Жорж Санд - Мельхиор

— Для меня это закон, — продолжал Мельхиор. — Я видел на Зейдер-Зе добропорядочных буржуа, которые воспитывали своих детей и работали для своих будущих внуков. А я моряк. Ласточка гнездится где попало, и у чайки нет родины.

— Так вы никогда не любили? — простодушно спросила Женни.

Потом, устыдившись своего любопытства, добавила:

— Простите меня, кузен, я задаю вам нескромные вопросы, но ведь если брак между нами невозможен, разве нам нельзя быть вполне откровенными друг с другом, ничего не опасаясь?

Мельхиор нашел эту уверенность весьма наивной, но это ничуть не уменьшило его уважения к Женни.

— Как вам угодно, — ответил он. — Я скажу вам правду. Я любил очень часто, но по-своему, а никак не по-вашему. Однажды меня постарались уверить, что я серьезно влюбился. Но — пусть я сквозь землю провалюсь, коли вру! — никогда я не был влюблен меньше, чем в тот раз.

— Расскажите, как это было, — попросила побледневшая девушка; она тревожно вслушивалась в слова Мельхиора.

— Простите, Женни, — возразил он, — поставим точку. С этой историей для меня связаны неприятные воспоминания.

— Это я прошу прощения, — кротко сказала Женни. — Может быть, я нечаянно пробудила раскаяние, дремлющее в глубине вашей совести?

— Нет, даю вам честное слово, Женни. Я был тогда очень молод и неопытен. Меня обманули. Вся история умещается в этих двух словах.

— Я хотела сказать… Быть может, сожаление…

— Нисколько. Как могу я жалеть о злой и лживой женщине, если я спокойно покидал ананасы Сан-Доминго ради вяленой рыбы эскимосов? Свет велик, море открыто для всех, жизнь длинна. Воздуху хватает всем людям, и женщины есть на все вкусы… Я утопил этот несчастный случай в своей памяти и с тех пор создал себе собственную мораль: никогда не любить женщину больше двух недель. После этого я снимаюсь с якоря, и попутный ветер развеивает мою любовь.

— Значит, — заметила Женни, — вы затаили обиду на женщин и наказываете их презрением и равнодушием?

— Вовсе нет, — возразил моряк, — я их не сужу. Больше того — я люблю их всех, кроме старых и безобразных.

При этих словах Женни охватило чувство отвращения; она встала, намереваясь уйти.

Мельхиор продолжал, как будто не замечая этого:

— Я осмеливаюсь говорить вам такие вещи, Женни, только потому, что вы для меня не женщина и у меня никогда и в мыслях не было…

— Пойду к отцу, он, наверно, проснулся, — прервала она.

И Женни заперлась в своей каюте, чтобы наплакаться вдоволь.

Несколько дней прошло в унынии и безнадежности. Потом ей удалось убедить себя, что Мельхиор, конечно, способен полюбить, только ему надо встретить женщину, достойную его; и она робко мечтала, почти не смея надеяться, что этой женщиной будет она сама. Невинной девушке было невдомек, насколько она выше всех тех, которые попадались ему на пути. Она была так чиста сердцем, так скромна, что причину своих неудач искала только в самой себе. Она порочила себя, сетуя на природу за свою стройную и изящную фигуру, за целомудренную, чисто английскую красоту, которою наделила ее мать. Она проклинала свою нежную, как у северянки, кожу, не темневшую ни от солнца Индии, ни от морских ветров, тонкую талию, на которую грузинка посмотрела бы с презрением, и даже белые руки, которые индианка покрыла бы красной краской. Ей не приходилось жить в странах, где ее красота была бы всеми признана, и она боялась, что в глазах Мельхиора она некрасива. Ее пугало также, что она недостаточно умна; она забывала, что привычка к чтению и размышлению открыла ей сложный духовный мир, недоступный этому человеку, доброму и смелому от природы, но неспособному разбираться в самом себе. Она видела его в ореоле своих прежних восторженных мечтаний об иллюзорном будущем, идеализируя его, чтобы оградить себя от разочарования.

Наконец, она осуждала в себе, как недостатки, все те качества, которых Мельхиор был лишен, не понимая, что любовь, которую она испытывала, а он нет, делала из нее настоящую женщину, а из него — несовершенного мужчину.

Пока Женни мучилась сомнениями и колебалась между надеждой и отчаянием после каждой беседы с Мельхиором, пока, раздираемая противоположными чувствами, она боролась то с равнодушием своего возлюбленного, то со своей собственной любовью, Жам Локрист, которому, как и подобало набобу, чужды были тонкости девичьей любви, подвергал ее настоящему преследованию, требуя, чтобы она высказалась.

Его роль становилась все затруднительнее в лабиринте сердечных тайн, в которых он ничего не смыслил. Сперва он с удовольствием взирал на зарождающуюся близость молодых людей; но когда через три месяца он пожелал узнать, к чему она привела, его поразил небрежно меланхоличный тон ответа Женни:

— Я не знаю.

В это время судно находилось в виду берегов Гвинеи.

После долгих и бесплодных разглагольствований набоб пришел к выводу, что Мельхиор всерьез поверил нехитрому маневру, который был придуман, чтобы его испытать. Он не допускал мысли, что сердцу его племянника могли быть чужды как любовь, так и тщеславие.

Но Женни, видя, что отец готов открыть Мельхиору свои истинные намерения, решилась на отчаянный шаг.

Ее женская гордость возмущалась при мысли, что ее руку предложат человеку, у которого нет никакого желания завладеть ее сердцем. Возможный отказ Мельхиора казался ей хуже самой смерти, ибо чувство унижения усугублялось мучениями несчастной любви. Она предпочла безнадежность позору несбывшихся надежд и решительно заявила отцу, что очень ценит Мельхиора, но любит его не настолько, чтобы сделать его своим мужем.

Этот неожиданный результат трехмесячных колебаний сперва очень огорчил набоба; но потом он утешился мыслью, что наследнице нескольких миллионов долго засиживаться не придется. Он даже порадовался, что не успел унизить себя и своих денег излишней откровенностью с племянником, и предоставил Женни распоряжаться по своему усмотрению как будущим, так и настоящим.

А между тем, невзирая на борьбу всех этих противоречивых желаний, неотвратимый рок вершил свое дело, неуклонно направляя события по предначертанному пути.

Мельхиор слепо поддавался уловке, которую почти перестали от него скрывать. Он никогда бы не догадался, что ему, бедному моряку без образования и без денег, собираются предложить самую богатую и красивую наследницу двух полуостровов. На подобные смелые догадки способны только люди, одержимые любовью или алчностью и готовые на все, чтобы их осуществить.

Мельхиор даже вообразил, что Женни печальна оттого, что любила кого-то в Индии против воли отца. Он так остерегался ее, что и не подумал остерегаться самого себя: он был убежден, что его сердце всегда будет мирно дремать в своей скромной доле.

Как мог он предвидеть будущее, если он не знал самого себя и страсти никогда не владели им?

И тогда в уме молодого человека совершилась странная и неожиданная перемена: продолжая отрицать любовь для себя, он стал допускать возможность ее у других; он подумал, что такая девушка, как Женни, вполне заслуживает быть любимой, и стал судить о себе гораздо хуже, чем прежде, ибо сравнение убедило его, что он во всех отношениях ниже ее.

Быть может, сознание своего ничтожества — первый шаг к высокому взлету; у глупцов его не бывает.

Невежество может долго быть лишено скромности; но если оно хоть раз устыдится самого себя, это уже не невежество.

Как только Мельхиор понял, насколько Женни выше его, пропасть между ними стала меньше; но с тех пор в нем пробудились неведомые прежде чувства, внося в его душу смятение, тайну которого знала только его совесть.

Он решил избегать своей кузины: он считал себя очень сильным, потому что ему никогда не приходилось подвергать свою силу подобному испытанию; но оно оказалось труднее, чем он предполагал. Недуг помимо его ведома успел проникнуть очень глубоко.

Однажды он сделал героическое усилие: попробовал еще раз похвалиться перед Женни своим презрением к тому, что она называла любовью; но в тот же момент душу его пронзило чувство, опровергавшее его слова, и он поспешно удалился. Он погрузился в размышления, которые были ему прежде незнакомы, и ужаснулся, почувствовав в себе две противоположные воли, два совершенно несовместимых стремления. Он словно пробудился от глубокого сна и недоумевал, как мог он прожить двадцать пять лет, не зная таких обыкновенных и простых вещей.

Редко, очень редко достигаем мы зрелого возраста, не растратив безрассудно свою энергию, не заглушив юношеский пыл страстей, не притупив девственную свежесть чувств, столь хрупкую и драгоценную. Воспитание с самого отрочества развивает в нас пылкое любопытство и даже мнимые сердечные стремления.

Из литературы, словно поставившей себе целью поэтизировать желание и разжигать страсть, наше скороспелое воображение жадно черпает мечту о великой любви.

И поэтому, ожидая от жизни неведомых радостей, мы разыгрываем на житейской сцене лишь жалкую пародию. Вступив на нее полными жизненных сил, руководимые и в то же время обманутые поэтическими традициями минувших времен, преданиями о давно умершей любви, мы пожинаем только страдание и стыд. Мы слепо растратили свои богатства, мы щедро дарили свое сердце направо и налево. И вот почему, еще не дойдя до самой прекрасной поры нашей жизни, мы уже разочарованы. Природа еще не успела дать созреть нашим способностям, как их уже задушил преждевременный опыт. Если бы вдруг воплотились старые наши иллюзии, мы бы уже не смогли им отдаться: эти хрупкие цветы увяли бы, упав на истощенную почву.

Тот самый день, когда мы становимся взрослыми, превращает нас в стариков, или, вернее, между детством и дряхлостью нет и часу промежутка. Таков результат цивилизации.

Но молодой Локрист, выросший вдали от общества и искусства, с детства получивший хорошую закалку для суровой и скудной жизни, никогда не пил из этого отравленного источника. В обществе он был как новенькая монета, только что пущенная в обращение и еще совсем не стершаяся.

Если он до тех пор не блистал обилием мыслей, зато у него не было и ложных понятий. Ему было чуждо как знание, так и заблуждение, которое так тесно связано с знанием. Любовь, по его понятиям, сводилась к мимолетному наслаждению, она не воспламеняла его кровь, не утомляла мозга, не сушила умственных способностей.

Этот отважный моряк, с виду такой неотесанный, с такими низменными выражениями и манерами, похожий на сырой металл, отлитый в грубую форму, таил, однако, в себе сокровища любви и поэзии, которые ожидали только луча света, чтобы раскрыться.

Сколь часто приходилось нам встречать подобных людей! Сколь многие казались неспособными, а потом совершали великие дела! А сколько было таких, которым сулили высокую будущность и которые остались бесплодными! Не родись такой-то человек вблизи трона, он был бы годен только для самого последнего места в обществе. А если бы другой умел читать, он стал бы вторым Кромвелем.

И вот настоящая любовь огромным и бурным потоком ворвалась в жизнь Мельхиора и мигом смела все его прошлое, как пустой сон. Она нашла в нем нетронутые богатства и Поглотила их подобно пожару. У этого грубого, невежественного и распутного моряка она развивалась глубже и драматичнее, чем в мозгу какого-нибудь салонного стихотворца.

Переворот совершился с такой устрашающей быстротой, что Мельхиор не успел опомниться. Все, чем прежде было заполнено его существование, рассеялось, как облако на горизонте. Вино, игра, табак, единственные развлечения моряка, стали вызывать в нем отвращение; пламя пунша не веселило его; грубые речи оскорбляли его слух.

Среди шумных попоек он сидел угрюмый и раздраженный, опасаясь, как бы пение не потревожило покоя Женни, а когда товарищи, смутно догадываясь о его состоянии, осмеливались подшутить над ним, он отвечал им угрозами и мстительными взглядами. Первый, кто произнес бы в этот миг имя Женни, пал бы под ударом ножа, который он сжимал в дрожащей руке.

На борту тайны недолго остаются неразгаданными. До слуха Женни вскоре дошли намеки на перемену, происшедшую в ее двоюродном брате.

Самая недалекая женщина становится проницательной, когда речь идет о главном, единственном интересе ее жизни. Мельхиор еще считал, что тайна скрыта в глубине его сердца, а девушка уже разгадала ее.

От счастья красота Женни озарилась торжествующим блеском; почувствовав свою власть, наивное дитя превратилось в пятнадцатилетнюю королеву: она стала своенравной, насмешливой, простодушно кокетливой, ласково жестокой. Для Мельхиора это было последним ударом.

Он перестал бороться со своим сердцем; для него началась новая жизнь, и он покорно принял все, что было в ней тяжелого и отрадного; он только старался не совершить ничего, в чем бы пришлось потом раскаиваться.