Всю жизнь я находилась под чьей-нибудь защитой, а теперь так жадно ухватилась за возможность обрести свободу, что даже не обдумала как следует, что же я стану делать, когда — если! — получу эту свободу и смогу возвратиться в свои владения.

А стану я тогда идеальной целью для расчетливого похищения и торопливого венчания с любым честолюбивым рыцарем, который благодаря мне проложит себе путь к власти и славе. Не по этой ли причине меня так стремительно обвенчали с Людовиком, заперев в Бордо, пока он не прибыл и не забрал меня, окружив многочисленной свитой французских рыцарей из опасения, как бы меня не похитили прежде, чем мы достигнем Парижа? Воистину повезет тому мужчине, который сумеет завлечь на свое ложе — по доброй воле или же силой — герцогиню Аквитанскую.

Стало быть, если уж я смогу освободиться от Людовика, если (я хмуро окинула взглядом окружавшую меня роскошную обстановку) мне удастся добиться расторжения этого распроклятого брака — что же тогда? Кто защитит меня от шакалов, которые станут бродить вокруг меня, выжидая, не удастся ли мною завладеть? Да не успеют высохнуть чернила на решении о расторжении брака, и они стаей кинутся по моим следам!

С печати мне улыбались золотые львы Анжу. Что же это — всего лишь горделивая самоуверенность юноши, ни к чему не ведущая? Если только за нею не кроются расчеты графа Жоффруа. А вот эта мысль мне совсем не понравилась. Но коль так, для чего ему прятаться за спину сына? Да и не увидела я в письме ничего характерного для Жоффруа. Слишком уж прямолинейно написано. Жоффруа не стал бы спешить, а выждал бы и набросился на меня тогда, когда я стану совсем слабой. Это же предложение было честным и открытым.

От такого юнца!

Сколько же это сейчас Анри Плантагенету? Он пишет о себе как о мужчине, не мальчике. Крупные, размашисто начертанные буквы дышат решимостью. Как это занимательно! Не пожалел ведь трудов отправить гонца через всю Европу, объявить, что он на моей стороне. И какой у него слог!

Я сложила листок пергамента, прикрыла веками глаза, чтобы Агнесса ничего в них не разглядела.

— Спрячь его в мою шкатулку с драгоценностями.

И сразу ощутила, как забурлила в жилах кровь от непреодолимого желания самой вершить свою жизнь, изменить свое будущее — даже дыхание сперло. Поднялась на ноги и стала отдавать распоряжения. Ванну. Горячую воду. Благовония и притирания. Перетряхнула весь гардероб, придирчиво осмотрела драгоценные украшения.

Мне кажется, и часу не минуло, а я уже пришла в себя.

Слуга проводил меня в покои, занятые моим супругом.

— Элеонора…

Он с трудом поднялся с колен и с настороженным видом отошел от икон. Слава Богу, в комнате не было его теней — ни Одо де Дейля, ни Галерана. Я сделала реверанс. Он недоуменно поднял брови, и я спрятала усмешку. В последнее время мы были не слишком-то учтивы друг с другом.

— Я пришла с просьбой, господин мой.

Людовик посмотрел на меня обеспокоенно: выслушивать просьбу ему не хотелось.

— Я хочу отправиться домой. Но сперва — поехать в Рим. — Людовик наморщил лоб. — Мне необходимо получить аудиенцию у Его святейшества папы. Я желаю ненадолго остановиться в Риме.

Людовик задумчиво потрогал пальцами губы.

— Аббат Сюжер настаивает, чтобы мы как можно скорее возвращались в Париж. Ходят слухи, что во Франции неспокойно…

Об этом я была подробно осведомлена: последний час я посвятила не только обдумыванию своей личной жизни. Если моя репутация в народе понесла ущерб, то Людовика от всей души поносили за провал всей затеи с крестовым походом. Его вассалы громко роптали, сетовали на бесчестие и напрасную трату средств, звенели мечами и угрожали неповиновением. Я широко распахнула глаза, великолепно изобразив обеспокоенность.

— Да ведь мы уехали оттуда больше двух лет назад, господин мой. Велика ли разница, если задержимся еще на две недели? Аббат Сюжер — способный государственный муж.

— Не вижу нужды задерживаться сейчас в Риме.

Тогда я солгала ему, взяла грех на душу. А почему и не солгать? Я никогда не прошу Людовику ту неприглядную роль, которую он сыграл в гибели Раймунда.

— Я хочу принести покаяние. У меня на совести накопилось много грехов.

Волшебные слова. Лицо Людовика сразу разгладилось. Ах, каким он был податливым, каким легковерным!

— Элеонора, супруга моя дорогая! Разумеется. Его святейшество даст свое благословение нам обоим. Он дарует нам прощение грехов наших. А потом, возвратившись в Париж, мы сможем подумать о будущем — о нашем с вами общем будущем.

— Благодарю вас, господин мой. Я не сомневалась, что вы меня поймете.

Он подошел и неуверенно положил руки мне на плечи. Я сжала волю в кулак, чтобы не отшатнуться, а Людовик нежно поцеловал меня в лоб.

— Разумеется, я вас понимаю. Вы перенесли столько несчастий. — Я изо всех сил старалась не напрячься, не оттолкнуть его. Мысленно молила, чтобы он не стал упоминать имени Раймунда. — Вы вечно так увлекаетесь, а это уносит вас в опасные водовороты. Так ведь всегда было и есть. Но Богу ведомо, что у вас на сердце, и Он даст вам успокоение волей своей. А я стану успокаивать вас тем, что в моих силах. Мы начисто забудем все прошлое и зашагаем вместе в будущее по дороге, осиянной божественным светом. Путь к вечному спасению открыт нам обоим.

Он снова поцеловал меня, на этот раз в губы.

Я поспешила уйти, пока меня не стошнило от запаха его обутых в сандалии ног.

В Рим мы отбыли под эскортом воинов, предоставленным в наше распоряжение королем Рожером. Он помог мне сесть в разукрашенный, устланный мягкими подушками паланкин, при этом улыбнувшись, даже расплывшись в хитрой улыбке.

— Полагаю, письмо от юного анжуйца представило для вас интерес.

У меня взлетели вверх брови. От юного анжуйца? Он это нарочно, старается угадать? И в любом случае, что известно королю Сицилийскому?

— Мы же с ними состоим в родстве. — Рожер задержал мои пальцы в своей руке, поднес к губам и поцеловал (очаровательная учтивость), потом добавил крайне серьезно: — Если он предлагает вам помощь, не отвергайте ее с порога.

— А откуда вам известно, что он предлагает мне помощь? Да и в какой помощи я могу нуждаться?

— Вот это ведомо только вам одной, сударыня. — Он махнул рукой, приказывая нашей охране выступать, а в глазах у него плясали искорки. — Как я предвижу, Анри Плантагенет пойдет далеко. Хотя, может, и не всегда гладко. Но к нему стоит присмотреться.

— Он ведь очень молод.

— Анжуйцы взрослеют быстро, сударыня! Будьте осторожны!

— У меня нет ни малейшего намерения предпринимать что-либо сгоряча, — ответила я с не понятным мне самой раздражением.

Король Рожер снова улыбнулся.

Перед тем как покинуть Потенцу (как же я возненавидела этот город!), я уплатила за мессы, которые надлежит отслужить по Раймунду, и помолилась о том, чтобы Господь Бог не судил его слишком строго. Он был человеком огромного обаяния и немалых талантов. Как же мне было не влюбиться в него? Я старалась не думать о голом черепе, оправленном в жесткое серебро и украшающем ворота Багдада. Старалась не представлять себе стервятников, слетающихся поклевать остатки плоти.

Но несколько дней я с трудом подавляла тошноту.

Теперь, однако, я смотрела в будущее. Перед глазами невольно возник образ Анри Плантагенета — я поспешила прогнать его. Ни один мужчина не будет повелевать мною. Я едва не пала жертвой его отца, который добивался моего расположения ради своих собственных устремлений. И ради сына не буду ставить себя в такое же положение.

А потом снова заулыбалась в закрытом богатыми занавесями паланкине: мне ясно представилась давняя картина, когда юный наследник Анжу забрал у меня попугая, чтобы научить его выговаривать слово «Элеонора». Ничего подобного он делать не стал. Когда беспокойную птицу вернули мне, она произносила очень ясно: «Анри», — а затем издавала воинственный вопль, который, вероятно, был кличем Плантагенетов. И не замолкала, пока я не велела убрать ее прочь из светлицы.

Глава шестнадцатая

— Дети мои! Через какие испытания пришлось пройти вам обоим!

Папа Евгений[83] — невысокий пухлый клирик с радушной улыбкой и ясными, как у невинного херувима, глазами (подозреваю, он был равно способен и на дела отнюдь не добрые) — протянул нам руку со сверкающим на ней папским перстнем. Мы опустились на колени и поцеловали эту руку: сперва Людовик суетливо пал на пол и с глубочайшим почтением к ней приложился; за ним последовала и я, сдерживая невольную дрожь от прикосновения мокрых и жирных пальцев. Его святейшество не соблюдал умеренности в еде. Впрочем, ему никто не говорил, вероятно, и о необходимости время от времени мыться. Благовония, коих он не жалел, не вполне заглушали, тяжелый запах, исходивший от немытой кожи и нестиранных шелков. Я задержала дыхание и прикоснулась губами к давно не чищенному камню, являя всем своим видом глубочайшее почтение — ведь эта встреча обещала мне спасение.

Поскольку в Риме папу не любили, а споры в отношении того, кому по праву надлежит владеть ключами святого Петра, не остывали, Евгений дал нам аудиенцию в Тускулуме[84], к югу от Рима. Городок, окруженный садами и рощами, живописно раскинулся на северных склонах гряды Альбанских холмов. Только я старалась не смотреть на эту красоту: слишком она мне напоминала о нежной зелени Антиохии.

Настроение у меня было бодрым. Я не допущу, чтобы кто-то встал на моем пути — уж во всяком случае, не этот толстенький поп-коротышка.

— Мы с нетерпением ожидали этой встречи с той минуты, как прибыл ваш гонец, дабы просить об аудиенции, — Евгений, сияя улыбкой, обращался к Людовику. — Мне известно, что усилия ваши не увенчались успехом, но Бог прозревает побуждения сердца каждого, кто отправился в крестовый поход. Воистину Он благословил вас. Пойдемте…

Шурша своим дурно пахнущим облачением (в коем преобладали золото и пурпур — Евгений не желал считаться с тем, что не все признавали его сан), он провел нас на затененную террасу. Там мы и устроились в креслах, приняв от почтительных слуг кубки вина. Здесь, на воздухе, исходившие от папы запахи не так били в нос. Я глубоко вдохнула острый аромат гвоздики (поданный нам напиток был щедро сдобрен пряностями). Вообще-то я не очень люблю такое вино, но лучше уж обонять его.

— Вам удалось помолиться у самого Гроба Господня! Это великолепно! Вы стояли посреди Иерусалима…

Пока Его святейшество длинно и сбивчиво изливал свой восторг, я тихо сидела и прихлебывала вино. Людовик кивал и соглашался с каждым словом папы, елейный голос которого разносился по всей террасе. И откуда у такого маленького человечка столь могучий громоподобный голос? До тех пор я не произнесла ни слова. Но уж когда заговорю, каждое будет иметь вес.

— Еще я полагаю, что и ваше путешествие на Сицилию не обошлось без тяжких испытаний, сын мой. До нас дошли известия…

Даже Людовику все это стало невмоготу.

— Мы прибыли сюда ненадолго, Ваше святейшество. — Людовик бросил быстрый косой взгляде мою сторону. — Нам необходимо воспользоваться вашим драгоценным опытом. И вашим заступничеством. У меня есть замысел — объявить новый крестовый поход, дабы достичь тех целей, в коих мы прежде не преуспели. Мне хотелось бы получить ваш совет, Ваше святейшество…

Этим я уже была сыта по горло. Сейчас они вдвоем с головой уйдут в подготовку новой катастрофы в Палестине, если только я не вмешаюсь. От огорчения я резко отставила кубок на выступ балюстрады, и он зазвенел о камень, а я сама подалась вперед, с мольбой воздев обе руки. Я живо изобразила полнейшее отчаяние, глаза мои широко распахнулись, голос пресекался от волнения.

— Право же, Ваше святейшество… У моего супруга есть свои заботы. Но мне необходимо поговорить с вами. Я нуждаюсь в вашем наставлении. Для меня это дело величайшей важности. Если на то пошло, без вашего заступничества, боюсь, душа моя будет погублена…

Прищурив глаза, папа Евгений посмотрел на меня с подозрением. Потом спохватился, что надо улыбаться.

— Не тревожьтесь, дочь моя.

— С глазу на глаз.

Я выдержала взгляд его ясных глаз.

— Будь по-вашему.

Пресвятая Дева! Как же сильно я презирала этого наместника Божьего на земле!

Он заставил меня дожидаться до завтра. Я не стала настаивать, а с пользой потратила время. С какой стороны лучше всего подойти к нему? Говоря с аббатом Бернаром, я перешла от холодных аргументов к ничем не сдерживаемой горячности. Что может тронуть этого толстого попа-коротышку, кроме соображений его собственной выгоды? И почему это женщине вечно приходится уговаривать, а не приказывать? Когда я наконец предстала перед папой Евгением в его кабинете, мне так и не удалось выбраться из трясины сомнений. Доказательствами я располагала бесспорными. Разве я не готовилась целый год к этой встрече? Но вот как лучше изложить дело, я так и не решила, а минута для этого уже настала.