачена огнем. Но они этого заслужили, ведь правда? Они должны были предложить перемирие…

По щекам его снова заструились слезы, но Людовик их не замечал. Облизнул пересохшие губы и продолжил:

— Мои воины… Я не сумел их удержать. Их охватила безудержная жажда крови. Они ураганом и пронеслись по улочкам, рубили, кололи и убивали всякого, кто попадался им под руку. — Людовик раскинул руки и вгляделся в ладони, будто эта сцена была на них нарисована. — Дул свежий ветер, деревянные домишки под соломенными крышами занялись вмиг. Я находился на холме, над городком, и все видел… Весь город превратился в море огня… И я не мог этому помешать. Они побежали. — Король смолк, ему не хватало воздуха.

— Дальше.

Я понимала, как больно ему будет рассказывать то, о чем еще предстоит поведать.

— Жители бросились в собор, укрылись там. Им казалось, что там их никто не тронет: понимаете, они были под Божьей защитой. Так и должно было случиться… Но их это не спасло. Со всех сторон их охватило пламя. Крыша собора обрушилась. Я это видел… и слышал. Они оказались там в ловушке, погибли все до единого. — Голос дрогнул, и Людовик перешел на шепот, наклонился ко мне: — Больше тысячи человек, так мне доложили.

Я снова подала ему пиво, но руки у него дрожали, как в лихорадке, он не мог удержать кружку. Опять я поднесла ее к губам Людовика, но он покачал головой и посмотрел мне в лицо. Глаза у него были безумными, сквозь слезы было видно, как в них плещется ужас пополам с угрызениями совести.

— Я слышал вопли умирающих, Элеонора. Обонял запах горящей плоти. Я ничего не смог поделать. Вся ответственность лежит на мне. За разрушение дома Божьего. За всех невинно убиенных женщин и детей. Разве это можно когда-нибудь замолить?

И он зарыдал, прикрыв лицо руками, сотрясаясь от резких хриплых рыданий, а я не могла его успокоить. Пока я просто постигала весь ужас того, что было сделано именем Людовика и моим. Это мерзость, которую извинить нельзя ничем. Мне тоже захотелось поплакать, пожалеть погибших, но я заставила себя вернуться мыслями к своему рыдающему мужу.

— В этом нет вашей вины, — попробовала я убедить его. — Ведь вы не давали приказа грабить город.

Кажется, он меня вообще не слышал.

— Бог покарает меня. А я смогу ли молить его о прощении? Я отлучен от лика Господня.

В этом и был самый корень зла. Будучи отлучен от церкви, Людовик полагал себя навеки проклятым, без всякой надежды на спасение души. Ни исповеди, ни отпущения грехов, ни утешения святым причастием. Он содрогался перед грядущим Страшным судом, и будет содрогаться до самой своей кончины — смерти без надежды на жизнь вечную. Вся его жизнь прошла в объятиях святой матери-церкви, а теперь, когда он более всего нуждался в ее утешении, сострадании и всепрощении, она оказалась для него закрыта. Весь тот день Людовик стенал, словно душа в чистилище. Мне не удалось успокоить его, и он лежал, уставившись неподвижным взором в нависающий полог или свернувшись, как ребенок, калачиком.

Я ему, разумеется, сочувствовала. Поначалу. Но дни шли за днями, никаких признаков улучшения я не видела, и терпение мое наконец исчерпалось. Я совершенно не понимала, отчего он так упорно не желает держаться за жизнь.

— Что говорят люди? — спросила я у Агнессы.

В те наполненные тревогами дни я часто задавала ей вопросы.

— Что король от горя обезумел и обессилел.

Этот прямой до грубости ответ принес мне облегчение.

Даже аббат Сюжер ничего не мог поделать. Когда Людовик отказался говорить с ним, он прямо обратился ко мне с просьбой:

— Вы должны поставить его на ноги, сударыня. Если он появится перед своими баронами, с короной на голове — ну, тогда беда еще не столь велика. Если же нет, то я опасаюсь восстания. Поставьте его на ноги, оденьте, ради самого Господа Бога…

Легче сказать, чем сделать.

— Надо вставать, Людовик. — Я крепко сжала его плечо, чувствуя, как давят на мою ладонь кости, выпирающие от длительного поста. Все же я встряхнула его. — Вы король Франции.

— Я проклят.

— Ничего не изменится от того, что вы и дальше станете так лежать. Вашим подданным необходимо видеть вас.

— Не могу.

Глаза его, как и щеки, глубоко запали.

— Можете. Должны.

— Как я могу смотреть людям в глаза, если повинен в гибели стольких ближних?

— А как можно не смотреть людям в глаза? Вы — король! Нельзя же все время оставаться здесь.

— Я нуждаюсь в прощении Господнем.

— Не сомневаюсь, что вы его получите. Сейчас, однако, вам необходимо показаться своим подданным. Вас должны увидеть, иначе повсюду распространятся раздоры и сплетни.

— Я проклят, Элеонора. Мне никогда не получить прощения. Я не заслуживаю того, чтобы быть королем.

Оттолкнув мою руку, Людовик отвернулся от меня. В глубокий морщинах, залегших на подбородке, собирались по капельке слезы.

Сколько же слез способен выплакать мужчина?

Пришлось выйти из комнаты, чтобы не влепить ему пощечину. Я делала для него все, что в моих силах, но это было уж слишком. Больше я ничего не могу, разве что силком вытащить его из постели. Я не в силах ни понять его, ни исцелить, столь настоятельное желание оставаться несчастным он проявил. В те дни начинало казаться, что корона Франции скатилась в сточную канаву, а ее владелец тонет под грузом самобичевания и жалости к себе. Корону он спасти не способен.