— Ты моя, моя, я тебя никому не отдам…

— Конечно, твоя, — смеялась счастливая Мэгги, — меня никто у тебя и не отнимает.

Заснули они только перед рассветом, и утром Дик опять никак не мог оторваться от своей любимой женщины. Сегодня ему не надо было вставать рано. Самолет из Канберры, откуда летели Джастина с дочкой с пересадкой из Лондона, прилетал только после обеда, и можно было не спешить. Прижав к себе Мэгги, Дик снова уснул, а она лежала без сна, боясь потревожить его, если будет вставать. Мэгги с нежностью смотрела на умиротворенное лицо мужа, и ее сердце переполняла любовь к этому сильному, но ужасно мнительному человеку.

— Глупый ты мой, — прошептала она, высвобождая руку и трогая его жесткие волосы. — Седина вот пробивается… Я так долго ждала тебя, а ты еще в чем-то сомневаешься.

Дик пошевелился во сне и что-то пробормотал. Его лицо осветила улыбка. Мэгги замерла: «Спи, любимый. Спи спокойно, мы должны быть вместе, ведь мы так нужны друг другу».

2

Джастина появилась на выходе, ведя Дженнифер за руку, и сразу же увидела мать с Диком Джоунсом. И они тоже сразу же увидели ее. Впрочем, ее нельзя было не заметить — высокая, с пышной гривой огненных волос, роскошно одетая. Дженнифер подпрыгивала, пытаясь сквозь толпу пассажиров увидеть бабушку и дядю Дика. Джастина уже успела сказать дочке, кто их встречает.

У Мэгги отлегло от сердца, как только она увидела Джастину. В ее глазах не было ничего похожего на печаль или какие-то неприятности. Веселая, оживленная роскошная женщина, уверенная в себе и довольная жизнью. Значит, Лион и в самом деле занят, а Джастина приехала, чтобы оставить на какое-то время в Дрохеде Дженнифер, как она писала в письме. Лион постоянно в разъездах, она много занята в театре, и девочке одной скучно. «Слава богу, — подумала Мэгги. — Фрэнк прав, я иногда волнуюсь совершенно без повода».

— Бабушка, дядя Дик! — ликующе воскликнула Дженнифер, ухватившись за руки и той, и другого и не зная, кому первому броситься на шею. Потом все-таки выбрала и кинулась к Мэгги, обхватив руками ее за шею. У Мэгги растаяло сердце, стоило ей только прикоснуться к своей любимой девочке. «Боже мой, неужели есть что-то на свете чудеснее этого ощущения?» Она прижимала к себе Дженнифер, целовала ее до тех пор, пока Дик не отнял у нее девочку и, расцеловав, не водрузил к себе на плечи. Но Дженнифер долго там не усидела. Нагнувшись к голове Дика, она прошептала ему на ухо:

— Дядя Дик, вы лучше снимите меня. Я пойду сама, ведь я уже взрослая.

Дик удивленно приподнял брови, но тут же бережно снял девочку и поставил ее на пол. Потом склонился к ней и шепнул:

— Ты извини меня, я не подумал, что ты и в самом деле взрослая, а я тебя, как маленькую, на плечи.

Дженнифер с достоинством кивнула и тут же, забывшись, сказала:

— Вы меня в Дрохеде посадите на плечи, хорошо?

— О чем вы там шепчетесь? — вмешалась Мэгги. — Пойдемте за вещами — и домой. Там все уже заждались.

С приездом Дженнифер в доме как будто посветлело. Дяди теперь долго не задерживались на выгонах и спешили побыстрее попасть домой, где каждый норовил перехватить друг у друга девочку и подержать ее на руках. Они не знали, чем еще можно заняться с детьми, и Дженнифер весь вечер переходила с рук на руки. Один только Джимси придумывал разные игры и бегал наперегонки с девочкой, чем окончательно покорил ее. Особую радость доставляло дядям желание Дженнифер научиться кататься на лошади. Тут уж нечего было и говорить, она попала в надежные и опытные руки. Боб съездил на соседнюю ферму, где продавали пони, и торжественно привел лошадку в Дрохеду. Теперь у всех было чем заняться, и Дженнифер скоро научилась скакать на своей маленькой лошадке, как заправская наездница.

В первые дни Мэгги никак не удавалось поговорить с Джастиной о Лионе и о том, как складываются у них теперь отношения. Все были какие-то дела, суета. Но наконец-то им удалось уединиться, и Мэгги осторожно завела тревожащий ее разговор.

— У нас все хорошо, мама, — ответила Джастина. — Единственное, что меня не устраивает в нашей жизни, — постоянные разъезды Лиона. Он то в Риме, то в Бонне, то еще где-то. Правда, я много работаю. Почти все ведущие роли мои. Я думала, что после кино уже не смогу работать в театре, будет скучно. Но нет, работаю с огромным удовольствием.

— А Лион не против твоей работы? — спросила Мэгги. — Может быть, ему бы хотелось, чтобы ты сопровождала его в поездках?

— Ну что ты! — засмеялась Джастина. — Он ведь долго не сидит на одном месте, так что сопровождать его невозможно. А театр?.. Нет, он не против. Почему-то ему не нравилось, когда я начала тогда еще, в Италии, сниматься в кино, а вот к театру он относится спокойно. Ты знаешь, — Джастина усмехнулась, — мне кажется, мы поменялись ролями. Раньше, когда мы жили в Бонне, я рвалась из дома, хотела уехать куда-то и в конце концов уехала в Рим, а потом в Америку, а теперь он практически не бывает дома. Когда мы снова начали жить вместе, он сказал, что понял свою ошибку: «Тебя нельзя держать в клетке, ты вольная птица, но я не хочу больше терять тебя», — так он сказал. Мы уехали в Лондон, и я снова стала играть в театре. Так что он предоставил мне полную свободу действий, у нас у каждого своя жизнь, хотя мы и живем вместе. Он как будто нарочно не ограничивает ни в чем мою свободу, и, ты знаешь, мне это начинает надоедать.

Мэгги только покачала головой.

— На тебя не угодишь.

— Просто я не люблю крайностей, — резко сказала Джастина. Они медленно прогуливались по саду и незаметно подошли к семейному кладбищу.

— Ох, мам, — выдохнула Джастина, — почему-то в последнее время мне даже снилось, что я в Дрохеде и сижу у могилы Дэна. Давай посидим здесь?

— Конечно. И ты еще спрашиваешь! Я в последние дни здесь не была и уже исстрадалась, хотя у меня возникают неприятности из-за того, что я хожу сюда часто, — тихо сказала Мэгги. Джастина вопросительно посмотрела на мать.

— Дик?

— Да, — кивнула Мэгги. — Но не будем об этом.

Но Джастина, помолчав с минуту, все-таки продолжила начатый разговор.

— Он не доволен тем, что ты ходишь на могилу кардинала?

И, не дождавшись ответа, спросила тихо:

— Ты все еще его любишь?

Она не сказала, кого именно, но Мэгги поняла и так же тихо ответила:

— Да. Я буду любить его до конца своих дней… Дика я тоже люблю, но по-другому… А он… нельзя же ревновать к мертвому.

— Он для тебя не умер, мама. — Джастина взяла мать за руку и, глядя на надгробье кардинала, попросила: — Расскажи мне о нем. А мне так хочется знать о вашей любви. Великой любви, — добавила она почти шепотом. — Я уже давно это поняла, и знаешь, мама, я даже завидую тебе… Расскажи мне.

— Что тебе сказать, дочка… — Мэгги тоже не отрываясь смотрела на могильный памятник Ральфа.

— Какой бы состоявшейся ни была чья-то жизнь, всегда существует огромная разница между тем, о чем мечталось в юности, и тем, что получилось. Ни один из нас не шествует по избранному пути, не отклоняясь и не сворачивая. Когда я была совсем молода, мне казалось, что я обязательно найду свою любовь, узнаю, что такое настоящее семейное счастье, буду растить детей, радоваться и огорчаться вместе с ними. Но у меня ничего не получилось. Мне казалось, что Ральф был именно тем человеком, с которым я могла бы быть счастлива. Я добилась того, что он полюбил меня. И его любовь была такой же глубокой и страстной, как моя. Он мужественно старался победить эту безумную страсть добродетелью, стремлением к вечным благам. А я… Наверное, я хотела помешать этому.

— Он был священником, мама, — сказала Джастина. — Он не мог поступить иначе…

— Я не скрывала того, что это доставляет мне неисчислимые страдания. Однажды, когда мы встретились после долгой разлуки, он пришел в этот дом и застал меня одну. Я подала ему руку и молча заплакала — мне ад внушил проклятое немое красноречие — я дала ему без слов почувствовать, как страдаю из-за того, что он пренебрег мной, не любит меня, что предпочел моей любви другую, высшую любовь. В конце концов он не смог противостоять искушению и осушил мои слезы своими губами. И в ту минуту Бог не видел нас. Не знаю, раскаялся ли Ральф в совершенном грехе, но он оставил меня, сбежал, решив исполнить обет и вернуться к своему призванию.

— А что ты чувствовала в ту минуту?

Джастине на глаза навернулись слезы.

— Я думала… что прежде он хотел убить меня. Зачем он меня полюбил, зачем вскружил мне голову? Он поработил меня, поставил на мне свое клеймо, а потом покинул меня. Я готова была проклясть все на свете, я спрашивала себя — если он так любит Бога, зачем причиняет столько зла бедному божьему созданию? Неужели это милосердие, неужели это вера? Нет, мне казалось, что это черствый эгоизм. Я думала, что он, украв мое сердце, разорвал его на части и выбросил его. Я даже готова была мстить ему, я говорила себе — он попомнит меня, он поплатится. Если он такой святой, такой добродетельный, почему он обещал мне так много своей любовью, почему он ведет себя как черствый эгоист? Я испытывала такую жалость к себе, что готова была совершить любую глупость, лишь бы оставить его, лишь бы сделать так, чтобы он вернулся и жил рядом. Мне хотелось каждое утро просыпаться рядом с ним в теплой постели, готовить ему завтрак, ухаживать за ним, вместе с ним растить наших детей. Но потом я смирилась. Я сказала себе, что не нужно мучиться понапрасну. Пойми, Мэгги, говорила я себе, он долго боролся, прежде чем одержать победу. Он не обманывал тебя — он любит тебя всей душой, но Бог и долг прежде всего. Земная жизнь коротка и быстротечна, мы соединимся на небе и, как ангелы, будем любить друг друга.

Бог примет нашу жертву, наградит нас и возместит нам ее сторицей. Я сказала себе — твое самолюбие должно быть удовлетворено, если ты заставила испытать настоящую земную любовь и даже согрешить такого человека, как Ральф. Я поняла, что оставила в его сердце глубокую, ужасную рану.

Джастина качала головой.

— Мама, а как же ты? Ведь он знал, на что шел, когда собирался стать священником. Он хотел подняться как можно выше на этой лестнице служения Богу. Он должен был осознавать, что не имеет никаких прав на тебя.

Мэгги тяжело вздохнула.

— Джастина, ты всегда была несправедлива по отношению к кардиналу де Брикассару. Дело не в том, что он посвятил себя церкви и сочетал браком свою судьбу с женщиной по имени вера.

Джастина плотно сжала губы.

— Мама, ты не должна была подпускать его к себе. Тебе с самого начала следовало дать ему понять, что эта любовь была безнадежной и что она должна была остаться без ответа. Он не должен был полюбить тебя.

Мэгги долго молчала.

— Как легко давать советы — наконец ответила она, — и как трудно следовать им, когда в сердце разыгралась буря! Я боялась сойти с ума, я хотела позвать кого-нибудь, спросить совета, узнать, как мне действовать дальше, но никто не мог бы помочь мне, даже сам папа римский. Если бы Ральф был простым священником в местном приходе, может быть, я рискнула бы и решилась на то, чтобы открыть кому-нибудь свою тайну, но он уже занимал высокий пост, и я не могла рисковать его карьерой. Я не могла стать такой же эгоистичной и черствой. Мне было понятно, что, заставив его таким образом отказаться от сана, я могла бы вызвать в его душе лишь ожесточение. Ведь он уже был легатом — наместником папы римского в Австралии, и я могла бы лишь сокрушить его судьбу. Я до сих пор не знаю, правильно ли поступила. Может быть, мне самой следовало бы пойти в церковь и там исповедоваться перед Богом. Может быть, мне нужно было раскаяться во всех своих грехах и попросить у Господа прощения. Может быть…

Она снова надолго умолкла, задумчиво перебирая полураспустившиеся бутоны роз, которым не было никакого дела до людских переживаний…

— Да, может быть… Но я не раскаялась ни в чем и не рассказала о том, что было между мной и Ральфом, никому. Может быть, если бы у меня был настоящий друг, я поделилась бы с ним, но я была одна… Сколько раз мужество покидало меня, сколько раз я боролась с этим чувством без всякой надежды на победу! Единственное, о чем я молила Бога, — чтобы сердце мое не ожесточилось, чтобы я не обозлилась на весь свет из-за тех несчастий, которые обрушились на меня.

Джастина испытала прилив нежности и сочувствия к матери.

— Не надо так говорить, — сказала она, — ты такая добрая, какие у тебя могут быть грехи?

Мэгги подняла глаза, и Джастина прочитала в них немой укор — ведь раньше ты так не думала. Что мешало тебе быть доброй по отношению к матери тогда, когда ты еще жила в Дрохеде?