— Вот эта дама и есть ключ ко всему! — Епископ возбужденно потер руки, будто отыскал в горном ручье слиток чистого золота. — Она и служит связующим звеном, Ваше величество…

Слова замерли на устах, едва он осознал, что только что вручил мне весьма опасные материалы, но затем епископ пожал плечами и погрузился в объяснения:

— Ее отцом был Роберт, герцог Бургундский. Видите? А его старший брат — Генрих Первый[44], король Франции. Оба они приходились сыновьями Роберту Первому, королю Франции[45].

— Ах… королю Франции.

Я проследила за параллельными линиями, провела по ним пальцем от давнего короля Роберта через Генриха, а затем Филиппа до Людовика Толстого, потом и до моего супруга.

— Так мы родственники…

Я нахмурилась. Если это свидетельство справедливо, то отмахнуться от него не удастся никому.

— Бесспорно, Ваше величество. В пределах четвертой степени.

— А это запрещено.

— Да, по церковным уложениям. — Епископ яростно закивал. — Согласно законам против кровосмешения такой брак недопустим.

Я уперла локти в стол по обе стороны от документа, переплела пальцы и положила на них подбородок, глубоко задумавшись над тем, что из этого вытекает. Руки у меня подрагивали, во рту пересохло. Имена предков расплывались перед глазами. Последствия были не совсем ясны, но я понимала, что для меня они имеют первостепенную важность. Подняла глаза и увидела, что епископ внимательно наблюдает за мной.

— Но ведь нас обвенчали, так? — спросила я с сомнением. — Обвенчал епископ Бордо в присутствии самого архиепископа Сюжера.

— Верно, так и было. Но от всего этого дело отнюдь не становится законным. Его святейшество ведь не давал специального дозволения.

— А разве аббат Сюжер… разве отец моего мужа ничего об этом не знал?

Я махнула рукой в сторону документа. Епископ вскинул брови:

— Не могу сказать, Ваше величество.

Или «не скажу»? В его глазах мелькнул огонек — он-то знал, в чем тут дело.

— Насколько я припоминаю, Ваше величество… — епископ наклонился ближе ко мне, — бракосочетание свершилось очень быстро. С учетом вашей крайней молодости и беззащитности после смерти отца…

— Ха-ха! Вы хотите сказать, что Толстый Людовик увидел возможность заполучить для сына богатую беззащитную наследницу и ухватился за эту возможность, пока наследницей не завладел кто-нибудь другой, — и при этом пренебрег папским разрешением!

— Правда в том, Ваше величество… по крайней мере, я так полагаю… — глаза епископа заговорщицки блеснули, — что епископа Бордо щедро вознаградили за участие в этом деле. Ему даровали полное освобождение от каких бы то ни было вассальных обязательств и от податей. А эту родословную видели и отец его величества, и аббат Сюжер.

— Стало быть, они знали. Все они знали об этом. — Я задумалась. — И что же мне с этим делать?

Ответа я не ожидала, но у прелата он нашелся:

— Ваш брак вне опасности, если только Его величество не пожелает признать это свидетельство.

— Его величество, может, и не пожелает, зато пожелаю я.

— К чему вы стремитесь, Ваше величество?

— Сама не знаю. — Это была правда. Я еще не привыкла к новости.

— Если позволите дать вам совет, Ваше величество, сперва хорошо обдумайте, как распорядиться полученными сведениями.

— Еще не знаю, как я захочу ими распорядиться. И даже — захочу ли.

Настроение у меня резко переменилось, и мелькнувший внезапно ослепительный луч надежды сменился туманом разочарования.

— Это я оставлю себе.

Епископу я протянула полный золота кошель, за причиненные хлопоты.

На обратном пути в Париж я все никак не могла собраться с мыслями. Документ, находившийся в моем владении, грозил большим пожаром. Ни минуты не сомневалась я в том, что родословная прослежена правильно. А значит, меня сочетали браком вопреки законам церкви и без благословения Божьего. Не по этой ли причине я никак не могу понести? Многие именно так и подумают: Божья кара за неповиновение Его установлениям. Эту мысль я быстро отбросила. Я в нее не верила: неудачи проистекали вовсе не из греховности брака. Как же я могу зачать, если Людовик не желает заронить в меня семя? Те случаи, когда Людовик всходил на мое ложе, обуреваемый плотскими желаниями, я могла перечислить по пальцам. Нет, эти неудачи не имели ни малейшего отношения к тому, что у нас был общий предок.

В моей груди прорастало совсем иное семя, давая живой побег.

Если этот брак есть грех, должен ли он продолжаться?

Вот тебе и путь к свободе… Признание противозаконного брака недействительным.

Расторжение брака. Свобода. Задернув занавеси своих носилок, отгородившись от всего света, я почувствовала, как гулко стучит сердце в груди.

Аэлита своего добилась, отчего же Элеоноре не последовать по ее стопам?

Семечко надежды росло-росло, а потом лопнуло, как мыльный пузырь, ибо надежда была, конечно, несбыточной. Людовик и слышать не пожелает о незаконности брака. Глупо на это даже надеяться. Ведь если только Людовик согласится предоставить мне свободу, ему придется по своей воле расстаться и с Аквитанией. А на это он ни за что не пойдет. Пусть бы и удалось убедить его в том, что я как жена не могу его устроить, но от половины своего королевства Людовик не откажется.

Аббат Сюжер ему никогда этого не позволит.

Приоткрывшаяся было дверца тут же с грохотом захлопнулась.

Документ теперь был запрятан у меня за корсажем, в котором он едва не прожег дыру. Если бы все было не так трагично, я бы, право, расхохоталась. Аэлита и епископ Леонский указали мне средство, как освободиться от Людовика, от Франции, от жизни, которая подшибала мне крылья — но воспользоваться этим средством было не в моей власти. Я отыскала дверь и окошко в своей темнице, да только отворить их мне не дано.

Глава восьмая

Освящали новую церковь в монастыре Сен-Дени, вотчине аббата Сюжера. По такому случаю Аделаида явилась из своей глуши и поневоле оказалась в моем обществе. Мы заняли свои места, приготовившись к торжественной церемонии, и не обманулись в ожиданиях. Несомненно, это сооружение не имело себе равных, хотя на мой вкус выглядело слишком суровым, северным. Вместо более мягкого, округлого стиля привычных мне южных соборов здесь повсюду были остроконечные арки и уносящиеся ввысь своды. Свет лился сквозь просторные окна с витражами и рисовал на полу мозаичные узоры. Аббат Сюжер сам не впадал в грех роскоши, но на этот памятник, долженствующий увековечить его место в Божьем мире, средств не пожалел. Глаз нельзя было оторвать от главного алтаря, на котором возвышался трехсаженный[46] крест, усыпанный алмазами, рубинами и жемчугами. До отказа наполненная всевозможными сокровищами и дарами всех до единого сеньоров Франции, церковь сверкала и сияла, будто дама на празднестве.

Мое внимание привлекло одно из пожертвований, украшавших собою алтарь.

Поначалу я даже не поверила своим глазам. Потом лишилась дара речи. А затем поклялась себе, что, уж конечно, не стану молчать, как только мне представится возможность снова побеседовать с Людовиком.

Людовик, разумеется, возглавлял церковную процессию. Чтобы подчеркнуть факт его возвращения в лоно церкви, ему предоставили почетное право нести на плече серебряную раку, хранившую мощи святого мученика Дени. Раку водрузили на алтарь, где она нашла прибежище среди такого изобилия золота и дорогих самоцветов, какого святой при жизни и вообразить бы себе не смог. Процессия была многолюдной, пению, казалось, не будет конца. Жара и вонь от громадной толпы паломников были нестерпимы: каждую пядь собора заполняли те, кто смог протолкаться внутрь его стен. Я играла свою роль, как приличествует на подобной церемонии: на мне было платье из дамасского шелка, поверх него затканная золотом парчовая мантия, а голову венчала унизанная жемчугом диадема. Даже Аделаида привлекала к себе внимание, сияя драгоценными королевскими украшениями (она забрала их с собой в Компьень). Людовик же, напротив… Ему пришлось по необходимости отказаться от нелепой одежды паломника, но все равно он был одет в серо-коричневую хламиду с кожаной сумой на поясе, на ногах — грубые сандалии кающегося грешника, в которых он прибыл сюда накануне, когда мы проделали путь в три лье[47] из Парижа. Интересно, он хоть помылся? Грязные ноги, кое-как обрезанные волосы — его вполне можно было принять за простого паломника, одного из сотен и сотен простолюдинов, заполнивших весь собор. Я была просто не в силах смотреть на него.

— Богом клянусь, это не мой сын, — пробормотала Аделаида. При виде Людовика она испытала такое отчаяние, что даже ее нелюбовь ко мне отступила на второй план. — Чтобы изо всех моих шести сыновей именно он оказался тем, кто… Вы слышите, что говорят люди? Это ведь опасно.

Вокруг громко перешептывались, даже не пытаясь скрыть пренебрежения к тому, как держит себя король. Я, по крайней мере, не выражала своего отвращения вслух. Людовик не слышал укоров своих подданных. Ноги его были покрыты коркой грязи, лицо заострилось от долгого поста, зато глаза сияли, когда он опускал на алтарь раку святого Дени, уверенный в том, что Бог его благословляет. Когда он смотрел на меня, глаза у него ни разу так не сияли.

Только единожды померк этот яркий блеск глубокого удовлетворения в его глазах.

Когда Людовик подошел и занял свое место рядом со мной, ему волею обстоятельств пришлось взглянуть в лицо Теобальду Шампанскому. Сияние святости, окружавшее Людовика, вмиг погасло. Лицо превратилось в маску, на которой застыла неумолимая враждебность. Если аббат Сюжер надеялся на то, что два государя помирятся, то радость его была преждевременной. Прощать врагам своим? Глаза Людовика, обращенные на Теобальда, сверкали яростью, граф отвечал ему столь же яростным взглядом. И что должен был заключить из этого Бог Людовика?

Впрочем, у меня были свои претензии к Людовику. Когда он уселся, а голоса певчих устремились ввысь, я наклонилась к мужу, прижав губы к его уху:

— Вы отдали мой подарок!

— Какой подарок?

Он заморгал.

— Тот, который я вам преподнесла по случаю нашей свадьбы. Хрустальную вазу, украшающую главный алтарь в монастыре аббата Сюжера. Ваш дар святому Дени! Или аббату Сюжеру? Впрочем, все равно, кому из них. Вы отдали мой свадебный подарок!

На лице Людовика промелькнула растерянность.

— Я счел такое приношение достойным. Я ведь им очень дорожил.

— Я преподнесла его вам. Я выбрала этот подарок как символ моего… моего уважения и тех надежд, какие я возлагала на наш брак.

— Знаю. А вы не одобряете, что я счел его достаточно ценным, чтобы преподнести… В качестве приношения от нас обоих?

— Я не намеревалась дарить вазу аббату Сюжеру, который меня едва терпит.

— Но она предназначена Богу, а не аббату Сюжеру.

Он укорял меня нежным голосом, осторожно положил свою руку на мою, и от этого мой гнев только усилился.

— Богу нет нужды в новых дарах. Вы только взгляните.

Я указала рукой на сверкающую груду приношений, уже частично скрытую от глаз серыми клубами ладана.

— Это знак моего покаяния, Элеонора.

— Мне думается, — провела я пальцем по грубому холщовому рукаву, — что вы довольно ясно выразили свое раскаяние этим одеянием, уж никак не подобающим королю. Весь минувший час я только и слышала, как вас честят глупцом, дурнем и жалким подобием монарха. Даже не знаю, которое из этих определений задело меня сильнее. Все это постыдно, Людовик. Вы должны были бы показаться своему народу как властелин, а не как нищий, живущий в сточной канаве.

— Бог меня поймет. — Он сложил руки и погрузился в молитву. Это было невыносимо. — Помолитесь со мной, Элеонора, — прошептал он, вдруг схватив меня за руку.

— Я буду молиться о наследнике, Людовик, — сказала я желчно. — Надеюсь, что вы сумеете сделать что-то, а не только обращаться с мольбами к Богу.

Он безмятежно улыбнулся, словно все мысли его были обращены к раке с мощами святого.

— Благодарю вас, Элеонора. Я тоже помолюсь, дабы на нас снизошло благословение Божье.

И что же, пришел он ко мне на ложе, в роскошные покои, которые отвели нам в аббатстве? Да нет! Слишком сильным оказалось искушение отстоять вместе с монахами Сен-Дени всенощную перед сверкающим золотом и самоцветами распятием.

Я проклинала его.

Но вынуждена была признать, что путь, намеченный мною для себя здесь, в аббатстве, был хоть и крайне нежелательным, но единственно возможным в теперешних обстоятельствах.

У меня имелась цель. Двоякая цель пребывания здесь, в Сен-Дени. Я нуждалась в помощи, и приходилось признать, что оказать мне ее может один-единственный человек. Ой, как мне этого не хотелось! Как я отшатывалась от самой мысли, просить его о чем бы то ни было. Склонюсь ли я по собственной воле, подвергая себя его язвительной ненависти?