Юрий Каменецкий - Мелочи жизни

— Ты знаешь, я своего братца в обиду не дам, но здесь я целиком на твоей стороне. Маш, чем нас таким жизнь одарила, чтоб от счастья отказываться...

— Я теперь всего боюсь. Ты знаешь, там в салоне у него, по-моему, догадываются о наших отношениях.

— Брось, тебе это кажется. Сейчас тебе все будет мерещиться.

— Нет-нет, я чувствую... Там у него есть одна администраторша. Сама, наверное, не прочь...

— Плевать тебе на нее.

— Она ни одного слова просто так не скажет: «Вы так похорошели... Уже не день, а вечер». Змея.

— Не обращай внимания.

— Как не обращай, когда только об одном и думаю: здесь бы не проговориться, там невзначай не то не сделать. И кажется, Юлька что-то учуяла...

— Слушай, а хочешь, я тебе погадаю... Давай-ка свою руку, быстро.

— Только твоего гадания не хватает! Опять кто-нибудь умирать будет...

— Пусть жизнь рассудит!

— Перестань! Пусти!

— Вот смотри, смотри! — затараторила Катя. — У тебя же тут явно два мужа — вот, просто совершенно очевидно. Даже говорить не о чем!

— Кать, не морочь голову!

— Так, бугор Венеры припухший — а ты у нас, оказывается, сексуальная...

— Что ты несешь...

— Нормально. Линия жизни длинная. Неприятностей нет. Особых. Благословляю, Мария.

— Да ну тебя!

— Слушай, а ты своего модельера хоть чуточку-то любишь? Или все только шмотки да Дом кино?!

— То-то и оно, что люблю.

— А чего ж ты мне тогда голову морочишь? Умничает тут. Брошу не брошу...

— Кать, поговорила с тобой, хоть легче стало. А то ведь с кем поделиться? Ты же знаешь, лучшая подруга — это профессия: не успеешь оглянуться — из-под носа уведут или мужа, или и того хуже...

— Конечно. Если с кем такими вещами делиться, так только с мужниной сестрой!

— Катя!

— Не психуй! Ты же знаешь — прежде всего я женщина и только потом родственница.

Хлопнула дверь, и в комнате с шампанским наперевес возник Сергей.

— Ты чего это так долго? Мы уже заждались, — упрекнула брата Катя.

— А то вам поболтать не о чем.

— О чем тут болтать, когда две голодные женщины шампанского ждут не дождутся.

— Ну, за стол наконец.

Они расселись за столом. Сергей открыл шампанское, разлил его по бокалам.

— За любовь! — торжественно произнес он.

— С удовольствием, — улыбнулась Катя.

— За Машеньку! За то, что моя Маша меня любит. — Сергей вдруг повернулся и как-то странно посмотрел на Машу. —

Да?!

Почему кабинет литературы называют «кабинетом»? Обычный класс. Только на стенах — портреты великих писателей.

В Машиной школе... Хотя в этих стенах правильнее было бы говорить — в школе, где работала Мария Петровна, корпус русской классики был обновлен. Потеснив представителей прошлого века, свое место заняли Ахматова и Булгаков. Под их строгими взглядами ребята, завершившие свой последний на сегодня урок, покидали класс. Маша писала, отвечая, как эхо, на их «до свидания»; ей еще оставалось отразить этот урок в журнале и в своем личном гроссбухе.

Наконец класс опустел, но и минуты не прошло, как дверь распахнулась.

На пороге стояла Костикова. Улыбка ее выказывала ответный взгляд учительницы.

— Забыла что-нибудь, Костикова? — не отрываясь от записей, пробурчала Маша.

—Я? Я — нет... Откровенно говоря, я думала—это вы кой-чего забыли. Мелочь, конечно...

— Ты о чем это?

Маша повернулась к ученице.

— О том, что вы у Инги Бабич отобрали. Вы ж это не совсем... приватизировали? Посмотрите и отдадите, насколько я понимаю... ведь так?

И видом и тоном Костикова старалась снизить значение поднятого ею вопроса. Будто в сумку учительницы попало чужое расписание электричек, да и то случайно.

— Вот оно что...

Маша в упор посмотрела на девочку. Как трудно найти верный тон, когда ученица — подруга твоей дочери, когда по нескольку раз в неделю она бывает в твоем доме.

— Вот оно что... — повторила Маша. — Нет, знаешь ли, я не собиралась мараться. Просто думала: Инга подойдет после урока, разберемся... Ты ее адвокат, что ли? Самой ей слабо?

— Адвокат? — Костикова фыркнула, изумленно и агрессивно сразу. — А кто судиться собирается?! Что она такого сделала? Да это вообще мой журнал, если на то пошло...

Дверь снова скрипуче приоткрылась. Инга Бабич стояла, прислонясь к косяку. Она не трусила, нет, — она томилась.

— Ой, Марь Петровна, и не скучно вам? — лениво проговорила Инга. — Меня, например, «ломает», когда на такую тему «дискашен»...

— Да? А я — хуже, я как будто мухомор съела! И я все равно не пойму, что б вы ни объясняли тут, дуэтом или врозь, как можно с этим — на уроке сидеть! Да в любом многолюдном месте! Это чтение для тех мест, где человек запирается изнутри на щеколду! Не согласны? Тогда давайте превратимся все в этих самых... ну как их?., в нудистов!

— Лучше в нудистов, чем в зануд, — вяло, в пространство бросила Инга.

— Мария Петровна! — как всегда деловито, включилась Костикова. — Чур, ваша ошибочка: это не порно!

— Не знаю, не специалистка, — вздохнула Маша. — Настя, забери, пожалуйста, и не надо больше ничего объяснять.

Чтобы извлечь из сумки журнал, Маше пришлось сначала вывалить на стол две пачки пельменей, потом немецкий маргарин, а найдя «бесценное издание», она отпихнула его на край стола, стараясь не зацепиться взглядом за эротическое откровение на обложке.

— Торгуют-то этим не из-под полы! — осуждающе проговорила Костикова. — Кстати, знаете где? В двух шагах от Российской Академии образования! И никто, между прочим, там в обморок не упал.

— В портфель, — глухо ответила Маша. — В портфель, пожалуйста.

— А у меня его нет, у меня только сумочка такая плетеная...

— Вы бы еще с «косметичками» в класс приходили! — взорвалась Маша. — Как раз в «косметичке» поместится вся премудрость, какую вы смогли отсюда вынести...

— Да что вы так расстраиваетесь, Мария Петровна? Было б из-за чего... — усмехнулась Настя.

Сейчас на каждом совещании учителей решают и не могут решить: кто мы такие — кариатиды? Атланты? Стоим, чтоб удерживать на плечах всю мораль, которая, как балкон, обвалилась? Или надо сказать: к черту, все равно не удержим? И — с плеч долой... нехай дальше рушится, до конца, — каждый отвечает только за свой предмет?

— По-моему, второе. Костикова повернулась к подруге.

— Инга, скажи!

— А вам доплачивают за мораль-то? За эту ее поддержку? — Зная заранее ответ, лениво прогундосила Бабич.

— Не смеши. Если по результатам оценивать — спасибо еще, что не вычитают!

— А вы поглядите вокруг: задаром же никто ничего не держит в принципе. — Инга снисходительно посмотрела на Машу. — Так что извините...

Так и не закончив фразу, она непонимающе подняла глаза к потолку, хмыкнула и ушла от такой самоочевидности в коридор.

— Ну правда же, Мария Петровна, — утешила Настя. — Наши плечи — они ж не для этого!

— Чьи это — наши? — удивленно воскликнула Маша. Костикова улыбнулась, подняв подбородок и трогая свою длинную, отнюдь не дешевую сережку.

— Ну наши, в смысле — женские!

Несколько секунд они внимательно рассматривали друг друга. Первой заговорила Настя.

— А кстати, вот Антонине Павловне, например, или Софье Алексеевне, или химичке — им я бы так не сказала: «наши, женские плечи» — язык не повернется. Они потому что сами себя засушили давно. В отличие от вас!

— Мерси. — Маша невольно смягчилась, самую малость, но подействовало. — Мерси. Но эти приговоры безапелляционные... Они несправедливы, они не учитывают судьбу... ну ладно, это как-нибудь потом, не сейчас. Сейчас — разговор про тебя и про Ингу. Вкус, девочки! Вкус подгулял У вас. Я ведь не ожидала от 10-го «Б», что здесь могут найтись такие ценители серебряного века... да целых трое! И вот они выдают наизусть Гумилева и Александра Блока — причем нехрестоматийное, такое, что я сама не помню, мне даже стыдно стало... А Инга сидит и слюнявит, извини меня, такие картинки... Поскольку ты устроила их «презентацию»! В это самое время, в аккурат под Блока... Это какой же надо иметь вкус и как относиться к своим товарищам...

— Товарищи, между прочим, тоже тянули шеи! На трех уроках до вашего очень даже интересовались. Нет, зря вы так... Я понимаю — был бы это «Плейбой» или «Пентхауз»... Хотя тоже, между прочим!.. Но это же и вовсе другое! Тут сравнение западного секса и восточного... — словно освежая в памяти, Настя пролистнула страницы.

— Спрячь, сказано тебе! — истерично выкрикнула Маша. — Убери!

Дверь открылась, и свое место у косяка снова заняла Инга Бабич.

— Насть, — заунывно окликнула она подругу, — ну хватит уже, пошли. Пообещай, что мы запишем товарищей на плейер и каждое утро будем начинать с Блока.

— Точно! В порядке покаяния. «О Русь моя! Жена моя!»

Костикова запнулась... Легонько раздвинув ее и Ингу, в класс вошел Игорь Андреевич Шведов. В распахнутой дубленке, без шапки... Девицы уставились на него открыв рты. Между тем в глазах Маши была только паника, страх неминуемого разоблачения.

— Что случилось? — сипло произнесла она, уставившись на Шведова. — Чем обязана?

— Мое почтение, Марья Петровна, — просительно проговорил Игорь Андреевич. — Если вы заняты, я подожду... Опять, понимаете, племянничек беспокоит. Родители его далеко, в Торонто, я — вместо них, а он в двойках весь... — Шведов говорил уверенно и спокойно. Можно было подумать, что он искренен.

— Да, ситуация... В Торонто, значит? Девочки, вы свободны... до свидания. Только... — Маша быстро достала из сумки «Литературную газету» и замаскировала ею, прикрыла «ужасное» издание в руках Костиковой.

Настя ухмыльнулась.

— Даже не представляю, — оценивающе поглядывая на Шведова, проговорила Инга, — ив каком же это у нас классе «канадцы» учатся?..

— Что еще! — уже не в силах сдерживаться, повысила голос Маша. — Обсудите все по дороге! Мы попрощались!

— А что, Марь Петровна! Мы бы его и подтянуть могли... Ну, того мальчика. Чтоб родители, не расстраивались там, в Торонто. Хотите? — Настя лукаво посмотрела на учительницу.

— О да, уж вы бы подтянули. Именно вы! Всего хорошего, девочки!

— До свидания... — хором пропели девицы и разочарованно покинули класс.

Проводив учениц ироничным взглядом, Шведов хотел было прокомментировать ситуацию, но, прижимая палец к побелевшим губам, Маша отдавала приказ помалкивать.

Выждав изрядно, она наконец еле слышно проговорила:

— Ну что еще за «племянничек»? Зачем?

— Внизу меня окликнула такая, знаешь, тонкогубая, с «халой» на голове. Ну и пришлось сочинить... — Игорь Андреевич приблизился к Маше. — Здесь я повторил только. А что? По-моему, талантливо?

— Это завуч! — побледнела Маша. — Ты погубишь меня. Значит, ей ты тоже наплел и про двойки и про Торонто?!

— Дай сообразить. — Шведов задумался. — Нет... Ничего такого из географии не упоминал, кажется. А что?

— А то! Перед манекенщицами выступай со своим художественным свистом! Перед филиппинцами и голландцами... А здесь — не надо, я очень-очень прошу. Ведь она пожелает лично помочь сынишке таких милых людей исправить его двойки! Ведь они случайные, ведь мальчик-то способный, просто он мается без родителей, которые исполняют свой трудный долг на чужбине... Понятно? И вот я должна назвать ей фамилию. Какую? И самого племянника она захочет видеть — как же, ведь у него такой интересный, прямо-таки неотразимый дядя!

— Отдаешь все-таки должное дяде? — Глаза Шведова смеялись, только глаза.

— Противно, когда это «должное» отдают все!

Маша выглянула за дверь: не маячит ли там кто-нибудь любознательный?

— Вот еще эти две... — продолжила она, плотно прикрыв дверь, — ...скороспелки; и моментально захотели пригодиться тебе... видят же — хозяин жизни... и мое обалдение от твоего прихода — боюсь, они его правильно истолковали, или почти правильно! А сейчас они, наверное, возле твоего «мерседеса» топчутся...

— Он уже старый и немодный!

— Игорь! Это школа, пойми, причем никакая не элитарная, а просто школа, сюда не подкатывают на иномарках!

— Каюсь, не повторится. Буду ее оставлять в начале переулка, у «Пирожковой»...

— Все равно! Твой, как они выражаются, прикид...

— Понял, — устало кивнул Игорь Андреевич. — В следующий раз буду одет в продукцию фабрики «Большевичка». И обут в калоши. Кстати, как правильно писать калоши? Через букву «к» или через букву «г»?