Григол Робакидзе - Меги. Грузинская девушка

— Ты не узнаешь меня, Гегия? — спросил я его после продолжительного молчания.

Он угрюмо взглянул на меня и ответил:

— Нет… — Снова молчание.

Когда же мой двоюродный брат назвал мое имя, Гегия чуть-чуть вздрогнул и смущенно пробормотал:

— А-а-а-а…

На лице его, однако, при этом не отразилось и тени удивления. Он подсел к нам, поближе к огню, так как ночь была довольно сырой, хотя и не очень холодной. Старик снова посмотрел на меня своим обычным тяжелым взглядом. Вид этого уже почти нечеловеческого создания, на котором, может быть, целое столетие оставило свои следы, был ужасен. Он задал мне несколько вопросов, на которые я ответил ему в смущении. Мало-помалу старик потеплел: высохшее дерево ожило. На его губах на миг даже мелькнула улыбка. И вдруг он спросил меня, сильно прищурив глаза:

— Ты еще помнишь, как я рассказывал тебе сказки?

— Да, конечно… Как я могу это забыть?.. Одну из них я даже напечатал в книге, — ответил я.

— Какую?

— О мальчике, превратившемся в камень…

— А-а-а!.. В какой книге?

— В этой.

Я достал из саквояжа немецкое издание моего романа, раскрыл книгу и показал ему то место, где речь шла о сказке. Гегия взял книгу и стал сосредоточенно разглядывать ее. И в самом деле: впервые на этой земле видели готический шрифт! Но удивления я не заметил на лице старика. Он произнес лишь едва слышно:

— Так ты, значит, стал писателем!

Меня так и подмывало сказать ему, что и он упоминается в этой книге, но я встретил вдруг его взгляд и испугался: этим глазам невозможно было солгать.

Мой кузен лег спать. Мельник осмотрел мельницу, затем вышел и направил воду в сток. Все три жернова остановились. Теперь и он лег отдыхать. Я устроился на тахте, сооруженной на скорую руку из досок. Мельник и мой кузен сразу же заснули. Гегия неподвижно сидел у печки и выглядел как старая гравюра на дереве. Огонь тихо догорал, убаюкивая старика. Я не мог уснуть, хотя и был утомлен. Я взял из саквояжа томик стихов Поля Валери и начал листать его. Но в этой глуши, на этой старой мельнице слова парижского александрийца показались мне такими неубедительными, такими поверхностными. Да и я был уже не тот: я чувствовал, как слой за слоем с меня спадала вся западная культура. Разум Гегеля, дарования Гете, звуки Баха, черно-белые контрасты Рембрандта — все это показалось мне теперь далеким и чуждым. Журчала вода. Какой-то первобытный ритм стал мерно вибрировать во мне. Я начал воспринимать время как нечто единое и целое, и мне казалось, будто ход его приостановился. Я был теперь таким же как и тогда, тридцать лет тому назад; но я с трудом различал эти «теперь» и «тогда»…

Далеко-далеко уносил меня шум мельничного колеса. Мой взгляд скользнул по остановившимся жерновам, и с чувством, близким к страху, воспринял я их первобытный покой. Старик также погрузился в безмолвие. Все было так таинственно. Вдруг я вспомнил о сумке Гегии и замер: неужели ее уже нет у него? Я отложил книгу и закрыл глаза, но сон не шел ко мне. Я притворился спящим. Гегия встал и взглянул на моего кузена и мельника. Оба спали. Старик посмотрел в мою сторону. Я лежал, не шелохнувшись. Во дворе залаяла собака. Гегия подошел к двери, открыл ее и выглянул во двор. Лай прекратился: значит, никого не было. Старик вернулся, кашлянул и стал, как мне показалось, намеренно шумно ходить взад и вперед. Потом он еще некоторое время внимательно наблюдал за мной, но я лежал не шевелясь. Теперь он, по-видимому, убедился, что я сплю. Затаив дыхание, я следил за каждым его движением. Он направился в угол комнаты, где под кучей лохмотьев у него был спрятан небольшой деревянный ящик и что-то достал из него. Когда он повернулся ко мне лицом, я увидел все ту же старую сумку, которая теперь вся была покрыта заплатами. Гегия раскрыл сумку, вытащил из нее какую-то дощечку и подсел к огню, спиной ко мне. Я осторожно приподнялся и украдкой взглянул на дощечку. Но каково было мое изумление, когда я увидел портрет. Это был портрет женщины! Я остолбенел, не в силах отвести глаз от изображения. Гегия что-то пробормотал. Мой взгляд превратился в пламя. Я почувствовал, что старик вот-вот ощутит спиной этот огонь и обернется.

В следующее мгновение Гегия оглянулся. Лицо его исказилось от гнева. Множество мелких морщин собрались в один пучок. Я был словно околдован: вместо того, чтобы опустить глаза и лечь, я вскочил с постели и подбежал к нему. Теперь оцепенел Гегия. Он молчал. Может быть, ему показалось, что я сошел с ума. Я взял у него дощечку и сразу же понял, что картина эта изображает девушку, именно девушку: ее волосы отливали солнцем, глаза ее… Но как описать их? Это были фиалки под кустом на сверкающем талом снегу. Но к чему описывать эти глаза? Любые слова были бы здесь жалким лепетом, переводом с мертвого языка. Это был не портрет, а какая-то магия, схваченная и овеществленная кистью мастера. Конечно, портрет не мог сравниться с женскими ликами Боттичелли или Леонардо да Винчи. Техника исполнения была просто беспомощной. Но от этого несовершенного произведения искусства исходила колдовская сила… Меня охватила дрожь. Я тяжело дышал. Я не мог отвести зачарованного взгляда от портрета. Чем больше я смотрел на изображение девушки, тем сильнее было очарование:

— Ну, что скажешь? Хороша, не правда ли?.. — услышал я голос старика.

Мне показалось, что кто-то невидимый вдруг нарушил мое одиночество, пытаясь рассеять очарование, в плену которого я оказался.

— Прекрасна… Да!.. Прекрасна… — пролепетал я.

Словно спустившись снова на землю, я вдруг неожиданно для себя произнес почти деловым тоном:

— Сколько золота дали бы за нее!

— Золота? — спросил Гегия с раздражением. — Для чего мне золото?

В его раздражении теперь сквозило презрение. Собравшись с духом, я по-детски пролепетал:

— Подари мне ее, Гегия… Пожалуйста…

Лицо старика вздрогнуло и исказилось, но лишь на одно мгновение. И он ответил хитровато, как будто найдя единственно возможный, а, значит, и верный выход:

— Хорошо, но при одном условии.

— При каком?

— Что ты не станешь выпытывать у меня ее историю.

Я не мог вымолвить ни слова. И вдруг во мне пробудилось любопытство, неудержимое и неодолимое, похожее на то, какое было у первых людей, когда змей соблазнил их. Я взглянул на Гегию: в его змеином взгляде была мудрость искусителя.

— Ну, так как же? Согласен? — спросил он. Его усмешка перешла в смешок. Желание раскрыть тайну портрета, разгадать загадку этого лица слишком, сильно горели во мне, чтобы поддаться искушению. Я решил отказаться от подарка.

— Нет, я не хочу ее… — ответил я разочарованно.

— А почему ты ее не хочешь? — спросил искуситель, все еще усмехаясь.

— Я хочу узнать историю этого портрета!

— А если я скрою ее от тебя?

— Нет, нет, ты должен рассказать мне все, что связано с этой картиной. Без этого портрет мне не нужен… — что-то в этом роде я ответил ему.

— Ну хорошо, будь по-твоему… Я расскажу… Один раз в жизни я расскажу ее кому-нибудь… Тебе расскажу… — Улыбка исчезла с его лица.

Гегия начал говорить. Он рассказывал долго, чуть ли не до рассвета. Я внимал ему, ловя каждое слово. Позднее я записал историю, рассказанную мне Гегией. Имена я не изменил, так как Гегия настоятельно просил меня об этом. Все события, о которых идет речь, я передал так, как поведал мне о них Гегия.

В финале драмы я кое-что добавил от себя. Пример великого поэта в «Поэзии и правде»? оправдывает меня, ибо для поэта правда всегда становится поэзией.

Она вышла из воды, словно из ребра Адама. Она совсем забыла, что этот источник предназначен для питья, и искупалась в нем. Но в это время едва ли кто-нибудь придет — полуденный зной расслабляет тело, а часа через два-три не останется ни одной капли той воды, что наполняет теперь бассейн, — так мощно бьет источник.

Этот источник похож на обнаженное сердце дикой кобылицы, — подумала девушка. Прохладу земли взяла с собой девушка, когда вышла на мшистый бережок. Она почувствовала себя вновь рожденной. Мгнбвение она стояла неподвижно. Жизнь ее тела в этот миг была полна первородных сил земли, словно замедленная, тихая жизнь богатых рудных недр. Девушка прикоснулась рукой к вакхической выпуклости своих высоких бедер, в которых, как плоды, дозревали все семнадцать весен ее юной жизни; одна весна порождала другую. Девушка взяла лежащее на траве полотняное полотенце и обвила им свое свежее, закаленное тело. Тугие мускулы. В грудях созревали два солнца. Крепкое тело напряглось. Каждая жилочка в нем была готова к оплодотворению. Взор блуждал в туманной дали. Ноздри нервно вздрагивали, как у благородного животного. Легкие жадно всасывали пряный воздух. Девушка сделала несколько шагов вперед и погрузилась в тень раскидистого орехового дерева. Взгляд ее глаз цвета морской волны скользнул по солнечным бликам, сверкающим, будто пятна леопардовой шкуры, сквозь большие листья ореха. Она вдруг снова замерла и устремила взор вдаль, поверх безграничной шири отливающих изумрудной зеленью кукурузных полей. Девушка как бы срослась с пейзажем, стала его частью. В блаженном смущении ощутила она, как сливается в единое целое с природой. Она потянулась. Тело наполняло нечто доселе неизведанное.

Послышался топот копыт. Девушка насторожилась, будто волчица, прислушивающаяся к биению сердца земли. Она быстро накинула на голое тело белое шелковое покрывало. На проселочной дороге из-за кустов показались два всадника. Одного из них она узнала. Это был Джвебе, высокопоставленный правительственный чиновник княгини Дадиани; второго она не знала. У обоих всадников на левой руке сидел сокол. Заметив девушку, мужчины прервали разговор. Они подъехали ближе. Девушка смело взглянула ни них. Несмотря на то, что Джвебе знал ее, он не сказал ей ни слова. Но она увидела улыбку, мелькнувшую на его губах. Девушка почувствовала неловкость, усугубившуюся еще тем, что мужчины молчали, и вдруг краска стыда залила ее лицо. Ее тело, правда, было прикрыто, но оно ощущало свою наготу под тонким покрывалом. Всадники подъехали еще ближе. Незнакомец изменился в лице. Разгоряченные лошади жадно пили прозрачную воду источника, бившую сильной струей из земли. Животные то и дело поднимали головы, втягивая воздух нервно вздрагивающими, похожими на жабры кроваво-красными ноздрями. Джвебе ласково погладил своего сокола по шее. Незнакомец украдкой посмотрел на девушку. Изумленно, почти по-человечески взглянул на нее и его сокол. Постепенно смущение девушки исчезло, уступая место негодованию. Ее взгляд теперь был подобен сдержанно-строгому пламени соколиных глаз. Незнакомец не выдержал ее взгляда и потупился. Когда лошади утолили жажду, всадники ускакали. У поворота дороги незнакомец оглянулся и бросил прощальный взгляд на гранатовые волнистые волосы нимфы.

Девушка облегченно вздохнула. Ее гнев, казалось, иссяк, и она вновь почувствовала себя сильной, но в глубине души она была смущена. Кто был тот незнакомец! Мегрел? Но мегрел не так держится в седле: в его осанке чувствуется и ловкость, и мужество. У незнакомца же осанка была совершенно иной: в ней было что-то от естественно-небрежного изящества красивого животного. Хотя он носит черкеску, он все же не похож на наших, — подумала девушка. У него не мегрельское лицо. Глаза его серо-зеленого цвета, брови на концах загнуты кверху, худое лицо, изборожденное морщинами, как бы застыло, но озарено внутренним пламенем. Взгляд недоверчивый, строгий и холодный. На носу глубокий шрам.

Девушка оделась и пошла домой, вверх по холму, высота которого не превышала семидесяти пяти футов и имела форму усеченного конуса. На его тупой вершине стоит дом; обозреваемый со всех сторон, словно орлиное гнездо. С холма на север взору открывались склоны Сванских гор, являющихся отрогами Большого Кавказа, а на юг — Джавахетские горы, упирающиеся в Гурийское предгорье. На востоке простирается утопающая в зелени Имерети, а на западе необъятное Черное море, или Понт Эвксинский — Гостеприимное море, как его называли древние. От подножья холма до самого моря пролегла широкая равнина, которая, подобно огромным входным воротам, раскинулась между склонами Сванских гор и Гурийским предгорьем. Повсюду кукурузные поля и леса. Там и сям видны озера и болота. По равнине, словно блестя чешуей, тянутся длинными лентами реки Цхенис-Цкали, Абаша, Кодори, а также знаменитый Риони. Древние называли его Глаукос, Гиппос, Коракс и Фазис. Это — Мегрелия, или Колхида далеких времен. На берегах Фазиса пришельцы когда-то увидели необыкновенную птицу, которую они по месту ее обитания назвали фазианусом, то есть фазаном. Эту птицу, как сообщает в своем стихотворении Марцмал, аргонавты привезли затем в Грецию: