— Когда ты, Элеонора, любимая, родишь мне сына, Аквитания достанется ему, а твои дочери потеряют права на нее. Связав шампанских юнцов со своими дочерьми, Людовик побуждает их к тому, чтобы выпустить мне кишки прежде, чем я смогу зачать с тобой сына.

— Что ж, в таком случае я стану молиться, чтобы они потерпели поражение, — сухо ответила я, не очень-то довольная той ролью, которая отводилась мне в этой схватке за власть. — И чтобы ваши усилия продлить свой род увенчались успехом.

— Вам нет нужды о том молиться, душа моя.

И Анри еще раз очень внушительно продемонстрировал мне всю силу своей мужественности, а вслед за тем собрал свои войска и покинул молодую жену.

— Пойдем со мной, помолимся, — позвала я Аэлиту.

— А о чем именно?

— Чтобы лихорадка, которая всегда сваливает Людовика, стоит ему столкнуться с твердым сопротивлением, заставила его вернуться в Париж прежде, чем они начнут рубиться на поле боя.

— И за благополучие Анри.

— Это само собой разумеется.

Я молилась горячо, как никогда раньше, и заказала витраж для собора в честь нашего брака. Витраж из стекла насыщенных цветов — ярких, торжествующих, подобно воле Анри и моей — должен был изображать нас коленопреклоненными, торжественно и почтительно подносящими дар святому Петру.

Я не сомневалась, что Анри возражать против этого не станет. Возможно, ему даже понравится, если только он возвратится в Пуатье и пробудет со мной достаточно долго, чтобы иметь возможность заметить этот витраж.

Известия о войне я получила из третьих или четвертых рук, и они не слишком меня взволновали. Продолжалась она недолго и завершилась, едва начавшись. Как и ожидалось, Людовик вступил во главе своего войска в Нормандию. Анри поспешил ему навстречу, и король, захворав лихорадкой, тут же отступил. Анри же, решив не откладывать свое мщение, превратил в пустыню Вексен, а заодно захватил два замка своего братца Жоффруа. Третий, последний, он не тронул только за недостатком времени. Жоффруа бесился от злости, но поделать ничего не мог. После всего этого нашим врагам ничего не оставалось делать, разве что возмущаться да сетовать. Людовик, которого свалила лихорадка благочестия, подписал мир и поспешил к себе в Париж — мои молитвы были услышаны. Жоффруа молил брата о прощении, на что Анри отвечал с саркастической усмешкой, ни на грош ему не веря — но прощение даровал. Шампанские войска укрылись за стенами крепостей, а Евстахий убрался восвояси, в Англию.

В целом весьма недурная военная кампания вышла.

Как тогда сказал Рожер Сицилийский? «Анри Плантагенет пойдет далеко».

Возможно, мой молодой супруг действительно шел далеко, только вот его дорога, казалось, никогда не ведет ко мне. Я восседала за почетным столом во дворце Анри в Анже — туда я перебралась со своей челядью по просьбе Анри, как надлежит порядочной жене, и теперь у меня не было в утешение даже любимого моего Пуатье. А Анри все не появлялся. Поэтому сочные блюда оставались почти нетронутыми на моих тарелках, сердце кололо от утраты любви и восторгов любимого, а я слушала неуклюжие попытки боготворить ту, что недоступна.

Понятно, эти песни были перепевами моих трубадуров. Никак не связанными с вечным отсутствием Анри.


Я думал, о любви я знаю все,

На деле я едва знаком лишь с нею,

Ведь я не в силах разлюбить ее —

Ту, что не станет радостью моею.

Жалобно ныли струны. Лютня пела и плакала в руках мастера своего дела. Ангельский голос ласкал мое сердце чистотой тона.


Пред ней теряю силы я стократ.

Я стал иным, к утехам равнодушным:

Она поймала в зеркальце мой взгляд

И сделала меня рабом послушным.

Эти слова пронзали мое сердце. Они возбуждали во мне желания, и я едва сдерживала слезы — настолько сильным было чувство, разве что надо «она» заменить на «он». Ибо Анри то и дело покидал меня. Часто. И надолго. Как он мог, когда я — новобрачная? А он меня забросил.

Уделил мне две недели сразу после венчания. Потом еще четыре волшебных месяца в конце того же года, тогда он объезжал Аквитанию и знакомился со своими новыми вассалами. В те зимние месяцы у меня на сердце светило солнце, а Анри счел за лучшее с пониманием относиться к моим баронам, которым не нравилось, что ими правит анжуец — правда, не нравилось меньше, чем правление Людовика.

Все то время у Анри с губ не сходила приветливая улыбка, с моими вассалами он держался дружелюбно, хотя сами они встречали его в лучшем случае настороженно. В худшем же выказывали откровенную враждебность к новому сюзерену, который мог обобрать их до нитки, дабы финансировать свое вторжение в Англию. Он скакал с ними на охотах, бил птиц соколами, пил пиво без меры и льстивыми речами завлекал на свою сторону. Я была поражена его талантами.

А потом мы приехали в Лимож.

Если уж я припоминаю все ужасные подробности того, что там произошло, тем более должны их помнить жители этого цветущего городка, находящегося в моих владениях.

Мы разбили свои палатки и шатры в поле у недавно возведенных городских стен, а затем торжественно въехали в город, милостиво отвечая на приветствия горожан, которые должны были принести нам присягу на верность. В тот же день, после торжественной мессы, готовился пир и празднество в честь нашего прибытия — без парадных церемоний. Приглашены были все достойные и знатные люди: зажиточные горожане, клирики. Подали кушанья, с нашей лагерной кухни принесли блюда и тарелки; рекой лилось вино, звенели песни менестрелей. Мы путешествовали, как подобает властителям, невзирая на все неудобства полотняных шатров в сырую и ветреную погоду. Гости, приглашенные нами из города, были усажены за столами, дабы выпить за нашу свадьбу и благополучное прибытие. Анри, погрузившись в оживленную беседу с одним достойным горожанином, вытащил кинжал…

И недоуменно уставился перед собой. Я заметила это, проследила за его взглядом — и увидела то же самое, что видел он.

На дощатых столах стояло совсем мало мисок и тарелок, а еды было как кот наплакал. Я пересчитала кушанья: их было едва ли с десяток, да и те самые простые. Тушеная крольчатина с луком, какая-то рыба, отдаленно похожая на лосося. Густая капустная похлебка. Недоуменный взгляд сидевшего рядом Анри стал наливаться яростью. Я подозвала к себе слугу.

— Что, разве совсем нет жаркого? Позаботьтесь, чтобы подали сразу все, это же не парадный пир.

— Ничего другого нет, госпожа, — хриплым голосом промямлил слуга.

Анри ожег взглядом нашего дворецкого.

— Будьте любезны позвать повара, — негромко промолвил он, хотя губы сурово сжались, даже побелели от напряжения.

Повар, дородный мужчина, славившийся среди моих умельцев редким мастерством, отвесил низкий поклон, воздел руки к небу и, не теряя попусту времени, пустился в объяснения:

— Как же я могу показать свое искусство, мой господин, когда мне не дали продуктов? Горожане Лиможа не сумели доставить мне обычные припасы, подобающие для угощения их сюзерена. На столах — все, что нам принесли.

Анри быстро обежал глазами сидевших за столом и отыскал аббата монастыря святого Марциала. Аббат сидел с крайне самодовольным видом, на унизанных перстнями пальцах сверкали и переливались самоцветы.

— Объяснитесь, сударь.

Просьба, произнесенная тихим спокойным голосом, прозвучала угрожающе.

— Мы соблюли букву закона, мой господин, — с тем же поразительным самодовольством ответил епископ[90].

Мне стало страшно за него.

— Какого закона?

— Закона феодальной повинности нашему сюзерену, государыне Элеоноре. Мы обязаны поставлять припасы для ее удобства и пропитания, — тут губы аббата, к несчастью, изобразили легчайший намек на улыбку, — когда государыня пребывает в пределах городских стен.

— Что? — переспросил Анри еще тише.

Он подался всем телом вперед, чтобы лучше слышать собеседника.

— Поскольку государыня Элеонора поселилась не в замке, а в шатре, следовательно, за пределами стен города, то и оброк мы в таковом случае давать не обязаны…

Он оказался таким глупцом, что даже не пытался скрывать злонамеренной обдуманности своего поступка. Я растерялась от подобной дерзости, высокомерия, от столь откровенного вызова Анри Плантагенету, его новому сюзерену. Это ведь была пощечина и мне. Я открыла было рот для достойного ответа, намереваясь потребовать причитающихся вассальных повинностей, но Анри положил руку мне на локоть, призывая к молчанию. Другой рукой он взял со стола кинжал, будто размышляя, не проткнуть ли им драгоценное облачение аббата.

— Не будете ли вы любезны повторить? — попросил Анри.

— Давать оброк мы не обязаны…

Больше аббат ничего не успел сказать: Анри взмахнул рукой и с силой опустил ее, словно кузнец, подковывающий коня; кинжал по самую рукоять вонзился в доску стола, а Анри выкрикнул приказ, и дворецкий со всех ног кинулся выполнять.

— Вы не смеете оскорблять мою супругу. Вы не смеете пренебрегать своими вассальными повинностями. Позвать сюда начальника моих воинов!

Последовал короткий разговор, скорее уж поток приказаний, на которые капитан ответил коротким утвердительным кивком.

— Выполняйте! — прорычал Анри, вскочил на ноги и ухватил обеими руками белое полотно, покрывавшее стол.

— Не надо! — воскликнула я в ужасе, пытаясь всеми силами придержать скатерть.

С таким же успехом я могла остановить конную лаву, устремившуюся галопом в атаку. Анри, с побелевшими от ярости губами, резко дернул скатерть на себя. То, что считалось праздничным угощением, посыпалось на землю.

— Ступайте все вон! — приказал он, однако успел намертво вцепиться в роскошную ризу аббата прежде, чем тот ринулся к двери. — Э, нет, только не вы. Вам предстоит быть вместе со мной. Вы все увидите своими глазами… И это вселит в вас страх.

Оцепенев, я смотрела, как устремилось войско на внушительные, совсем недавно возведенные стены города Лиможа — атака началась, едва Анри надел доспехи и пристегнул меч. За два дня злополучные сооружения сровняли с землей, разрушены были и опоры нового моста через реку. Никто не смел становиться поперек дороги Анри. Те же, кто осмеливался, дорого за это расплачивались. А что было потом?

— Ну вот, господин мой аббат, — улыбнулся Анри дрожащему клирику, которого вытащили из палатки взглянуть на результаты. Тот явно опасался сделаться следующим объектом мести своего сюзерена. — Ни аббат, ни горожанин, ни даже уличный попрошайка не смогут сослаться на городские стены, чтобы отказать мне или госпоже в повинностях, кои вы обязаны нести.

И гроза утихла так же внезапно, как и разразилась. Анри отпустил свою жертву и бросил кольчужные рукавицы рядом со мной (дело было в моем шатре), потом подцепил носком сапога табурет и спокойно сел, будто ничего и не произошло.

— Проголодался я.

— Сами виноваты. Это ведь вы сбросили на пол все, что можно было съесть. Вполне приличная лососина, сколько мне помнится…

— Я же ради доброго дела. — Его улыбка была доброй, грустной, виноватой, такой характерной для Анри. — Даже не знаю, сумеете ли вы отыскать мне что-нибудь поесть…

В Лиможе мы все научились относиться к Анри Плантагенету с осторожностью. Эта яростная вспышка гнева, это ужасное проявление его горячности явились для меня еще одной гранью характера человека, который стал моим мужем и в которого я влюбилась до самозабвения.

Если не считать этого эпизода, у меня о той поездке сохранились самые сладостные воспоминания. Травля и соколиная охота в ясные и прохладные дни осени. Ночи в наших уединенных покоях, подернутые дымкой страсти и наслаждений. То было время, воспоминания о котором мне приходилось воскрешать, как о празднике перед засухой. Ибо за теми четырьмя месяцами пролегла пустота. Лишь бесконечные недели, когда нас разделяли обширные пространства, а новости приходили нечасто. Я бережно держалась за эти воспоминания, словно за жемчуга на тоненькой нити, которые вот-вот рассыплются, стоит неосторожно пошевелиться. Или же как за Часослов со множеством изукрашенных каменьями икон: их можно вынимать, подолгу разглядывать, восхищаться ими. А можно и поплакать, когда рядом никого нет.

Можно никому в том не признаваться, но всему этому я и предавалась.

Ах, как мне его не хватало… Как я томилась все те долгие шестнадцать месяцев, пока Анри с войском был в Англии, вдали от меня. Шестнадцать месяцев! Невыносимо. Вести о битвах, осадах, засадах, а чаще — гнетущее неведение. Ведь почти никогда я не знала, жив он или погиб. Каждый новый гонец мог принести известие о том, что я овдовела.

Что же, мое замужество теперь таким и будет?