Мечты о Доле, ускользнувшие от меня в Уарминстере, вернулись, когда мы снова отправились в путь. Каждый день, пока мы ехали на восток, сперва в Хемпшир, а потом – в сторону Сассекса, мечты эти становились все сильнее. Я каждый вечер закрывала глаза и знала, что увижу на изнанке век высокую линию зеленых холмов, дорогу, белую от меловой грязи, россыпь домов вдоль единственной улицы. Дом священника напротив церкви, поросший папоротником бурый склон выгона, встающий за домами, и синее небо над всем этим.

Мне виделось, что я – такая же девушка, какой я была на самом деле, с буйными медными кудрями и зелеными глазами, со страстью к тому, чем она едва ли могла надеяться обладать. Однажды она приснилась мне лежащей с темноволосым парнем, и я проснулась, охваченная мучительным желанием, какого никогда не испытывала наяву.

Как-то раз я проснулась с криком, потому что мне приснилось, что она приказала убить своего отца и стояла с каменным лицом, открыв большую деревянную дверь, глядя, как его везли мимо на телеге с пробитой головой.

Дэнди потрясла меня за плечо и разбудила, спросила, что случилось, потом обняла и заслонила от Кейти, когда я сказала, что мне приснился Дол и сон был страшный. Что я должна ее остановить, эту девушку, которой была. Должна бежать к ней и сказать, чтобы не убивала отца.

Дэнди укачивала меня в объятиях, словно я младенец, и шептала, что Дола никто из нас не видел, никто о нем даже не слышал. Что та девушка – не я. Что я – Меридон, цыганка Меридон, объезжающая лошадей, девушка из балагана.

Я снова расплакалась и не сказала ей почему. Я плакала, потому что пропасть между мной и девушкой из сна была непреодолима.

Мне снился и другой сон. Не тот, от которого я проснулась с криком, а тот, что заставил меня ощутить одиночество и затосковать о матери, которую мы с Дэнди потеряли совсем маленькими. Она как-то смешалась у меня в голове с историей, которую нам рассказал Джек, историей о том, как он потерял мать – как она звала и звала, пока фургон уезжал от нее по дороге. Я точно знала, что моя мама не бежала за фургоном. Она была слишком больна, бедняжка, чтобы куда-то бежать. Я помнила ее лежащей на койке, по подушке были разбросаны густые черные волосы, такие же густые и черные, как у Дэнди. И она спрашивала па тревожным дрожащим голосом:

– Ты все сожжешь, когда я умру, да? Все. Все мои платья, все вещи? Так принято у моего народа. Скажи, что ты все сожжешь.

Он обещал. Но она знала, да и сам он знал, даже маленькая Дэнди и я знали, что он не совершит обряд, чтобы похоронить ее как женщину-роми. Он увез ее тело на тачке и сбросил в яму, где хоронили бедняков. Потом продал ее одежду, а не сжег ее, как обещал. Он сжег несколько тряпок, неловко, со стыдом на лице – то, что не смог продать. И пытался убедить нас с Дэнди, смотревших на него с ужасом, что он держит обещание, данное нашей умершей матери. Он был лжецом, бессовестным лжецом. Единственное обещание, которое он сдержал, касалось нитки и золотой застежки – он мне их отдал. Да и те отнял бы, если бы сумел.

Но я помнила не ее смерть. Не по той матери я горевала во сне.

Мне снилась гроза, высоко над головой, ночь, когда никто из тех, кто может закрыть ставни, не отважится выйти. Но на ветру под дождем была женщина. Дождь хлестал ее по голове, ноги ее были изрезаны острыми выступами в меловой почве, и она хромала, как нищенка, только вышедшая просить подаяние. Ноги у нее очень болели. Однако плакала она не от боли, а оттого, что под мышкой у нее был ребенок, которого она несла к реке, чтобы выбросить, как ублюдка, которого надо утопить. Но младенец под ее рукой был таким теплым, от грозы его защищал ее плащ. И она так любила ребенка, что не знала, как его бросить в холодную воду, в ревущий поток. Она спотыкалась и всхлипывала, чувствуя, как он тихо и доверчиво сопит у нее под мышкой.

Потом сон поплыл, как бывает, и показался фургон, вроде того, в котором я жила сейчас, похожий на все фургоны, которые я видела в жизни. И женщина, склоняющаяся с сиденья рядом с кучером и берущая младенца без единого слова.

А потом – вот тут-то, думаю, сон и переплелся с историей жены Роберта Гауера, звавшей его на дороге, – потом фургон тронулся, и женщина осталась позади. Часть ее сердца радовалась тому, что ребенка увозят из этих краев, прочь от дома. Но другая часть так тосковала о ребенке, что она невольно бежала, бежала на израненных кровоточащих ногах за качающимся фургоном и кричала, хотя ветер уносил ее слова:

– Ее зовут Сара! Сара…

Она кричала что-то еще, но ветер уносил ее слова, и женщина на козлах не повернулась.

И я проснулась в раннем, холодном сером свете с текущими по щекам слезами, словно горевала о матери, любившей меня и отдавшей чужим людям; отославшей меня, потому что для меня не было безопасного места дома.

15

Сны будили меня по ночам, просыпалась я уставшей. Роберт искоса смотрел на меня поверх черенка трубки и спрашивал, не больна ли я. Я отвечала: «Нет», – но чувствовала, что устала до мозга костей.

Я плохо спала, а мы проезжали графства, где за дичью следят, поэтому ели скудно. Хлеб, сыр и бекон; никакой тушеной дичи. Я тяжело работала. Тяжелее, чем когда-либо работала на па. По крайней мере, па иногда отдыхал, иногда несколько дней подряд ничего вообще не делал, уходил играть и пить, возвращался на неверных ногах, ни на что не годный. С Робертом мы работали в ровном ритме, работали и переезжали, и больше ничего.

Кейти держалась, работала и упражнялась, исполняла свои трюки. Но она чуть не падала после последнего вечернего представления. Особенно если мы работали в амбаре и она давала три представления в день. Она заваливалась в койку, едва сняв костюм. Я часто видела, как она и Дэнди спят голышом под одеялами, а их воздушные костюмы разложены на койках, потому что девушки слишком устали, чтобы сложить костюмы и убрать их в сундук.

А Дэнди вымоталась. Ей приходилось загонять их обоих на стойки, чтобы упражняться, когда трюки получались плохо, ей нужно было следить за номером не только как исполнителю, но и как наставнику. И оттачивать и оттачивать свое собственное мастерство. Еще долго после того, как Кейти и Джек, ругаясь от усталости, валились в сетку, Дэнди крутила наверху сальто в сторону пустой трапеции, падала в сетку и карабкалась – с пятки на носок, с пятки на носок – по лестнице, чтобы еще раз повторить трюк.

Я работала с лошадьми, задавала им корм и наливала воду на ночь, и шла в амбар, где слышалось треньканье сетки, чтобы уговаривать Дэнди прекратить занятия и пойти спать. Иногда я приносила ей кружку горячего эля со специями, она спрыгивала с сетки и пила, сидя на скамье.

– Нельзя ни есть, ни пить на арене, – как-то сказала она, глядя на меня сквозь пар от горячего эля.

– Ругаться тоже нельзя, а мы все ругаемся, – невозмутимо отозвалась я. – Иди-ка ты спать, Дэнди. Завтра опять три представления, ты будешь вымотанная.

Она зевнула и потянулась.

– Буду, – сказала она. – Идешь?

Я покачала головой, хотя засыпала на ходу.

– Надо почистить упряжь, – сказала я. – Слишком она засалилась. Это недолго.

Дэнди ушла, не обернувшись, и, когда я два часа спустя вернулась в фургон, они с Кейти крепко спали; Дэнди лежала на спине, ее волосы спутанной волной покрывали подушку.

Я забралась на свою койку и натянула на плечи одеяло, ощущая уютное тепло. Но как только я закрыла глаза, мне снова стали сниться сны. Я снилась себе рыжеволосой девушкой, против которой восстала земля. Я смотрела на созревающие поля, но меня охватывал бесконечный страх потери. Мне снилось, что я – женщина, которая вышла в грозу, и это я тосковала о потерянной девочке, которую звали Сара. Потом я слышала ее мучительный крик и иногда вскакивала торчком в постели, ударяясь лбом о потолок фургона, словно пыталась ей ответить.

По утрам веки у меня были тяжелые, а лицо мучнисто-бледное. Но все равно нужно было заниматься с лошадьми и работать с пони. Разносить сено и воду, проверять упряжь, мыть и чесать каждую из дюжины лошадей.

Ри помогал. Но Роберт учил его работать гротески, и он был измучен падениями, весь в синяках. Джек тоже помогал. Но он занимался на трапеции и помогал Ри учиться стоять. Большая часть работы оставалась мне. Я не могла просить о помощи Кейти; она боялась Снега и Моря и могла ходить только за маленькими пони. Дэнди я просить не хотела. Я хотела, чтобы она отдохнула.

Самое тихое время у нас наступало около полудня. Мы рано обедали, готовили в основном Кейти и Дэнди. Роберт отсылал Джека и Ри чистить и мыть тарелки. Иногда мы заваливались обратно на койки и спали днем. Иногда, когда стало теплее, ехали к ближайшей реке или озеру – садясь по трое на Морриса и Пролеску – и часок плескались в холодной воде. Как-то раз, когда мы давали представление возле рыбацкой деревушки Селси в западном Сассексе, мы впятером отправились к морю: Джек и Ри на Снеге, Дэнди, Кейти и я на Море. Мы проехали вдоль галечного пляжа до плотного песка в полосе прибоя и велели лошадям зайти в воду. Море пятился и пугался мелких волн, и Кейти закричала, чтобы ее спустили. Мы с Дэнди дали ей слезть, а Дэнди крепко обхватила меня за талию, когда я направляла коня в воду. Волны доходили ему до колен, но я по-прежнему гнала его вперед, пока он не прыгнул глубже и не поплыл волшебными широкими гребками. Мы с Дэнди прижались к его гриве и поплыли следом, позволяя его мерному движению увлекать нас сквозь воду, разбивая волны. Джек и Ри вопили от восторга, стараясь удержаться на спине Снега, а Кейти, забыв про страх, резвилась на мелководье. Мы, пятеро, снова ненадолго стали детьми и играли так, как нам никогда не давали играть в нашем загруженном работой детстве. Потом Джек взглянул на солнце и кивнул мне.

– Пора возвращаться, – сказал он.

Остальные хотели подольше побыть на теплом солнце, искупаться, но мы с Джеком настояли на своем.

– Мне еще этих двоих чистить, – печально сказала я, глядя на потускневшую от соли шкуру Моря и его высыхавшую клочьями гриву.

– Я помогу, – легкомысленно пообещала Дэнди. – Я помогу, а значит, мы можем тут побыть подольше!

– Нет, – сказала я, и Джек кивнул, соглашаясь со мной.

– Поехали, – сказал он, запрыгивая на Снега. – Пора возвращаться.

Кейти ехала домой между Джеком и Ри. Мы с Дэнди медленно двигались следом на Море.

Стояла только середина апреля, но тепло было, как в мае. Солнце пекло нам головы.

– Хорошее ты ему выбрала имя – Море, – сонным голосом произнесла Дэнди. – Почему ты его так назвала, Мэрри?

Она ехала впереди, и мне было так хорошо, так легко ее обнимать.

– Из-за Дола, – сказала я. – Мне показалось, что я его и раньше видела, в Доле, и что имя у него было какое-то морское. Не знаю, какое. Вот я и назвала его – Море.

– Ах, Дол, – лениво отозвалась Дэнди. – Ты все еще о нем думаешь, Мэрри? Я решила, тебе он теперь только в кошмарах снится.

– Думаю, – ответила я.

Старая тоска все еще жила во мне.

– И, наверное, всегда буду, – сказала я.

Дэнди откинулась, прислонившись ко мне, и задремала. Когда я поцеловала ее в голову, тихонько, чтобы не разбудить, волосы у нее оказались солеными.

Она пошевелилась и оглянулась на меня через плечо, ее темные глаза улыбались.

– Я его, наконец-то, поймала, – призналась она.

– Кого? – спросила я.

Я отупела от постоянной усталости и от того, что все кружилось и плясало перед глазами после яркого солнца и бликов на волнах. От плавания у меня болели мышцы, я понимала, что буду сегодня деревянной. Я дремала, как и Дэнди. И не поняла, о чем она говорит.

– Кого поймала? – спросила я.

Дэнди кивнула взъерошенной головой в сторону шедшей впереди лошади. Они уехали совсем недалеко вперед, они уже поворачивали в ворота, где стояли фургоны и паслись стреноженные пони.

– Джека, – сказала она мурчащим довольным голосом. – Поймала, так что он от меня не убежит, и балаган станет наполовину нашим, как я и обещала.

– Дэнди, что ты натворила? – воскликнула я, пытаясь проснуться и понять, о чем она.

Но Море уже вступал за Снегом на луг, и из фургона выбрался Роберт Гауер, красный, с пылающими глазами.

– Где вы, черт возьми, были? – закричал Роберт. – Меридон Кокс, тебе придется вкалывать, как рабу на сахарных плантациях, чтобы подготовить лошадей к вечеру! Ну надо же, именно сегодня, выбрала день! Смотри не оплошай, девочка. То ли на первое, то ли на второе представление придет человек, который нарочно приехал на нас посмотреть! Я получил письмо, когда вы все разбежались. Если бы оно пришло до того, как вы уехали, я бы вас никуда не пустил.

– Что за человек? – спросила Дэнди.

Роберт широко улыбнулся.

– Не твое дело, мисс Длинный Носик, – сказал он. – Просто запомните, что он будет или на первом, или на втором представлении. Если ему понравится то, что он увидит, я заработаю состояние.