— Полагаю, Его святейшество отказал вам, — проговорил Людовик, слегка удивленный моей горячностью.

— Разумеется, отказал. Ничего другого он и не собирался делать. Притворялся, что выслушивает меня, заставил валять дурочку, а потом… — Я резко закрыла рот, щелкнув зубами. — Я не стану говорить об этом, пока ваш наймит стоит здесь и вгрызается в каждое слово, будто стервятник в падаль.

— Я забочусь только о ваших высших интересах, государыня, — возразил Галеран с невероятным, непростительным самодовольством. Он даже улыбнулся мне. — И об интересах Франции. Мы не можем позволить себе утратить Аквитанию и Пуату. А вы слишком опасны, чтобы предоставлять вам свободу. Вашими землями может завладеть любой из наших врагов…

— Отошлите его прочь, — велела я Людовику, и не взглянув в сторону тамплиера.

— Но, Элеонора…

— Вы меня слышали?

Людовик покорился, плечи его поникли в предчувствии той бури, которая неизбежно разразилась бы в случае его отказа.

— Что именно вы сказали этому самодовольному фарисею? — требовательно спросила я, когда Галеран удалился.

— Только то, что я хочу начать новую священную войну ради…

Я заметила, что одна его рука крепко зажала какой-то документ — свидетельство его вины.

— К черту крестовые походы, Людовик! Что вы сказали ему о нас?

— Что я люблю вас.

— Какая в том польза — и вам, и мне?

— Но это же правда. Его святейшество спросил меня…

— Неужели вы так… так несообразительны, Людовик? — Я выхватила свиток из его руки и швырнула на пол. — А не сказали вы ему, что нам требуется расторжение брака? Не потребовали, чтобы он свершил это? Вы же король Франции. А у него не настолько прочное положение, чтобы навлекать на себя ваш гнев.

— Я сказал ему, что хочу сына. Просил его благословения. — Боже правый! Он совсем безнадежен! — Его святейшество сказал, что вы также выразили свое горе из-за неспособности зачать мне наследника.

Это я, понятно, говорила. То был единственный доступный довод. Но это не значит, что я и вправду хочу родить ему наследника. Мне больше ни за что не хотелось делить ложе с Людовиком. Зато хотелось отряхнуть с ног всю грязь Парижа и помахать Людовику рукой на прощание. А он стоял передо мной, преждевременно состарившийся, и все старался расправить свиток, поднятый им с пола. Даже в эту минуту он неотрывно смотрел мне за спину — высматривал, не бродит ли где-нибудь поблизости Галеран, чтобы можно было снова призвать того и продолжить обсуждение расходов на новый крестовый поход.

Не было в нем ничего, что вызывало бы у меня любовь или уважение.

— Черт вас возьми, Людовик! Вы совсем утратили разум?

Все мои вещи были уже упакованы, на рассвете мы отправимся в Париж, но мне не спалось. Закутавшись в просторную накидку поверх ночной сорочки, я сидела с распущенными волосами, струившимися по плечам, и безуспешно думала о том, как преодолеть упрямство Евгения. Может быть, снова обратиться к аббату Бернару? Я с досадой вглядывалась в не видимый сейчас сад за моими окнами.

Меня отвлек какой-то звук, раздавшийся у внешних дверей в покои. Кто-то тихонько перешептывался. Потом ко мне вошла Агнесса.

— Там пришел слуга. — Она не скрывала крайнего недовольства. — Его святейшество желает переговорить с вами до отъезда. И что ему только надо в такой поздний час? До утра, что ли, подождать не может?

Она стояла с плащом в руках, готовая одеть меня.

Мне очень не хотелось снова расстраиваться. Выслушивать очередные советы о той пользе, которую приносит мне забота Людовика, о необходимости смирить свои необузданные страсти, приспособиться к невыносимо тоскливому существованию на острове Сите. После Палестины со всеми ее взлетами и падениями Париж обещал стать для меня тюремной камерой.

— Слуга ждет, государыня, — поторопила меня Агнесса. — Говорит, надо идти прямо сейчас. Его святейшество не настаивает на соблюдении этикета.

— Еще бы, сейчас уже почти полночь!

Я позволила Агнессе закутать меня в плащ, а на голову набросить покрывало.

— Мне надо идти вместе с вами, — сказала Агнесса, тоже закутываясь в плащ; слуга согласно кивнул.

Мне это было безразлично. Чем раньше я попаду туда, тем раньше смогу выслушать святые наставления, какие сочтет нужным дать мне своим елейным голосом Евгений ради сохранения священных уз брака, а потом — вернуться в свою постель.

Мы проходили одну переднюю задругой, оказавшись уже, без сомнения, в личных покоях Евгения, и наконец проводник наш отворил дверь, почтительно поклонился и ввел меня в комнату. Это был рабочий кабинет: стол, книги, редкой работы гобелены — комната для приемов и обсуждения дел. Свечи в укрепленных на стене канделябрах давали мягкий свет и наполняли воздух ароматом дорогого воска. В кабинете был Евгений, сверкающий, несмотря на поздний час, шелками парадного папского облачения. А рядом с ним поднимался с колен Людовик.

Похоже, его, как и меня, ничуть не обрадовал папский вызов в такой не подходящий для божеских дел час. И он даже был не в обычной черной рясе, а в домашней накидке, хотя в щелку на шее я разглядела, как мне показалось, власяницу.

Я не стала обращать на него внимания.

— Дочь моя, я так рад…

Евгений поспешил мне навстречу, приветственно протягивая руки, а на лице изображалось нечто похожее на чистосердечную радость; у меня даже волосы на загривке встали дыбом. Что-то здесь было не так. Все же я опустилась на колени и поцеловала его перстень. Нельзя слишком вольно относиться к наместнику Божьему на земле — он ведь может понадобиться совершенно неожиданно.

— Ваше святейшество, — почтительно проговорила я вполголоса.

Он помог мне встать на ноги, удержал мою руку и подвел к Людовику, дрожавшему, словно загнанный олень.

— Прежде чем вы уедете, я желаю еще раз благословить вас. — В голосе Евгения слышалось даже больше оживления и радости, чем обычно. — Хочу перед вашим отъездом в Париж, молодые люди, дать вам один последний совет. Пред лицом Господа Бога вас соединили священными узами брака, и я не сомневаюсь: воля Его в том, чтобы так оставалось и впредь. Это благо, что земли ваши объединены под рукой одного правителя, разве не так? И кажется мне, что все ваши трудности можно решить одним простым шагом.

Он просиял улыбкой. Я почувствовала, как под ночной сорочкой по спине пробежали холодные мурашки — предчувствие чего-то недоброго.

— Дайте мне руку, государь.

Теперь в голосе папы зазвучала неумолимая суровость.

Людовик, настороженный, с широко открытыми глазами, повиновался, переводя взгляд с моего бесстрастного лица на выражавшее решимость лицо Евгения. Мгновение мы стояли так, ничего не понимая, а папа держал за руки нас обоих. Я всем телом ощутила нарастающий холод. Мне казалось, что мы превратились в марионеток, которых дергал за ниточки, как ему хочется, наместник Божий на земле. Так и будет, если только кто-то из нас не взбунтуется и не положит этому конец.

Кто-то из нас. Уж, конечно, не Людовик. Он прыгнет туда, куда ему велит этот поп. Моя рука, сжатая пальцами Евгения, напряглась; он, несомненно, почувствовал это и сжал руку сильнее.

— Да благословит вас Господь и да оградит от всякого греха и происков лукавого, чада мои возлюбленные.

Затем он положил руку Людовика поверх моей, сжимая ее своими жирными влажными пальцами, будто собираясь заново сочетать нас браком. Я покрылась гусиной кожей, настолько мне стало тревожно и страшно. Он что, и впрямь надеялся, что такой ритуал сможет закрыть образовавшуюся между нами пропасть? Мне очень хотелось выдернуть руку, но папа крепко держал ее — толстые пальцы оказались на удивление сильными.

— Вам нужен наследник мужского пола, — проговорил он, наклонившись к Людовику. Потом обратился ко мне: — Вы же, дочь моя, полагаете, что не можете понести сына по воле Божией, что сие есть кара за брак, который — по вашему разумению — нарушает предписания закона. — Он с такой силой покачал головой, что зубы застучали. — Это заблуждение. Я долго и усердно молился, прося у Бога наставлений. И получил ответ.

Все нервы у меня натянулись как струна. Услышала, как позади переминается с ноги на ногу Агнесса. Людовик, казалось, глубоко задумался. Интересно, они заранее сговорились? Кажется, нет. На вид он чувствовал себя так же неуютно, как и я.

Что же до Евгения, то взгляд его был остер, как мой кинжал-мизерикорд, но он добродушно рассмеялся, очень довольный собой, будто собирался вот-вот осыпать нас бесценными дарами, которые обеспечат вечное блаженство. Он отпустил наши руки и повернулся лицом к двери в дальнем углу кабинета — с неожиданной при его комплекции прытью.

— Пойдемте. Я вам кое-что покажу.

Он отворил дверь и первым прошел в находящуюся за ней комнату. Я пошла вслед за ним — Людовик с поклоном уступил мне дорогу.

Остановилась я столь внезапно, что Людовик наступил мне на подол и на пятку. Я даже не почувствовала боли.

Если кабинет был символом удобства, то эта комната являла собою образчик роскоши, настоящий шедевр из полированного дерева и мягкого камня; стены увешаны бесценными шелковыми гобеленами, которые сияли столь же ослепительно, как и сам папа на их фоне. Окна защищены от ночной тьмы и сквозняков ставнями, два богатых канделябра со свечами ароматного воска дают яркий свет. Великолепный сводчатый потолок поддерживают балки с превосходно вырезанными фигурами ангелов: они смотрели на нас сверху, поднеся к губам трубы.

Великолепное убранство, тщательно продуманное. И не без задней мысли — я уже должна была бы правильно оценивать Божьего наместника, который на деле был хитрым лисом.

— Надеюсь, вам нравится, дети мои. Вся мебель доставлена сюда из моих собственных покоев. — С невероятным самодовольством он обвел всю комнату рукой. — Мне подумалось, что вам здесь будет приятно отдохнуть после тех лишений, которые выпали на вашу долю в долгих странствиях.

Эта роскошная комната могла бы захватить меня. Но дело было не таким простым. Не от роскоши убранства у меня перехватило горло.

От увиденного ложа.

На самой середине комнаты стояло просторное ложе. Под шелковым пологом в золотых и пурпурных тонах, густо затканным тяжелыми золотыми нитями. Папское ложе. Королевское. Покрытое искусной резьбой и всевозможными богатыми украшениями, не уступающее самым лучшим из мною виденных. И намного больше всех прочих.

Ложе, предназначенное для зачатия ребенка.

— Вам необходимо дитя, сын-наследник Франции. Вот вам и возможность добиться этого под моей эгидой. Уверяю вас, Бог не останется глухим к вашим молитвам.

Евгений подтолкнул нас к ложу. Позади, у двери, послышался громкий вздох Агнессы. Людовик застыл рядом со мной, как статуя. Я лишилась дара речи — от возмущения двуличием папы, но и от страха тоже.

Меня провели. Заманили в ловушку.

Его святейшество, если и был разочарован отсутствием громких восторгов с нашей стороны, ничем этого не показал. Он продолжал подбадривать нас, разглаживая рукой и без того безукоризненное одеяло:

— Представьте себе, что это ваша первая брачная ночь. Вы преисполнены надежд, вы восторгаетесь друг другом. Отбросьте все свои разногласия, как сбрасываете одежду. Бог милостив и великодушен.

Дар речи вернулся ко мне, однако голос прозвучал слабее, чем мне хотелось бы:

— Я не желаю…

— Но, сударыня, вы ведь просили меня о посредничестве, — проворковал Евгений, коварный, как горностай. — Это самое лучшее, что я только могу вам предоставить. Вы примиритесь с супругом и — да будут услышаны мои молитвы у престола Всевышнего! — не останетесь без плода.

Мысли мои разбегались, а ноги словно приросли к полу. От Людовика никакого толку, конечно, не было.

Бессвязно бормоча униженные слова благодарности, он пал к ногам Евгения и склонил голову. Затем встал, сбросил свою накидку и жесткую власяницу и открыл взорам свои скудные богатства. Нырнул под шелковое покрывало и с ожиданием воззрился на меня.

А я осталась стоять посреди комнаты, в одиночестве, едва держась на ногах.

Я не стану этого делать. Не позволю, чтобы мною пользовались подобным образом.

— То было бы, сударыня, мое величайшее достижение — воссоединить двух столь привлекательных людей и вернуть им милость Господню. Я уверен, что вы меня не подведете.

Все тело мое содрогнулось от сопротивления. Мысли беспомощно барахтались в голове, запутавшись в сетях папской уверенности, явного удовольствия Людовика и моего собственного отвращения. Как я могу допустить подобное? Чтобы меня укладывали в постель, словно невинную новобрачную… Папа взял меня за безвольно повисшую вдруг руку и подвел к ложу, а Людовик отвернул одеяло, открыв свои обтянутые кожей бока и выпирающие ребра.