Филиппа Грегори - Меридон

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, ООО «Издательство «Эксмо», 2015

«Не здесь мое место», – сказала я себе. Даже прежде, чем открыла глаза.

Таков был мой ежеутренний обряд. Он нужен был, чтобы отогнать дневные запахи, грязь, драки и шум. Удержать меня в той ярко-зеленой стране, что жила у меня в уме, в стране, которая по-настоящему никак не называлась; я звала ее «Дол».

«Мое место не здесь», – повторила я.

Пятнадцатилетняя чумазая девчонка с опухшими после сна глазами, жмурящаяся от резкого серого света, сочившегося сквозь закопченное окно. Я взглянула на сводчатый потолок фургона – сырая мешковина нависала прямо перед лицом, поскольку я лежала на верхней койке; потом бросила взгляд на койку слева, чтобы узнать, проснулась ли Дэнди.

Дэнди – моя черноглазая, черноволосая, такая же чумазая, как я, сестра.

Дэнди – лентяйка, врушка, воровка.

Ее темные, как ежевика, глаза блеснули.

– Не здесь мое место, – прошептала я еще раз миру моих снов, Долу, угасавшему, как ни пыталась я его удержать. А потом вслух обратилась к Дэнди: – Встаем?

– Оно тебе снилось… Сара? – тихо спросила она, назвав меня волшебным тайным именем. Именем, которое я знала по снам о Доле. Чудесным именем, на которое я отзывалась в том чудесном краю.

– Да, – ответила я, отворачиваясь от нее к запятнанной стене и стараясь не думать о том, что Дол – всего лишь сон и выдумка.

Настоящим был здешний мир. Здесь ничего не знали о Доле, даже не слышали о таком. Здесь никто, кроме Дэнди, не стал называть меня Сарой, когда я попросила. Надо мной посмеялись и продолжали звать меня настоящим именем – Меридон.

– Что тебе снилось? – не унималась Дэнди.

Не из жестокости, просто она была слишком любопытной, чтобы оставить меня в покое.

– Снилось, что у меня был отец, такой большой мужчина, и он меня поднял. Высоко-высоко, на свою лошадь. И я ехала на его седле, впереди, по дорожке, прочь от дома, мимо каких-то полей. Потом все выше и выше по склону, через лес, так что поля оказались внизу, и он развернул лошадь, и я увидела наш дом: красивый, внушительный дом, желтый. Он стоял среди зелени вдали, хорошенький, словно игрушка.

– А дальше? – спросила Дэнди.

– Заткнитесь, вы там, обе, – прорычал приглушенный голос в полумраке фургона. – Ночь на дворе.

– Вовсе нет, – сказала я, внезапно исполнившись духа противоречия.

Темноволосая растрепанная голова отца показалась над краем койки.

– Выпорю, – пригрозил он. – Спи.

Я замолчала. Дэнди выждала пару мгновений и шепотом, чтобы па – голова его исчезла под грязным одеялом – не услышал, спросила:

– И что потом?

– Мы поехали домой, – сказала я, с усилием закатив глаза, чтобы снова вызвать к жизни образы маленькой рыжей девочки, и светловолосого мужчины, и большой лошади, и прохладной зелени буков, склонившихся над дорожкой. – И он позволил мне прокатиться самой.

Дэнди кивнула, но впечатления на нее мой рассказ явно не произвел. Мы обе крутились среди лошадей и ездили верхом с тех пор, как нас отняли от груди. А слов, чтобы передать восторг от резвого шага лошади в моем сне, у меня не было.

– Он учил меня ездить верхом, – сказала я.

Голос мой стал еще тише, горло сжалось.

– Он меня любил, – жалобно выговорила я. – Любил. Это понятно было по тому, как он со мной говорил. Он был моим папой, но он меня любил.

– А потом? – с нетерпением спросила Дэнди.

– Я проснулась, – ответила я. – И все.

– А дом ты не видела? Свою одежду или еду? – разочарованно спросила Дэнди.

– Нет, – сказала я. – В этот раз нет.

– Эх, – выдохнула она и примолкла на мгновение.

– Хотела бы я видеть такие сны, как ты, – с тоской сказала она. – Так нечестно.

Предостерегающее ворчание с отцовской кровати заставило нас снова понизить голоса.

– Вот бы мне это увидеть, – прошептала Дэнди.

– Увидишь, – пообещала я. – Оно существует. Оно настоящее, оно где-то есть. Я знаю, что оно где-то есть. И мы обе туда когда-нибудь попадем.

– Дол, – сказала Дэнди. – Смешное название.

– Это не все название, – осторожно сказала я. – Не просто Дол. Может быть, «Дол – и что-то еще». Я ни разу его ясно не расслышала. Слушаю, слушаю, но так и не могу разобрать. Но оно настоящее. Оно где-то есть. И место мое там.

Лежа на спине, я смотрела на пятна на дерюжной крыше фургона и вдыхала вонь от четырех человек, спавших вповалку без единого открытого окна, и резкий запах застоявшейся мочи из горшка.

В моей жизни, в грязной, тягостной жизни цыганского ребенка с отцом, которому не было до меня дела, и мачехой, которой и вовсе было на меня плевать, было три радости. Дэнди, моя сестра-близнец, настолько непохожая на меня, словно я – подменыш. Лошади, которых мы объезжали и продавали.

И сны о Доле.

Если бы не Дэнди, думаю, я сбежала бы, как только подросла. Я бы снялась с места, только меня и видели, убежала бы в одну из тех сонных деревушек в Нью-Форесте, где мы были жарким летом 1805 года, когда мне исполнилось пятнадцать. В то лето я впервые пошла против па.

Мы укрощали лошадку, которую собирались продать под седло даме. Я понимала, что лошадь еще не готова для седока. Па божился, что готова. Он ошибался. Только недоумок бы не увидел, что лошадь норовиста и полудика. Но па пару раз гонял ее на корде, и она шла довольно хорошо. Теперь па хотел меня на нее посадить. Дэнди он просить не стал, смысла не было: она бы улыбнулась кротко и мило, как водится, и исчезла бы на весь день, прихватив ломоть хлеба и сырную корку. Вернулась бы вечером с куриной тушкой под платком, почему ее никогда и не били.

Но мне он велел сесть на лошадь. Полудикую, дурную кобылку, слишком молодую, чтобы толком выучиться, и слишком норовистую, чтобы стать под седло.

– Она не готова, – заметила я, поглядев на раздувающиеся ноздри и белки косящих глаз и чувствуя особый, едкий от страха запах конского пота.

– Сойдет, – отозвался па. – Садись.

Я перевела взгляд с лошади на па. Веки его темных глаз опухли и покраснели, на подбородке синела щетина. Красный платок на шее подчеркивал его бледность. Вчера он выпил, и, я так понимала, теперь ему было нехорошо. Его терпения не хватало на то, чтобы стоять под полуденным солнцем, водя на корде вздорную лошадку.

– Я ее повожу, – предложила я. – Подготовлю за тебя.

– Ты на нее сядешь, упрямая ты дрянь, – оборвал меня он. – Щенки меня еще не учили лошадь объезжать.

– Чего торопиться-то? – спросила я, отступая на безопасное расстояние.

Па нужно было держать лошадь, он не мог меня достать.

– Я покупателя нашел, – сказал он. – Фермер из Болью хочет купить ее для дочки. Но она ему нужна на следующей неделе, ко дню рождения, или к чему там. К тому времени должна быть готова.

– Я ее повожу, – опять предложила я. – Буду с ней работать весь день, а завтра или послезавтра на нее сяду.

– Сейчас сядешь, – резко ответил он.

И, повысив голос, проорал:

– Займа!

Из затененного фургона на солнце вышла моя мачеха.

– Подержи ее, – велел па, кивнув на лошадь, и мачеха, спрыгнув с подножки фургона, прошла мимо меня, не сказав ни слова.

– Мне кой-чего нужно в фургоне, – тихо сказал па, и я отступила, как дурочка, чтобы пропустить его.

Но стоило ему подойти, как он крепко ухватил меня грязной пятерней, заломил мне руку за спину, так что у меня кости затрещали и я сквозь зубы завизжала от боли.

– Садись на лошадь, – сказал он мне на ухо; изо рта у него несло. – Или так отлуплю, что неделю ни на нее, ни вообще ни на что сесть не сможешь.

Я дернулась прочь – рассерженно и бестолково. Злобно взглянула на мачеху, которая стояла, ковыряя свободной рукой в зубах, и наблюдала за нами. Она в жизни за меня не заступилась. Бывало, он меня бил, пока я не падала на колени и в слезах не умоляла его перестать. А она если и просила его остановиться, то лишь потому, что мой плач мог разбудить ее ребенка. Я чувствовала, что меня совсем не любят, что до меня совсем никому нет дела; и то был не глупый девичий страх. То была горькая правда.

– Садись, – повторил па, подойдя к голове лошади.

Я взглянула на него так же твердо, как он смотрел на меня.

– Сяду, и она меня сбросит, – сказала я. – Мы с тобой оба это знаем. А потом я снова и снова буду на нее залезать. Мы ее так никогда не выучим. Будь у тебя в башке мозгов столько же, сколько пива, ты бы дал мне ее поводить. Тогда бы мы хоть могли показать этому фермеру послушную скотинку. А сделаем по-твоему – будет у нас запоротая дура.

Я никогда прежде так с ним не говорила. Голос у меня был твердый, но живот сводило от страха перед собственной дерзостью.

Па посмотрел на меня долгим тяжелым взглядом.

– Залезай, – сказал он.

Ничего не изменилось.

Я выждала мгновение: вдруг получится хоть как-то настоять на своем. Лицо у отца было каменное, а я, в конце концов, была еще девчонкой. Я выдержала его взгляд недолго. Он наблюдал, как угасает мой боевой дух.

Убедившись, что он надежно держит повод, я повернулась, ухватилась за седло и запрыгнула на лошадь.

Едва ощутив мой вес, она запрыгала, как горная коза, вбок на прямых ногах; и замерла, дрожа, как лист. Потом, словно хотела лишь увериться в том, что это не кошмарный сон, круто встала на дыбы, стараясь вырвать повод у отца из рук. Па, как дурак, отпустил его – я знала, я с самого начала знала, что так и будет – и лошадь больше ничего не сдерживало, кроме недоуздка на шее. Я клещами вцепилась в луку седла, а кобылка забилась, как бегущий бычок: то опускала голову и вскидывала копыта, то становилась на задние ноги и колотила передними по воздуху, пытаясь от меня избавиться. Мне оставалось только держаться изо всех сил и надеяться, что па быстро поймает корду и укротит лошадь прежде, чем я свалюсь. Я увидела, как он пошел на нее, и у него почти получилось. Но эта скотина отпрянула, бросившись вбок, и я чуть не слетела. Потеряв равновесие, я ухватилась за седло, чтобы вернуться на середину ее спины, когда она снова мощно вскинулась на дыбы, и я полетела с седла назад, на каменистую землю.

Упав, я свернулась клубком – из самосохранения, спасаясь от молотящих копыт. Почувствовала, как свистнул над моей головой воздух, когда лошадь ударила ногами. Но она промахнулась на какой-то дюйм и помчалась прочь на другую сторону поля. Па, громко ругаясь, пустился за ней. Он пробежал мимо меня, даже не взглянув, как я там.

Я села. Моя мачеха Займа равнодушно на меня посмотрела.

Я тяжело поднялась. Я была напугана, но цела, если не считать синяков на спине от удара о землю. Па ухватил повод и хлестал бедную скотинку по голове, а она билась и кричала, пытаясь вырваться. Я наблюдала за ними с каменным лицом. В жизни не стану жалеть лошадь, которая меня скинула. Да и другого кого не стану.

– Садись, – сказал па, не оборачиваясь.

Я подошла к нему и посмотрела на лошадь. Довольно славная была кобылка, помесь ньюфорестской с кем-то получше. Изысканная гнедая шкура блестела на солнце. Грива и хвост были черные, грязные и спутанные, но перед приходом покупателя я бы ее помыла. Я заметила, что па хлестнул ее возле глаза, и нежное веко слегка кровоточило.

– Недоумок, – произнесла я с ледяным отвращением. – Ты ее поранил, будет видно, когда покупатель придет.

– Не смей звать меня недоумком, дочка, – сказал он, поворачиваясь ко мне.

Кнут был все еще у него в руках.

– Скажешь еще хоть слово, и получишь такую порку, что вовек не забудешь. Я от тебя сегодня и так изрядно вытерпел. А теперь садись на лошадь – и на этот раз удержись.

Я взглянула на него с откровенной наглостью, которая, я знала, так его бесит. Убрала с лица свои медно-рыжие волосы и уставилась зелеными глазами, непроницаемыми, как у кошки. Я увидела, как рука его сжала кнут, и улыбнулась, наслаждаясь своей властью; даже если она продлится лишь одно это утро.

– И кто тогда на ней поедет? – с издевкой спросила я. – Что-то я не видела, чтобы ты садился на необъезженную лошадь. А Займа и на осла не заберется, если к нему лестницу не приставить. Никто, кроме меня, на эту лошадь сесть не может. А я нынче утром не в настроении. Займусь этим позже, днем.

С этими словами я повернулась и пошла прочь, покачивая бедрами. Я старалась, как могла, подражать томной походочке своей мачехи. В исполнении тощей пятнадцатилетней девчонки в юбке, не прикрывавшей лодыжек, вышло не больно-то чувственно. Но папа так явственно увидел в этом вызов, что издал яростный рев, бросил повод лошади и рванулся за мной.

Он развернул меня и тряс, пока волосы не закрыли мне лицо, так что я едва видела его красную разъяренную рожу.

– Будешь делать, что я велю, а не то вышвырну тебя вон! – выкрикнул он в ярости. – Будешь слушаться, а то выдеру тебя, едва продам лошадь. И запомни: завтра вечером я тебе всыплю с той же радостью, что и нынче. Я тебе ничего не забуду.